В Москву, на Пречистенку

В год, когда студент Московского университета Миша Морозов стал законным наследником отцовских миллионов, его брат уехал учиться в Швейцарию. Четыре года спустя Ваня вернулся домой с дипломом Высшей политехнической школы и застал Мишу отцом семейства и автором двух книг. Михаил Абрамович сумел высказать все, что хотел «поведать миру». Достаточно прочесть «Мои письма» и перелистать альбом с семейными фотографиями, чтобы представить себе старшего сына Варвары Морозовой. А вот сведения об Иване выуживать приходится буквально из ничего. Дневников не вел, письма писал редко. Дал одно–единственное в жизни интервью, и то — за год до смерти. Если фотографировался — только вместе с родственниками.

Маргарита Кирилловна писала, что ее деверь был «просто рожден стать хозяином "дела"». Но, если присмотреться повнимательнее, все окажется далеко не так однозначно. Выясняется, что Иван Морозов был человек рефлексирующий, хрупкий, любая неприятность выбивала его из колеи («И. А. принадлежал к разряду людей, сильно падающих духом при нарушении правильного хода их жизни...» — вспоминал Н. А. Варенцов). Мечтал быть художником, а вовсе не директором–распорядителем на фабрике. Даже когда учился на химика в Швейцарии, рисовал вместе со студентами–архитекторами, а по воскресеньям писал пейзажи маслом, как положено, на пленэре. Мальчиков Морозовых, кстати, учили рисованию гораздо серьезнее, чем обыкновенно полагалось в купеческих семьях. Сначала они занимались в Художественной студии Николая Авенировича Мартынова¹ (художник потом вел занятия по изобразительному искусству на Пречистенских курсах, финансово поддерживаемых их матерью). Года два подряд к братьям приходил студент Училища живописи, ваяния и зодчества Костя Коровин (академик живописи об этом эпизоде своей биографии предпочитал не вспоминать)². Его сменил Егор Моисеевич Хруслов, пейзажист–передвижник, который станет вскоре хранителем галереи братьев Третьяковых, вследствие чего от занятий живописью вынужден будет отказаться. Летом в Поповке, тверском имении Морозовых, Ваня под руководством нового учителя писал этюды. Однажды, прямо–таки в лучших дворянских традициях, Хруслов взял его с собой в путешествие по Волге и Кавказу, где они, разумеется, «работали этюды».

Миша живопись забросил рано, а Иван еще долго «прикладывался» к мольберту. «В Цюрихе каждую свободную минуту я брал свой ящик с красками и отправлялся в горы на этюды. Это лучшие мои воспоминания», — мечтательно говорил Иван Абрамович. Литератор в семье уже имелся, младший брат Арсений бездельничал, так что мечтать о профессиональных занятиях искусством не имело смысла. Сын коллекционера А. А. Бахрушина пересказал в «Воспоминаниях» такой морозовский монолог: «...Чтобы стать настоящим художником, надо очень, очень много работать, посвятить всю свою жизнь живописи. Иначе ничего не выйдет. Толк будет только тогда, когда на все в жизни будешь смотреть глазами художника, а это не всякому дано. Вот мне этого дано не было, и приходится восторгаться чужими работами... В искусстве самое ужасное — посредственность. Бездарность лучше — она хоть не обманывает». И все–таки Иван Абрамович был к себе слишком строг. Глаз у него конечно же имелся — иначе он не собрал бы такую потрясающую коллекцию.

До покупки первой картины было еще далеко: на первом месте у молодого директора Товарищества тверской мануфактуры стояли фабрики, и только. Годы, проведенные в Твери, ничем примечательным отмечены не были. Налаживал производство, наращивал мощности, расширял круг сбыта и богател... И остальные пайщики товарищества тоже богатели: и Михаил, и Арсений, который успел поучиться в Англии и даже пройти там «производственную практику». Михаил хотя бы два года побыл в директорах правления, а Арсений только охотился и возился с любимыми собаками. Вот и выходило, что Иван Морозов — типичный фабрикант и при этом «убежденный капиталист и консерватор». Внешне крайне мягкий (художник Сергей Виноградов называл его «теленком с добрыми глазами», а Юрий Бахрушин — «ленивым добряком»), Иван Абрамович становился жестким, едва речь заходила о делах, особенно о повышении жалованья рабочим. С другой стороны, в спорах с Михаилом, обвинявшим Варвару Алексеевну в чрезмерной филантропии, Иван Абрамович обычно занимал сторону матери. «Первым делом все затеи ваши отменю — чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий», — возмущался Ларион Рыдлов, герой «Джентельмена». Точно так же негодовал Михаил Морозов, когда родственники перебарщивали с благотворительностью; требовал отказаться от выплаты пособий при несчастных случаях на производстве, которых рабочие все же сумели добиться. Маргарита Кирилловна, напротив, выгораживала мужа и писала, что консерватором был Иван Абрамович и «присущая русским славянская мечтательность» отсутствовала в нем вовсе. От этой самой мечтательности, любил повторять он, бизнесу только вред.

