Маргарита

Маргарита и Елена Мамонтовы считались первыми московскими красавицами. Если в Елене «преобладала красота линий, при некоторой вялости красок», то Маргарита, по выражению Т. А. Аксаковой–Сиверс, «была хороша своим колоритом и напоминала тициановских женщин». Маргоша и Леля хотя и носили звучную фамилию Мамонтовы, были классические бесприданницы. Но замуж обе «выскочили», едва только стали «выезжать»: и та и другая — за московских миллионщиков. Обе семейные идиллии разрушились почти одновременно: Елену Кирилловну оставил Родион Востряков, а Маргарита Кирилловна овдовела.

В семействе Мамонтовых других таких красавиц не было, что не удивительно, учитывая невероятный замес немецко–английско–армянских кровей по материнской линии. Типично русских черт в сестрах, походивших на диковинные заморские создания, не было вовсе. Их немецкий дедушка Отто Левенштейн был ревностный католик и староста римско–католической церкви Петра и Павла в Милютинском переулке, которую строил вместе со своим будущим тестем, армянином Агапитом Эларовым. У Левенштейнов–Эларовых имя Маргарита было семейным: бабушка звалась Маргаритой Агапитовной, а мать — Маргаритой Оттовной. Она–то и вышла за Кирилла Николаевича Мамонтова, однако в православие переходить не стала, хотя дочек крестила в православной церкви. Ее муж Кирилл Мамонтов получил от отца неплохое наследство, но задумал его утроить и «стал бросаться в различные предприятия» — покупал, продавал, затем опять покупал и опять продавал. Мечась, не зная, на чем остановиться, он сумел так запутать свои дела, что все его имущество описали, а затем продали за долги. К тому времени молодой Мамонтов был уже в бегах и опять метался: то оказывался во Франции, то появлялся в Крыму, пробуя фрахтовать суда (Русско–турецкая кампания была в самом разгаре, и на перевозке войск можно было хорошо нажить). Но из этого опять ничего не вышло, и кузену Саввы Мамонтова и шурину Павла Третьякова пришлось вновь скрываться от кредиторов. Предпоследний раз Кирилла Мамонтова видели играющим в рулетку в Монте–Карло. Разумеется, последние деньги он проиграл и решил все проблемы одним–единственным выстрелом. В семье говорили, что это случилось в Марселе.

Так Маргарита Оттовна Мамонтова в двадцать пять лет сделалась вдовой. Детство она провела, как рассказывала ее дочь, «в роскоши», окруженная бабушками и дедушками. Теперь, подобно несчастным созданиям Диккенса или Достоевского, ей следовало упасть в ноги матери и просить пригреть дочь и двух малюток, или, наоборот, поехать к родным непутевого мужа и молить о защите. Но Маргарита Мамонтова была дама гордая, зависеть от матери и терпеть ее деспотизм не собиралась, да и Мамонтовы тоже не рвались помогать молодой вдове. Варвара Хлудова наверняка пришла бы в восхищение от поступка своей будущей сватьи: оказавшись в безвыходном положении, Мамонтова открыла маленькую мастерскую, где стала шить белье и платья. Только иностранка могла решиться на подобное: ведь дело происходило в Москве 80–х годов XIX века, где слово «эмансипация» считалось ругательным. «Мама вставала рано утром и до вечера была занята... я ее помню всю жизнь в работе до самой ее смерти, — вспоминала Маргарита–младшая. Жили они втроем в маленькой, но комфортабельной квартире, «обставленной, несмотря на большую скромность средств, очень изящно» («У мамы сохранились кое–какие остатки ее приданого, кое–какие вышивки и вещицы, привезенные из Италии и Испании»). Няня каждый день водила девочек гулять на Тверской бульвар, даже летом. Выезжать на дачу Мамонтовым было не по средствам. Дома Маргарита Оттовна говорила с дочками по–французски, к ним приходил учитель русского языка, они читали по–немецки и вскоре поступили в немецкую Петропавловскую гимназию. Маргарита Кирилловна, которую потом будут упрекать в известном дилетантизме, и выйдя замуж не переставала заниматься самообразованием (как, впрочем, и ее свекровь Варвара Алексеевна). Михаил Морозов всячески в этом жену поддерживал: сам он, окончив историко–филологический факультет, поступил на естественно–научный (но вряд ли продолжил учебу), а Маргарита Кирилловна, кроме французского языка, который «недурно знала с детства», стала брать уроки «по всеобщей истории и русской литературе», а также «ежедневно упражняться на рояле».