Мечтательным или нет, а вот прижимистым И. А. Морозов был точно. Ходил анекдот о том, как во время службы в храме он одолжил собственному брату пять рублей, но с условием, что тот вернет с процентами. История вполне правдоподобная, если просмотреть хотя бы несколько из составленных им деловых документов. Например, официальное письмо вдове брата, в котором Иван Абрамович подробно, на нескольких страницах, указывает на неточности, которые допустили поверенные, занимавшиеся введением невестки в права наследования. А его почерк! Михаил писал коряво, второпях, а Ивана взяли бы в любой департамент за один только каллиграфический талант.

Ваня Морозов с юности нацеливался на карьеру успешного бизнесмена. И причиной тому служили, скорее всего, не чрезмерные амбиции. Просто он завидовал брату. Нормальное человеческое чувство. В семье считалось, что Мише даются науки и искусства, поэтому ему и гимназия, и университет; Миша — душа компании, у него открытый дом, красавица жена, дети, а Ваня — тот серьезный, обстоятельный. Вот и поехал в Цюрих на химика учиться. Тем более что знания в этой области у текстильщиков тогда особенно ценились: химиком по образованию был и двоюродный дядя Савва Морозов.

Из Швейцарии прямым ходом Иван отправился в Тверь и серьезно занялся фабриками. По характеру он был человеком сдержанным, обстоятельным, что для дела было крайне полезно. И хотя Маргарита Кирилловна замечала, что «ради дела» он способен был отказаться от многого и «подчинить свои личные страсти», навечно остаться в провинции точно не входило в его планы. Отлаженным за пять лет тверским производством вполне можно было руководить и из московской конторы.

Новый, XX век И. А. Морозов встретил уже московским домовладельцем³. Купленный им у вдовы дядюшки Давида Абрамовича особняк на Пречистенке не уступал ни одному из морозовских владений — ни размером, ни классом. Иван Абрамович решил за модой не гнаться, а поселился в дворянской усадьбе, а таких «в свободном доступе» в Москве оставались считаные единицы. Старинный барский особняк выглядел на удивление элегантно и вполне современно — в 1870–х годах последние владельцы его перестроили и приукрасили фасад. Глядя на огромное владение, можно было не сомневаться: у директора Тверской мануфактуры наличествуют не только средства, но и вкус.

Итак, дом у тридцатилетнего миллионера имелся. Оставалось оживить его «холостыми» завтраками и обедами, куда как по команде отправились приятели старшего брата — от Пречистенки до Смоленского пешком меньше получаса. Вряд ли Иван Абрамович «переманивал» литераторов, артистов и художников из салона Миши и Маргариты. Они сами тянулись к успешному «капиталисту», привлекавшему к себе не только деньгами и винным погребом. Вскоре на Пречистенке обосновалась вся «смоленская тусовка», любившая собраться, чтобы в хорошей компании поспорить о политике и искусстве, тем более что в 1903 году их верный друг и щедрый хозяин Миша Морозов скончался. Встречи эти обставлялись примерно так же, как и описанный И. С. Остроуховым «большой холостой обед у Ивана Абрамовича»: «Много интересных людей: милейший шестидесятилетний юноша Сорокоумовский, Садовский, Шаляпин, Васнецов... прекрасный обед, свечи, вино, после обеда, так до полуночи, карты. В самой веселой компании. Я чуть ли не год не играл, на мое несчастье Иван Абрамович и Шаляпин влетают мне в страшно крупную сумму... И вот, только к 8 утра всеми правдами и неправдами свел выигрыш на приличную сумму несколько сот рублей». Выходит, Иван любил веселые компании ничуть не меньше братьев, играл (но без фанатизма), следил за модой (вспомним коровинский портрет М. А. Морозова с бутоньеркой в петлице); был не прочь хорошо поесть (отчего вскоре превратился в «толстого розового сибарита») и славился чрезмерной симпатией к ресторану «Яр», вернее, к тамошним певицам. Вот и получается, что деловой, прагматичный фабрикант ни в чем себе не отказывал и «любил жизнь и умел жить», как было замечено знакомым с ним Юрием Бахрушиным.

Купец–миллионщик, со своими — дружелюбный и наглухо закрытый для чужих, в душе Иван Абрамович, оказалось, был романтиком. Ну кто ж еще с такими–то капиталами да положением возьмет и женится на бывшей кафешантанной певице? Все начиналось в «Яре», знаменитом ресторане на Петербургском шоссе, славившемся фокусниками, цирковыми борцами, но главное — русским и цыганским хорами, точнее хористками. Пленительные красотки скрашивали нередкие купеческие застолья исполнением французских куплетов и тирольских песен (в «Яре», кстати, певицам позволяли уезжать после концертов со своими поклонниками; подобные вольности ни в одном другом московском ресторане не допускались). Ивана Абрамовича видели здесь довольно часто, хотя по тем временам Петровский парк считался чуть ли не московским предместьем. В начале века ресторан завел собственный гараж, и шикарные авто выезжали за клиентами по первому их требованию. В «Яре» тридцатилетний Морозов и познакомился с хорошенькой бойкой хористкой с ласковым именем Дося. Морозовской пассии едва исполнилось восемнадцать. Два года спустя после этой встречи на свет появилась Дося Маленькая. О ребенке было известно лишь самым близким (Бахрушин и тот ни разу не обмолвился о нем) — Досина замужняя сестра сразу забрала девочку на воспитание. Большего позора, чем внебрачный ребенок, трудно было себе тогда представить. Даже в 1916 году в очередной анкете Иван Абрамович по–прежнему указывал, что имеет приемную дочь. Скорее всего, он так и не решился пройти сложную процедуру удочерения или не пожелал раскрыть семейную тайну. Кстати, его единоутробные брат и сестра, чьим отцом был В. М. Соболевский, тоже долго писались незаконнорожденными. Глеба Василий Михайлович усыновил только перед поступлением его в университет, а Наталью — нет, из–за чего она смогла учиться лишь в качестве вольнослушательницы.

Тайная связь, отданный на воспитание ребенок... Однако сия романтическая повесть возымела–таки счастливый конец: миллионер женился на бывшей ресторанной певице. В июле 1907 года Иван Морозов и дворянка Евдокия Кладовщикова⁴ (по сцене Лозенбек или Лозин) тайно обвенчались в уединенной московской церкви. В качестве свидетелей были лишь супруги Бахрушины.

Алексей Александрович Бахрушин был фанатичным собирателем: начав собирать «на спор», он в итоге составил грандиозную коллекцию и открыл первый в мире частный театральный музей. «Из капиталистов» Морозов считался чуть ли не единственным близким бахрушинским другом (сами Бахрушины были поставщиками кожи и суконщиками), поэтому бывал в доме на Лужнецкой, ныне носящей имя Бахрушина, «запросто». Только сюда он и решался выводить свою подругу. «С каждым разом Дося все более нравилась отцу — она была скромна, не стремилась принимать участие в разговорах о предметах, в которых ничего не понимала, была весела и жизнерадостна, в ней отсутствовала какая–либо вульгарность». Юрий Бахрушин в подробностях описал, как отец с матерью решили «создать счастье» Ивана Абрамовича и убедить его оформить тайную связь. Его родители с упорством уговаривали Ивана Абрамовича решиться на женитьбу, приводя в пример то одну, то другую счастливую пару. И всякий раз в историях этих жених непременно оказывался купцом, а невеста какой–нибудь актрисой. Примеров нашлось множество. На танцовщице был женат М. И. Бостанжогло (тот самый, который выиграл у брата Миши Морозова миллион за ночь), правда, в анкете он писал, что холост. У кузена Сергея Тимофеевича на содержании была «плясунья–венгерка». На балетных актрисах были женаты и Иван Викулович Морозов, и братья Карзинкины. Все вроде бы так, но «между артисткой императорского балета и хористкой от "Яра" большая разница» выдвигал Иван Абрамович свой последний аргумент. И все начиналось сначала.

Колебался Морозов довольно долго, исключительно, как он сам говорил, из–за боязни «поставить Досю в тяжелое положение». А что, если их не примет общество? Спорить с этим было сложно. Но когда отношения, наконец, были узаконены, Бахрушины взяли введение мадам Морозовой «в свет» на себя. «Великосветская Москва встретила молодую Евдокию Сергеевну Морозову сдержанно, с явным недоверием, внимательно приглядываясь, как она ест, как разговаривает, как себя держит. Но молодая Морозова держала себя так просто, делала все так непринужденно, словно она всю жизнь только и вращалась в подобном обществе... Сражение было выиграно». Евдокию Сергеевну общество вроде приняло, но с оговоркой: за глаза ее продолжали называть «Дося ля–ля–ля,» в лучшем случае — «Дося». Цитированные выше отрывки из воспоминаний Ю. А. Бахрушина, бывшего в пору описываемых им событий десятилетним (!) мальчиком, объективны лишь отчасти. Юра Бахрушин не хотел обидеть Ивана Абрамовича, которого искренне любил («Он никогда не делал мне каких–либо подарков, никогда не баловал меня, но в его манере разговаривать со мной было всегда нечто товарищеское, не покровительственное, что я очень ценил»), поэтому с такой нежностью написал про его законную супругу. Гораздо чаще молодая Морозова вызывала у знавших ее скорее несколько иные чувства. Валентин Серов, к примеру, называл Досю «раскрашенной куклой» и изменить своего отношения к ней так и не смог: в написанном вскоре после свадьбы портрете новоиспеченной мадам Морозовой это легко прочитывается. Серов никогда не лебезил перед заказчиками, даже самыми высокопоставленными. Но такие жесткие принципы имелись далеко не у всех. Кое–кто, напротив, принялся подобострастно передавать всяческие приветы мадам и даже справляться о ее мнении насчет картин в письмах к Ивану Абрамовичу. Вряд ли Досю такое неожиданное внимание тронуло, а вот ее супругу наверняка польстило.