Но вернемся к Маргарите–старшей. Вдова К. Н. Мамонтова почти не общалась с родственниками мужа (возможно, на то имелись свои причины), но когда девочки подросли, их стали принимать в семье отца. «Чаще всего мы бывали у тети Веры Третьяковой и у дяди Вани Мамонтова¹, моего крестного отца, — вспоминала Маргарита Кирилловна походы в Лаврушинский к сестре покойного отца Вере Николаевне, жене П. М. Третьякова. — У Третьяковых мы бывали иногда по воскресеньям, а зимой каждый четверг к обеду, на уроке танцев. ...После обеда тетя Вера обычно играла с кем–нибудь в четыре руки или восемь рук разные симфонии... Из столовой была дверь прямо в галерею, в главный, большой зал... Мы, конечно, ужасно любили туда ходить, подолгу стояли перед любимыми картинами, говорили между собой: воображали себе целые истории». Больше всего девочкам нравились «Неравный брак» Пукирева, «Княжна Тараканова» Флавицкого, «Не ждали» Репина и «Неутешное горе» Крамского — стоящая плачущая женщина казалась сестрам очень похожей на их мать.

Маргарита Оттовна тем временем продолжала обшивать столичных модниц. Она открыла мастерскую дамского платья, а вскоре и школу по обучению моделированию и кройке. Гостей в доме почти не бывало («мама вела очень замкнутый образ жизни»), кроме четы Боткиных — Дмитрия Сергеевича и Софьи Сергеевны (маленькая Маргарита даже родилась в доме Боткиных на Покровке), К. Т. Солдатёнкова и А. А. Козлова, московского обер–полицмейстера. Посещения «великосветской фешенебельной портнихи» последним широко обсуждалось: Козлов был холост и имел полное право обожать Маргариту Оттовну. На эту тему юмористический «Будильник» даже позволил себе пошутить, поместив карикатуру с двусмысленной подписью: «Прежде козел ходил по бульвару, а теперь стал ходить через бульвар», намекая на перемену квартиры дамой его сердца.

Из дома Полякова на Тверском бульваре с огромным садом, выходившим на Бронную, Мамонтова с дочерьми действительно переехала и поселилась на углу Леонтьевского переулка и Большой Никитской. Разумеется, очень скоро девочки встретили своих кузин, дочерей Анатолия Ивановича Мамонтова, семейство которого проживало в соседнем доме (о нем подробно написано в очерке об И. С. Остроухове). Благодаря жившим «открытым домом» Мамонтовым, Маргоша и Леля попали в «большое общество». Два года спустя к старшей посватался Миша Морозов, только–только получивший грандиозное наследство, и Маргарита из Золушки превратилась в принцессу с нарядами, драгоценностями и роскошным дворцом. Молодожены были совсем юными: ему двадцать один, ей восемнадцать. Их свадебное путешествие длилось почти полгода и носило ярко выраженный культурно–просветительский оттенок: днем — музеи, вечером — театры. Развлечений, впрочем, тоже хватало. Поездку по маршруту Ницца — Монте–Карло, где в 1879 году проиграл последние деньги Кирилл Мамонтов, они совершали регулярно («В Монте–Карло у меня осталась в памяти сидящая за игорным столом княгиня Е. М. Юрьевская, вдова императора Александра II. Очень полная рыжеватая блондинка... сосредоточенно игравшая в рулетку», — вспоминала Маргарита Кирилловна).

Дворец, который купил муж, Маргарите совсем не нравился, а показная роскошь и бесчисленное количество обслуги («даже для завода часов приходил раз в неделю часовщик, так как в каждой комнате непременно стояли красивые часы») раздражали. Управление домом и хозяйством Михаил Абрамович поставил, как выражались тогда, «на очень широкую ногу». При доме имелся собственный электротехник — электричество в Москве только начинали проводить, а молодой Морозов не захотел дожидаться очереди и устроил собственную электростанцию. На транспортные средства денег тоже не жалели. «Например, у нас было два кучера и два выезда: мой — в английской упряжке и кучер, одетый по–английски, и моего мужа — русская упряжь с русским кучером с большой бородой», — вспоминала Маргарита Кирилловна. Муж демонстрировал супругу во всей ее красе. «Стоило ей появиться, высокой, стройной, в шляпе с большими полями над прекрасным лицом, — в публике пробегала волна восхищения», — вспоминала актриса Софья Гиацинтова. Неудивительно, что трепетный студент Боря Бугаев, увидевший Маргариту Кирилловну в концерте, сразу был ею очарован:

«1. И тогда демократ увидел свою сказку, сказку демократа.