Директор Тверской мануфактуры, старшина Купеческого клуба Иван Абрамович Морозов жену обожал. И не исключено, что именно в преддверии свадьбы решил заказать французу Морису Дени живописные панно для своего дома. Предложенный живописцем любовный сюжет вполне мог быть посвящен новой хозяйке музыкального салона. Какое красивое признание в любви!

Внутри старинный особняк оставался точно таким же, каким он в 1899 году достался Ивану Абрамовичу. Но картины, которыми увлекся хозяин, постепенно завладевали домом, и поэтому пришлось пойти на целый ряд переделок. Разумеется, встал вопрос об архитекторе. Из тройки самых популярных в то время московских зодчих — Жолтовский, Шехтель, Кекушев — Морозов выбрал последнего. Лев Николаевич Кекушев проектировал доходные дома и строил фешенебельные особняки для богатейших промышленников и преуспевающих коммерсантов: все больше на Арбате и Пречистенке. Постройки Льва Кекушева с чьими–то еще спутать было сложно. Их выдавало обилие лепнины, безудержная фантазия, а заодно и намекавшие на имя автора львиные скульптуры и маски. В морозовском особняке, напротив, предстояло ликвидировать все имевшиеся в интерьере излишества (к слову, двумя годами позже, в 1908–м, именно Кекушеву С. И. Щукин поручит переделку своего особняка).

Парадная анфилада должна была приобрести нейтрально–музейный вид — это было главным условием. Барочную лепнину и прочие украшения на втором этаже решили убрать вовсе, сохранив «в первозданном виде» только готическую столовую, а также кабинет. Стены Кекушев предложил обить серо–зеленым полотном, что тут же придало залам благородный и строгий облик. В самом большом из них, так называемом музыкальном, или концертном, салоне помимо лепнины были сняты антресоли, что значительно увеличило высоту потолка — до шести метров. Высокий стеклянный фонарь, сооруженный в крыше, стал последним штрихом. Теперь залы освещались естественным солнечным светом, и морозовский особняк уже ни в чем не уступал самым современным картинным галереям Европы.

К устройству помещения под галерею Иван Абрамович подошел с той же обстоятельностью и методичностью, с какой собирал картины. Морозов на удивление легко подпал под влияние новых приятелей–художников и начал украшать стены картинами. Еще в Швейцарии, на старших курсах, он раз и навсегда перестал писать и рисовать, но живопись не разлюбил. Покупать, а особенно выбирать картины ему очень даже понравилось. Первое время Иван Абрамович действовал «скромно и осмотрительно», выбирая «смирные», как бы выразился Игорь Грабарь, работы, как русские, так и иностранные. Начал с малоизвестного ныне пейзажиста Мануила Аладжалова — купил работу на выставке Товарищества, а в пару ей приобрел «Берег моря» немца Дюккера, написанный тоже во вполне передвижнической манере. Понемногу покупал пейзажи у Жуковского и Виноградова — «для души» (пейзажисты из «Союза русских художников» навсегда остались его любимцами) и эскизы недавно умершего Левитана; эффектных испанцев Соролью и Сулоагу, коровинские эскизы к Дон Кихоту (испанская тематика со всем ее типичным набором, начиная от знойных красавиц и кончая живописными эффектами в стиле Эль Греко, была в ту пору в большой моде).

Парижские увлечения

Когда у человека есть деньги, вокруг сразу появляются друзья и консультанты. Таковое место при нем занял художник Сергей Виноградов. Сын сельского священника, с повадками европейского маэстро и аристократической внешностью, Виноградов был своим человеком и у сахарозаводчика Павла Харитоненко, и в семье Саввы Мамонтова. Он ориентировался в современном искусстве, отлично знал живопись импрессионистов, бывал в парижских мастерских. Способность художника вести непринужденную беседу в любом обществе была под стать умению соединять свободную импрессионистическую манеру с традициями передвижников. Пейзажи Виноградова, кстати, пользовались спросом у ценителей и покупателей.

Сергей Арсентьевич как–то плавно очутился подле Ивана Абрамовича, перейдя к нему по наследству от Михаила Абрамовича, своего друга и подопечного. Отчего же, посчитал он, не взять на себя руководство и покупками брата. Виноградов щедро давал консультации, подталкивал к вещам более новаторским, советовал не размениваться на пустяки. В Париже уговорил пойти к Дюран–Рюэлю. В галерею на рю Лафитт мог войти всякий и беспрепятственно обозревать развешанные в комнатах картины. Смотрели, выбирали. Один пейзаж, к тому же зимний — большая редкость для европейцев, Ивану Абрамовичу особенно понравился. Имя автора — Альфред Сислей — ничего не говорило обоим: англичанин, поклонник Констебла и Тернера, друг Моне и Ренуара, умерший совсем недавно, в 1899 году, так и не дождавшись славы.

Иван Абрамович отчаянно торговался. Дюран–Рюэль, к удивлению Виноградова, легко поддался и уступил «Мороз в Лувесьенне» за одиннадцать с половиной тысяч франков. Было ясно: парижский маршан желает угодить новому клиенту. Еще бы: не кто–нибудь, а родной брат самого Мишеля Морозова. Хитрец–француз явно решил поработать «на перспективу» и не сомневался, что «принесенную жертву» (именно так он и выразился потом) господин Морозов несомненно ему «возместит». Дату покупки Сислея, первого импрессиониста в собрании И. А. Морозова, легко установить по сохранившемуся письму Дюран–Рюэля — лето 1903 года. Четыре месяца спустя внезапно умирает Михаил Морозов. По части коллекционирования Иван Абрамович до конца жизни будет ощущать себя его последователем. А как же иначе: ведь Иван часто покупал тех же художников, даже выбирал те же модели. Взять, к примеру, ренуаровскую Жанну Самари⁵. Потому–то и устоялось мнение, что коллекционер Иван Абрамович Морозов «наследовал» брату, но при этом забывали (или не знали), что покупать он начал до того, как Михаил покинул сей бренный мир, и собирал картины, руководствуясь исключительно собственным вкусом и представлением о прекрасном.

В 1904 году Иван Абрамович в компании Виноградова по своему обыкновению отправился в Париж. И вновь они оказались у Дюран–Рюэля, где Морозов выбрал своего уже второго Сислея, чьи лирические пейзажи будет покупать еще пару лет. Покупать и, пользуясь особой привилегией VIP–клиента, время от времени возвращать картины обратно — ежели они по той или иной причине не смогут вписаться в коллекцию. Последнего Сислея старик Дюран–Рюэль продаст Морозову в 1907 году. Цены на импрессионистов к тому времени стремительно ползли вверх: «Берег в Сен–Мамме» обошелся коллекционеру в целых 20 тысяч франков. Однако сумасшедшие суммы в десятки тысяч не могли остановить Ивана Абрамовича, который тогда как раз увлекся Клодом Моне и купил шесть его полотен. «Мост Ватерлоо. Эффект тумана» стал первым из них. Эта покупка продемонстрировала скорее тонкость восприятия несостоявшегося пейзажиста, нежели коллекционерскую смелость. За «Эффект тумана» Морозов заплатит 18 тысяч, а на будущий год за «Бульвар Капуцинок» и «Уголок сада в Монжероне» отвалит Дюран–Рюэлю уже целых восемьдесят.

Морозовскому чутью и вкусу отдавали должное далеко не все. Слишком уж был богат. Как тут не вспомнить покойного Мишу Морозова, просившего заглянуть к нему в душу, а не в его кошелек. Любили посудачить, будто бы Иван Абрамович в искусстве ничего не смыслит, чем якобы пользуются парижские торговцы, сбывая ему залежалый товар. На самом же деле тот же Дюран–Рюэль, хотя и считался весьма ловким торговцем, Морозову всегда предлагал вещи только исключительные, самого высочайшего класса. Да и сам русский клиент, имея «глаз», хорошие работы определял безошибочно и сразу. Вот и Юра Бахрушин вспоминал, что в новой русской, а в особенности западноевропейской живописи Иван Абрамович отлично разбирался. Всего Морозов успел купить по шесть полотен Моне и Ренуара, четыре — Сислея и два — Писсарро. Из года в год, десять лет подряд, в главной конторе правления Товарищества Морозовых на Варварке выписывались счета на десятки тысяч франков. Московский банк исправно переводил эти суммы в Париж. Как выяснилось, дальновидный Дюран–Рюэль не просчитался, и некогда принесенная парижским маршаном «жертва» окупилась сполна.