2. По улице ехал экипаж, а на козлах сидел окаменелый кучер в цилиндре и с английским кнутом.

3. В экипаже сидела сказка, сказка демократа.

4. У нее были коралловые губы и синие, синие глаза, глаза сказки...

8. Ее муж был кентавр, а сама она была сказка и утренняя нимфа.

9. Так проехала сказка, сказка демократа, чуть–чуть улыбнувшись своему мечтателю, пронзив его синим взором».

20–летний Бугаев, печатающийся под псевдонимом Андрей Белый, начинает посылать замужней даме (он не был ей даже представлен!) анонимные письма, которые подписывает «Ваш рыцарь». Только спустя два года, читая его «Симфонию» (2–ю драматическую), Маргарита Кирилловна узнает в образе Сказки себя. Имя таинственного вздыхателя раскрыто. Между поэтом и его «утренней Зорей», «прекрасной Дамой» завязывается переписка. «Только с Вами и улетаешь в прекрасный, лучезарный мир и забываешь землю с ее тоской и муками! Это удивительно, когда мне очень тяжело, я напряженно думаю о Вас, как о самом светлом и милом», — отвечает Маргарита Кирилловна на послания Белого. Постоянно утешает, успокаивает: «Не поддавайтесь, умоляю Вас, этому эстетизму внешнему, изломанному, поддержите, спасите в себе то живое, искреннее, светлое, что есть в Вашей настоящей природе!»; старается помочь («Я ей обязан не раз в жизни был бесконечно»); зовет ехать вместе в деревню или за границу («Если бы я могла сейчас уехать хоть ненадолго, я бы Вас умолила поехать со мной в Швейцарию, чтобы мы с Вами погуляли по горам, так просто и свободно!»). Мирит с друзьями, уговаривает Эмилия Метнера простить и не бросать Белого, объясняя, что «явная человеческая глупость слишком часто сочетается с гениальностью», и приводит в пример себя и Скрябина («Я совершенно то же пережила по отношению к Скрябину. Так же заботилась о нем, все делала, так же с любовью оберегала его талант»).

Об отношении Маргариты Кирилловны к Скрябину пишется всегда только в возвышенных тонах: брала у Александра Скрябина уроки, несколько лет платила приличную пенсию — две тысячи рублей в год (плюс издание нот и устройство концертов), благодаря которым автор «Поэмы экстаза» спокойно себе жил за границей и творил. За этот благородный поступок русская культура должна быть несказанно обязана Маргарите Морозовой, и, если бы не переписка с Белым, мы вряд ли бы узнали, сколько переживаний скрывалось за ее столь благородным жестом. «Я поглощена Скрябиным тут и жалею, что Вас нет! Вас мне недостает, чтобы лучше разобраться в нем. Скажу одно — он не мил моей душе, скорее не он, а его путь! Но он сам субъективно мил и увлекателен красотой своей артистической природы. Беседы с ним ужасно неприятны, даже пошлы. Но когда заиграет, то очень хорошо!»

«Если бы Вас не было, если бы до меня не долетало изредка Ваше слово оттуда — я упала бы духом и не знаю, могла ли бы так легко и радостно переносить многие лишения!» — пишет Маргарита Кирилловна Андрею Белому в Швейцарию накануне войны². Война и революция совершенно меняют ее судьбу, которая почти зеркально повторила судьбу ее свекрови Варвары Алексеевны. Те же двенадцать, далеких от идиллии, лет замужества как прелюдия к «настоящей жизни», «новой эре». Маргарита Кирилловна словно копирует свекровь: ищет «самоопределения», не зная, «в какую сторону направить свои интересы» — «в сторону ли искусства, в сторону ли философии, в сторону ли общественности». И вновь совпадение. Мужчина ее мечты явная противоположность покойному Морозову: философ, мыслитель, писатель, не говоря уже о том, что князь³. Но Евгений Николаевич Трубецкой женат, семью никогда не покинет. Тайно встречаться они могут лишь за границей, а в Москве вынуждены вести исключительно светское общение. Их десятилетний роман запечатлен в письмах, сохраненных Маргаритой Кирилловной. «Наша любовь нужна России...» — пишет она князю; именно эту фразу вынес в заглавие журнал «Новый мир», когда в 1990–х опубликовал часть этой переписки.