Хорошо знавшие И. А. Морозова все как один считали его человеком тихим, уверяя, что в нем и отдаленно не чувствовалось морозовско–хлудовского «страстного темперамента» («Постоянное доброжелательство и добродушие пронизывало насквозь этого ленивого добряка...»). Многих удивляло, насколько средний брат отличался от старшего и младшего. Действительно, Иван Морозов не потрясал Москву миллионными проигрышами, как Михаил, или безрассудными пари, как Арсений. Директор Тверской мануфактуры прославился иными «безумствами». Не считая мезальянса с хористкой, главным «безумством» были картины, точнее — потраченные на них сотни тысяч. Будучи педантом, Иван Абрамович бережно хранил все финансовые документы и не уничтожил ни единой расписки, будь то крошечная квитанция, подписанная бессменным секретарем СРХ Бычковым, или счет от парижского торговца. Подобная пунктуальность и позволила Б. Н. Терновцу, в руках которого после национализации оказалась коллекция, составить полный ее список и проставить против каждой ее стоимость. Сумма вышла нешуточная: без малого полтора миллиона во французских франках — именно столько потратил Иван Абрамович за десять (!) лет⁶. Не зря Воллар называл Морозова «русский, который не торгуется». О суммах, которые «этот русский» позволял себе тратить на коллекцию, никто из европейских собирателей даже и не мечтал. Что уж говорить о музеях!

И. А. Морозов считался одним из самых богатых людей России начала XX века. «Средствами для легкой жизни мы обладаем в изобилии, — но, несмотря на это, большинство из нас работает девять—двенадцать часов в сутки. Свободного времени у нас совсем немного». Это морозовское признание корреспонденту московской газеты особенно любят цитировать. Именно рутинность и тянет к прекрасному в любых его проявлениях — кого к музыке, кого к живописи и т. д. Вот и Юрий Бахрушин пишет о том же: «Главное, что сближало Морозова с отцом, было то, что они оба смотрели на свои коммерческие дела лишь как на способ добывания денег для основной задачи их жизни». Для отдохновения от «деловой и очень однообразной жизни» существовал Париж, где было все иначе: выставки, аукционы, галереи, мастерские... Не случайно другой московский коллекционер, обрусевший француз Генрих Афанасьевич Брокар, на сей счет признавался: «Переезжая границу, кажется, будто переодеваешь чистую рубашку». Кстати о рубашках: Михаил Морозов, рассказывают, отправлял их стирать в Лондон, а вот его брат Иван предпочитал прачечные в Париже — в Гранд–Отеле, а потом в отеле «Мажестик» на Елисейских Полях, постоянным клиентом которого был многие годы.

Едва сойдя с поезда, отправлял багаж в отель, а сам направлялся в одну из галерей, где дорогого во всех отношениях гостя любезно усаживали в глубокое низкое кресло. Несколько минут спустя Иван Абрамович, подобно зрителю в кинематографе, приступал к просмотру. Только вместо кадров перед его глазами мелькали холсты. «К вечеру г–н Морозов слишком утомлен. У него нет сил, чтобы идти даже в театр», — констатировал Феликс Фенеон, бывший в ту пору арт–директором галереи Бернхема–младшего. Бернхема сменял Воллар, Воллара — Дюран–Рюэль, Дюран–Рюэля — Канвейлер. И в каждой галерее с завидным постоянством разыгрывалась аналогичная мизансцена. Потом опять был Северный вокзал, Норд–экспресс и три дня пути. «Тайные парижские кладовые» покидал очередной шедевр.

Выходит, собирать картины — занятие увлекательное, к тому же отвлекающее от фабричной рутины, где вечная погоня за заказами, а рабочие без конца требуют повышения жалованья. В первые годы директорства Ивана Абрамовича случились две забастовки: первая в 1897–м, вторая, гораздо более серьезная, в 1899–м. После нее Иван Абрамович и принял решение уехать из Твери, хотя продолжал бывать на фабрике регулярно. Потом наступил 1905 год. «Миши уже не было в живых, а Ваня преждевременно располнел, и вот эта полнота и вызывала у рабочих грубые, отвратительные ругательства. Время было скверное — бунтарское». При одном только воспоминании об этих «ужасных выкриках и оскорблениях»

С. А. Виноградову делалось не по себе. Однако даже такая черная неблагодарность была не в состоянии остановить Варвару Алексеевну Морозову, продолжившую череду благодеяний. Доживи она до октября 1917–го, ее вряд ли бы пощадили свои же рабочие, несмотря даже на завещанные на «усовершенствование быта» трудящихся миллионы. «Это был целый город под городом Тверью. Рабочих было около двадцати тысяч. Благоустройство в фабричном городке было изумительное. Какой огромный театр был выстроен, вмещающий тысячи зрителей, какие читальные залы, библиотека, отличные образцовые квартиры для рабочих», — восхищался морозовской широтой белоэмигрант Виноградов.

Осенью 1905 года начали бастовать заводы, останавливались поезда, не действовал водопровод, погасло электричество, перестали выходить газеты. Волнения докатились и до тверских фабрик. И. А. Морозов старался держаться в стороне от политики, но это не всегда удавалось. Благодаря Русско–японской войне Тверская мануфактура получила особо крупный заказ на сукно для армии, суливший немалые прибыли. В декабре из–за беспорядков пришлось пойти на крайние меры и для усмирения бунтующих вызывать из Москвы солдат. Зато у Варвары Алексеевны на Воздвиженке и Маргариты Кирилловны на Смоленском чуть ли не каждый вечер читались лекции и рефераты на злободневные темы: и об истории революционного движения, и по аграрному вопросу, и о политических партиях, и об улучшении народного благосостояния...

Девятьсот пятый год далеко не для всех прошел бесследно. Морозовский клан лишился самого знаменитого своего представителя — Саввы Тимофеевича (именно это имя непременно возникает при упоминании знаменитой купеческой фамилии, в многочисленных ответвлениях которой легко запутаться). Что составило славу Савве Тимофеевичу Морозову — финансовая ли поддержка большевиков, строительство Московского Художественного театра или загадочное самоубийство?

Выпускник естественного отделения физмата Московского университета, Савва Морозов несколько лет штудировал химию в Кембридже, изучал текстильное производство в Манчестере и Ливерпуле. Вернувшись на родину, возглавил Товарищество Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°». Однако руководство фабриками было чисто номинальным: директором–распорядителем Товарищества по–прежнему оставался основной пайщик, то бишь матушка Мария Федоровна. В 1905 году после массовых забастовок сын потребовал передать фабрики в свое полное распоряжение. Мать была возмущена и под угрозой учреждения опеки добилась его отстранения от дел. 43–летнего Морозова буквально насильно выдворили из Москвы. В сопровождении жены и личного доктора тот отбыл на лечение на Лазурный Берег и в мае злополучного пятого года покончил с собой в «Ройял–Отеле» в Каннах.

Поведение Саввы Морозова подчас не оставляло сомнений в том, что загадочная русская душа отнюдь не плод писательского воображения. Родители — патриархальные старообрядцы. Отец — Тимофей Саввич Морозов, владелец Товарищества Никольской мануфактуры, мать — Мария Федоровна, одна из богатейших женщин России, безраздельная хозяйка унаследованных от мужа фабрик⁷. После нее осталось редкое даже для купеческой Москвы состояние в 30 миллионов рублей. Женщина исключительно консервативных взглядов, она, как и большинство Морозовых, была верна старообрядчеству (муж ее был старообрядцем поповского согласия) и имела в доме в Большом Трехсвятительском переулке близ Покровки собственную молельню⁸. Ходили легенды, что до самой своей смерти в 1911 году Мария Федоровна так и не решилась пользоваться электричеством, не читала газет и журналов, остерегалась мыться горячей водой с мылом, предпочитая по старинке обходиться одеколоном.

Образ жизни Саввы Второго, научившегося еще в гимназии, по собственному признанию, «курить и не верить в Бога», являл полную противоположность. С азартом постигая науки, он чуть было не защитил диссертацию. Страстно влюбившись в жену своего двоюродного племянника — красавицу Зиновию, добился ее развода, практически по тем временам невозможного. Водил дружбу с Максимом Горьким. В своем фешенебельном замке на Спиридоновке укрывал революционера Николая Баумана. Способствовал доставке нелегальной литературы на собственную же фабрику, где инженером служил будущий нарком иностранных дел Леонид Красин.

В январе 1905 года Савва Морозов, уверовавший в то, что благодаря революционному прыжку Россия наверняка догонит Европу, составил программу социально–политических реформ, призывавших к установлению конституционного правления. Тогда же он застраховал себя на 100 тысяч рублей, а полис на предъявителя передал актрисе Марии Андреевой, охотно принимавшей его подарки, будучи гражданской женой Горького. Андреева же после смерти Саввы Тимофеевича передала большую часть морозовских денег партии большевиков, которым сочувствовала.

Для русского театра имя Морозова означает практически то же, что Павла Третьякова — для отечественной живописи. Сравнение банальное, но лучше не скажешь. Савва Тимофеевич живо откликнулся на просьбу тех самых «отцов–основателей», которым его тетка Варвара Алексеевна решительно отказала, и дал денег только что родившемуся Художественному театру. Его вклад равнялся взносу основных пайщиков, в том числе владельца золотоканительной мануфактуры –Алексеева, он же — Станиславский. Наблюдавший Морозова за кулисами театра «в пыли и трепете за успех пьесы», Горький признавался, что за это был даже готов простить купцу все его фабрики. «Грубый по внешности, приземистый, коренастый», Савва «поражал блеском ума и богатством заложенных в нем знаний» не одного «буревестника революции». Химик по специальности, мечтавший о профессуре, «фабрикант, влюбленный в поэзию Пушкина», он знал на память множество стихов, включая почти всего «Евгения Онегина», что особенно удивило Горького.