Прямо–таки сиквел «Морозова — Соболевский». Все сюжетные линии повторяются. Он — мыслитель, она помогает ему устраивать лекции. Он мечтает издавать русских философов, она ради него и для него организует в 1910 году издательство «Путь», которое просуществует до 1919 года и успеет выпустить полсотни книг, преимущественно религиозно–философского содержания⁴. Их любовь действительно идет во благо. «Я живу тихо внешне, но как–то переживаю период углубления и размышления. Опять занимаюсь философией, Кантом и Гегелем. Хочется быть в сфере мятежных чувств. Устала. С другой стороны, перечитываю все Евангелие/чего давно не делала. В "Пути" все хорошо вообще, но тяжело...» — пишет она Белому, предлагая издать его исследование о чувстве природы у Пушкина, Баратынского и Тютчева.

После рождения младшей дочери (Маруся родилась спустя три месяца после смерти Михаила Абрамовича) Маргарита Кирилловна на год уезжает с детьми в Швейцарию. Вернувшись в разгар событий 1905 года, она попадает в самый эпицентр «глубоко взволнованного общества». В стране «неспокойно и смутно», и у Маргариты Морозовой на Смоленском «как–то само собой» организовываются собрания и лекции. «Лекции эти читались на две основные темы, которые занимали тогда все либеральные круги общества: на тему о различии конституций (английской, французской, германской и американской) и на тему о социализме... Вторая тема... была, конечно, гораздо сложнее», — вспоминала Маргарита Кирилловна.

«В это время Москва волновалась; митинговали везде; по преимуществу в богатых домах: буржуазия была революционно настроена...» — свидетельствовал Белый. Собирались у обеих Морозовых — и на Воздвиженке, и на Смоленском. От прежней «дамы с тоскою по жизни» в Маргарите Морозовой не остается и следа. Она занята организацией лекций «на исторические темы» и «обсуждений текущих событий». Приходится принимать до двухсот человек — у свекрови народу собирается вдвое больше. Раньше к Морозовым съезжались на балы (кеттеринг от «Эрмитажа», тапер Лабади, румынский оркестр, певцы–неаполитанцы), заканчивавшиеся неизменным котильоном и раздачей дамам выписанных из Ниццы цветов и кокард из разноцветных лент. Теперь все иначе: литературно–музыкальные вечера, лекции о конституции, о социализме («Хотелось хоть сколько–нибудь в нем разобраться»)⁵. «Фортунатов читал М. К. Морозовой и Е. К. Востряковой (сестре ее) лекции по конституционному праву... в морозовском доме впервые сорганизовалась группа общественных деятелей с Милюковым, слагалась кадетская партия — здесь», — вспоминал Белый. «Как жаль, что существует Брешко–Брешковская! Иначе Маргоша была бы бабушка русской революции!» — шутили потом над Морозовой, которая готова была принимать у себя и кадетов, и бундистов, и прочих несоединимых персонажей, вне ее гостиной не встречавшихся друг с другом⁶.

О политических интересах и «серьезности духовных исканий», об уме Маргариты Кирилловны и о том, насколько понимает она «сложные прения за своим зеленым столом», в Москве тогда спорили много. «Думаю, что она не все понимала (без специальной философской подготовки и умнейшему человеку нельзя было понять доклада Яковенко «Об имманентном трансцедентизме...»), но уверен, что она понимала всех. Она всегда сидела в кресле, вблизи зеленого стола, а иногда в первом ряду среди публики», — вспоминал философ Федор Августович Степун. Ее ослепительные глаза «с блеском то сапфира, то изумруда» забыть было невозможно. «Подчеркнутая темными бровями чернь длинных ресниц придавала им в сочетании с синеватым отливом белка какую–то особую стальную переливчатость».

«Да, она понимала стихийно тончайшие ритмы интимней – этих человеческих отношений; но с присущей ей светскостью, под которой таилась застенчивость, она не всегда открывалась вовне; очень многие относились небрежно к ней и видели в ней "меценатку", а удивительного человека — просматривали», — поддерживал его Белый, писавший в своих мемуарах, что Маргарита Кирилловна находилась тогда «в поисках идеологий, часто нелепых, но часто и колоритных; в ней Ницше, Кант, Скрябин, Владимир Соловьев встречались в нелепейших сочетаниях...» «Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы», — восхищался Морозовой В. В. Розанов.

Маргарита Кирилловна, не привлекая к себе внимания, продолжала тратить трехмиллионное наследство на всевозможные добрые дела. Купила имение Михайловское в Малоярославском уезде Калужской губернии, на Протве, а свои угодья отдала Станиславу Теофиловичу Шацкому, педагогу–подвижнику, организовавшему в соседнем селе сначала школу и клуб для крестьян, а потом и детскую колонию (ее Маргарита Кирилловна тоже материально поддерживала).

Огромный дом на Смоленском бульваре в 1910 году она продала и переехала на Новинский бульвар. Но коллекцию мужа решила с собой не брать и написала в Совет Третьяковской галереи заявление, что ее покойный муж «выражал при жизни своей желание», чтобы его собрание... перешло в собственность галереи, а она лишь исполняет его волю. Шестьдесят картин Маргарита Кирилловна передала в галерею сразу, а двадцать три самые любимые оставила при себе в пожизненное пользование. Критики и историки искусства были страшно воодушевлены морозовским даром и уже предвкушали тот день, когда в Москве появится первый «музей живописи новейшей эпохи»⁷.

Маргарита Кирилловна тем временем переселилась из дома на Новинском бульваре (где во время войны открыла госпиталь) в небольшой особняк между Арбатом и Пречистенкой, который перестроил для нее молодой Иван Жолтовский. Дом в Мертвом переулке был полной противоположностью дворцу на Смоленском. Идеальный образец гармонии и вкуса: мебель карельской березы, ампирная бронза в гостиной, увешанная старинными иконами и картинами столовая, длинный дубовый стол. За этим самым столом, покрытым неизменной зеленой скатертью, «среди цветущих в январе ландышей... на фоне врубелевского Фауста и Маргариты в саду», вечерами собирались члены религиозно–философского общества, пытаясь «решать больные вопросы века»⁸.

В августе 1918 года особняк реквизировали и передали Отделу по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса. В подвале имелась отлично оборудованная кладовая, а также большой сейф, что и привлекло в Мертвый переулок музейных функционеров. Едва вселившись, Музейный отдел сразу же затребовал у вдовы коллекционера М. А. Морозова завещанные ей Третьяковской галерее работы («Отдел... просит Вас срочно сообщить, не встречается ли с Вашей стороны препятствий к немедленному перемещению... произведений искусства, имеющихся в этом доме, составляющих собственность Галереи и находящихся в пожизненном Вашем пользовании, как это видно из... документов за Вашей подписью»). В обмен на десять картин и «Еву» Родена гражданке Морозовой предоставили две комнаты «для размещения в них оставшихся весьма ценных произведений русских и иностранных художников», а также «ценных предметов прикладного искусства».

Музейный отдел возглавляла Наталья Ивановна Троцкая, приезжавшая на службу, если верить Марусе Морозовой, на роллс–ройсе, позаимствованном из царского гаража. Кстати, и сама коллегия напоминала бывавшим здесь скорее аристократический салон, но никак не канцелярию. Приметой советского времени был лишь отвратительный запах тушеной капусты и соленой рыбы — обед для многочисленных сотрудников музейной коллегии готовился здесь же, на бывшей морозовской кухне, рядом с которой теперь проживали прежние хозяева.

Члены вскоре запрещенного религиозно–философского общества продолжали навещать свою покровительницу, устроившуюся в комнатах для прислуги в полуподвале. Свечи, морковный чай с сахарином, холод днем и особенно ночью, когда приходилось спать в пальто, потом нэп, блеск витрин, тепло, литературные вечера и музицирование по пятницам, как в мирное время. Маруся училась по классу рояля в консерватории, Мика женился. В 1926 году арестовали и расстреляли Марусиного приятеля, и та заволновалась. Нужно было во что бы то ни стало получить заграничный паспорт и срочно уехать, например на лечение (повод у нее имелся, поскольку на нервной почве стала отниматься правая рука). Такие вопросы решались лишь на самом верху. Единственный человек в правительстве, кого младшая дочь Маргариты Кирилловны знала лично, был Авель Сафонович Енукидзе, секретарь ЦИКа и член коллегии Наркомпроса.