Новый московский театр превратился в паевое товарищество, а Савву Тимофеевича выбрали председателем правления. Помимо внесения денежного пая он на целых двенадцать лет арендовал для театра особняк нефтепромышленника Лианозова в Камергерском переулке. Перестройка здания, в котором прежде помещались ресторан и театр–буфф Шарля Омона, обошлась ему в 300 тысяч рублей, сумму огромную по тем временам. Это при том, что архитектор Федор Шехтель, придумавший, кстати, всем известную мхатовскую эмблему — чайку, исполнил проект театра совершенно бесплатно. За границей на морозовские деньги заказали самые современные приспособления для сцены (между прочим, осветительное оборудование в отечественном театре впервые появилось именно здесь). В итоге на свое любимое детище — здание МХТа с бронзовым барельефом на фасаде в виде тонущего пловца — С. Т. Морозов истратил около полумиллиона рублей.

«Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо приведет к трагическому конфликту», — заметил Владимир Немирович–Данченко, чей профиль вместе с профилем Станиславского и Морозова был выгравирован на первом театральном значке Художественного театра. Савва Морозов всю жизнь поступал как раз наоборот. «Легко в России богатеть, а жить трудно», — жаловался этот «европеец по–русски», мечтавший талантом русского народа взбодрить «усталую и дряхлую» Европу. В духе этого человека был и его конец: выстрел в сердце в сорок четыре года в фешенебельных апартаментах отеля на Лазурном Берегу⁹.

Примечания

1. Николай Авенирович Мартынов (1842—1913) — художник, педагог, преподавал рисование во многих известных дворянских семьях Москвы.

2. К коровинским воспоминаниям сложно относиться как к объективным мемуарным свидетельствам. И. А. Морозова, купившего более сорока его работ, он в них ни разу не помянул. Это, впрочем, и неудивительно. Биографы до сих пор не могут объяснить, почему художник, к примеру, ни разу не обмолвился в них о своей собственной жене.

3. Уцелевшая после пожара 1812 года городская усадьба на Пречистенке значилась на городском плане 1802 года принадлежащей генерал–майору Тучкову, а в 1817–м — его сиятельству гвардии поручику Сергею Потемкину. В течение XIX столетия переходила из рук в руки, главный дом многократно перестраивался. Последние лет сто дом выглядит так же, как в 1871 году, его перестроил архитектор Петр Кампиони (с фасада исчез разве что балкон) по заказу Анны Петровны Мартыновой, очередной владелицы усадьбы, у которой ее и купил Давид Абрамович Морозов.

4. Евдокия–младшая родилась 24 июля 1903 года, а родители сочетались браком четыре года спустя после ее рождения.

5. Так в русских собраниях оказались два портрета актрисы Жанны Самари: один — парадный, в рост, купленный Михаилом, достался Эрмитажу, а эскиз к нему, в 1904 году купленный Иваном за 25 тысяч (!) франков, — ГМИИ имени А. С. Пушкина.

6. Страховка ста наиболее ценных картин составляла 280 тысяч рублей. После начала Первой мировой войны была сделана переоценка и страховая стоимость коллекции была поднята вдвое. На 3 января 1917 года она составила 560 тысяч рублей.

7. Тимофей Саввич Морозов (1832—1889) после раздела фирмы «Савва Морозов с сыновьями» переименовал ее в торговый дом «Саввы Морозова сын и К° который в 1873 году преобразовал в Товарищество Никольской мануфактуры. Принадлежавшие ему фабрики обслуживал немец Людвиг Кнопп, представлявший интересы английской фирмы Де Джерси.

Мария Федоровна Морозова, урожденная Симонова (1830—1911), мать Саввы и Сергея Тимофеевича Морозовых.

8. До того как М. Ф. Морозова купила дом в Трехсвятительском переулке, здесь были меблированные комнаты, устроенные богатейшим винным откупщиком Василием Кокоревым. Флигель во дворе, принадлежавший ее сыну Сергею, был отдан им художнику Исааку Левитану, который в нем жил и работал.

9. По официальной версии, С. Т. Морозов скончался «в припадке нервного расстройства». Эта ветвь Морозовых осталась старообрядцами, и самоубийство считалось для них самым страшным грехом. Иначе Савву Тимофеевича не удалось бы похоронить в фамильной усыпальнице на старообрядческом Рогожском кладбище. Высокий беломраморный крест и белоснежную ограду морозовского надгробия исполнил скульптор Н. А. Андреев.