Енукидзе принял ее, начал уговаривать остаться и предлагал отправить на любой из Кавказских курортов. Маруся отказалась. Добиться для нее заграничного паспорта даже ему удалось только со второй попытки. Енукидзе был на редкость противоречивой фигурой. С одной стороны, самый милосердный из членов ЦИКа, известный заступник за арестованных, а с другой — развратник и сексуальный маньяк, обожавший роскошь и молоденьких девушек. Наверное, не случайно в 1935 году его вывели из состава ЦК ВКП(б) и исключили из партии с формулировкой «за политическое и бытовое разложение». Тем не менее А. С. Енукидзе спас Марию Морозову, за что та его боготворила. Потому–то и прощание с благодетелем выглядит в ее воспоминаниях классической мелодрамой. «Деточка, обещай мне, что закажешь заупокойную службу во спасение моей души, когда услышишь, что меня убили», — просит ее Авель Сафонович. Десять лет спустя, 16 декабря 1937 года, Мария Морозова–Фидлер играет фортепьянный концерт в Берлине. На следующий день муж идет купить газету, чтобы посмотреть отзывы критиков, и первое, что он видит, — сообщение о расстреле в Москве А. С. Енукидзе. Молитву за упокой души убиенного Авеля в Русской церкви на Находштрассе прочел отец Иоанн, будущий епископ Сан–Францисский.

Невзирая на фамилию и эмигрировавших детей, Маргарита Кирилловна уцелела. Сама она никогда не рвалась уехать и переносила все, что бы с ней ни происходило, с истинно христианским смирением. «Несмотря ни на какие страдания, которые я могу испытывать... за немногих моих любимых, никогда не нарушится равновесие и гармония моей души — я это знаю», — писала она когда–то Андрею Белому. Старший сын, Георгий, он же Юра, сложный, нервный мальчик, вышедший гардемарином из Морского корпуса, пропал без вести в самом начале Первой мировой войны (хотя не исключено, что умер он только в конце 1930–х где–то в Чехословакии). Князь Евгений Трубецкой с частями Добровольческой армии летом 1919–го оказался на юге и последнюю свою лекцию «О религиозном возрождении России» прочел в Новороссийске. На вопрос из зала: «Оставляете ли вы Россию?» Евгений Николаевич ответил, что уехать сейчас — «значит, покинуть горячо любимого человека в смертном недуге». В начале января 1920–го он умер от сыпного тифа, успев предсказать вторжение в Россию «Республики чертей», которая неизбежно перейдет в «самодержавие сатаны».

После отъезда Маруси Маргарита Кирилловна съехалась с сестрой. Музейный отдел ликвидировали, особняк передали посольству Королевства Дании. Невероятно, но бывшую домовладелицу дипломаты не только не выселили, но всячески оберегали. Маргарита Кирилловна давала уроки музыки посольским детям, а жена посла всегда приглашала ее на званые приемы (фотография Маргариты Кирилловны Морозовой красуется на столике в гостиной посла по сей день). Но долго подобная идиллия продолжаться не могла. Бывшая московская красавица, воспетая Андреем Белым и Николаем Метнером в романсе «Золотому блеску верил...», спешно распродала последние остатки некогда роскошного имущества и исчезла из Москвы. Маргарите Кирилловне удалось купить две комнаты на летней даче в подмосковном Лианозове, где она и поселились с Еленой Кирилловной. Сестры сами пилили дрова, носили воду из замерзавшей колонки и т. д. Лианозово сменила комната под лифтом на Покровке, рядом с боткинским особняком. Под конец жизни их ожидал царский подарок — комната в новостройке на Ленинских горах. «Здесь прекрасный вид и свежий воздух», — писала Маргарита Кирилловна в последнем письме дочери Марусе в Бостон.

За двадцать лет Мария Михайловна успела пожить в Европе и Америке. Выйти в Германии замуж за Александра Фидлера (сына директора знаменитого московского приюта братьев Рукавишниковых), родить троих детей, концертировать, восемь лет прожить в Бразилии, а потом перебраться в Соединенные Штаты и преподавать русский язык в колледже. Скончалась она в 1964 году, а ее старшая сестра Леля — в 1951 году. Елена (Леля) еще до революции вышла замуж за Алексея Клочкова, с которым оказалась во Франции, развелась с ним и вышла замуж во второй раз. Елену Михайловну Морозову–Клочкову–Яфимович похоронили на кладбище Сен–Женевьев–де–Буа. В 1952 году в Москве умер их брат Мика. «Я родился в семье богатых промышленников Морозовых 18 февраля 1897 года», — писал в автобиографии профессор Михаил Михайлович Морозов, рассказывая, что получил «тщательное домашнее образование» и закончил гимназию А. В. Адлера. «Великие события 1917 года застали меня еще совершенно не определившимся и, конечно, совсем не разбирающимся в политических и социальных вопросах. Правда, дух воспитания, полученного мною, был очень демократичным. Имена Белинского, Чернышевского, Добролюбова произносились в нашем доме с большим уважением», — оправдывался Морозов, вышедший в 20 лет из Михайловского артиллерийского училища прапорщиком. В 1919 году он стал совслужащим. Сначала заведовал отделом информации в Наркомпроде, писал на экономические темы в «Правде» и «Известиях», потом стал давать уроки английского, бывшего для него практически родным. В 1935 году преподаватель Института красной профессуры М. М. Морозов получил звание профессора. Для себя писал стихи, а для театров переводил пьесы Шекспира, поскольку был лучшим в СССР знатоком английского театра. Огромного роста, широкоплечий, с вечно горящими карими глазами, младший сын М. А. Морозова сделал вполне приличную для человека с его биографией карьеру, трижды женился и за год до смерти был назначен главным редактором англоязычного журнала «News». Персональный пенсионер, бывший директор Музыкального общества Маргарита Кирилловна Морозова пережила Мику на шесть лет. Ее похоронили на Введенском кладбище рядом с сестрой и матерью.

Примечания

1. Вера Николаевна Третьякова (1844—1899), урожденная Мамонтова, жена П. М. Третьякова — родная сестра Кирилла Николаевича Мамонтова (1848—1879); Иван Николаевич Мамонтов (1846—1899) — фабрикант, кандидат права, мировой судья.

2. Став последователем Рудольфа Штейнера, А. Белый жил в то время в Дорнахе, в «антропософской цитадели под Базелем».

3. Е. Н. Трубецкой (1863—1920) — православный философ, правовед и общественный деятель, автор всемирно признанных трудов: «Война и мировая задача России», «Россия в ее иконе», «Умозрение в красках» и др.

4. Издательство успело напечатать ряд произведений русской философии, считающихся теперь классическими: «Столп и утверждение истины» Флоренского; полное собрание сочинений Чаадаева под редакцией М. Гершензона, «Философия свободы». На средства М. К. Морозовой также издавались журнал «Вопросы философии и психологии» и общественно–политическая газета «Московский еженедельник».

5. О морозовских лекциях так много говорили в городе, что на Смоленский стали ходить «нелегалы» и, вместо того чтобы слушать лекции, спорить друг с другом и шуметь. На вечере в пользу бундистов на собрании произошел крупный скандал: социал–демократы сцепились с бундистами, и градоначальник Козлов запретил все собрания в доме Морозовой. Многолюдные собрания пришлось прекратить и продолжить политпросвет в тесном кружке.

6. На Смоленском даже прошел Всероссийский съезд земских деятелей — легально собраться земцам не позволили, но Маргарита Кирилловна попросила А. А. Козлова, которого считала своим опекуном, и тот не смог ей отказать.

7. Поскольку С. И. Щукин завещал свое собрание Третьяковской галерее еще в 1907 году, то после морозовского дара появился вполне реальный шанс создать в Москве отличную картинную галерею западноевропейского искусства конца XIX — начала XX века.

8. М. К. Морозова была одной из основательниц и активных участниц религиозно–философского общества памяти Владимира Соловьева, в которое входили крупнейшие русские философы: Флоренский, Франк, Бердяев, Булгаков, Эрн, Трубецкой.