Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

Михаил Морозов

В 1887 году у Варвары Алексеевны родилась дочь Наталья. Спустя четыре года женился старший сын. Совершеннолетий, он имеет право на морозовские миллионы, а не на жалкие семьдесят пять рублей в месяц, выдаваемые «строгой мамашей». Михаилу исполняется 21 год, и студент историко–филологического факультета в одночасье становится богачом. Начинается настоящая, красивая жизнь. Он венчается в Университетской церкви с восемнадцатилетней красавицей Маргаритой Мамонтовой. Шикарная свадьба, обед в ресторане «Эрмитаж», где гуляет «вся Москва», за ней — сказочный медовый месяц, растянувшийся на целых полгода. Они мчатся в Санкт–Петербург, где их ждет люкс в «Европейской», опера, театры и Эрмитаж. Оттуда восточным экспрессом в Париж, потом на юг, в Ниццу и Монте–Карло, поближе к рулетке.

В Москву молодые возвращаются лишь ранней весной, а осенью въезжают в собственный дом, точнее, во дворец с белоснежной колоннадой и зимним садом1. Новая хозяйка еще недавно вела более чем скромную жизнь и в роскошном особняке с лакеями, экономкой, горничными, поварами, кухаркой и буфетчиком чувствовала себя неуютно. Жить в нем было идеей мужа.

Прежним владельцем дома на Смоленском бульваре был чаеторговец Константин Семенович Попов, получивший в наследство крупнейшую в России компанию по торговле чаем: дядя Константин Абрамович оставил племяннику ни много ни мало чайные поля в Китае и несколько десятков чайных магазинов в придачу (отнюдь не только на родине). Новый глава «Товарищества братьев К. и С. Поповых» не подвел дядюшку и продолжил семейное дело. Константин Попов устроил возле города Батума первые в России чайные плантации, а прибывшие на помощь китайцы наладили производство нашего, отечественного чая.

В то время как на берегу Черного моря затевалось чайное производство, в Москве новоявленный миллионер строил себе дворец. Участок для него был куплен на Садовом кольце, на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка (по имени бывшей владелицы — генерал–майорши Аграфены Глазовой; переулок до сих пор так и называется). Понимание собственной значимости у К. С. Попова явно имелось, иначе он не выбрал бы архитектором Александра Резанова, помогавшего Константину Тону при строительстве величественного храма Христа Спасителя (который мы имеем счастье лицезреть и поныне, хотя и в посредственной копии). Еще до того, как профессор архитектуры Резанов построил дворец великому князю Владимиру Александровичу на Дворцовой набережной, по соседству с императорским, и сделался невероятно популярным, московский миллионщик Солдатёнков заказал ему перестроить в греческом стиле особняк на Мясницкой улице. «В стилях», как выражались тогда (подобную манеру принято еще называть эклектикой или «архитектурой разумного выбора»), А. И. Резанов строил мастерски и умел удивительно тонко переходить от одного стиля к другому, что и продемонстрировал в особняке на Смоленском.

Итак, в 1891 году хозяином шикарного поповского палаццо становится Миша Морозов2. «Дом этот был своим фасадом полукруглый, в середине выступающая терраса с мраморными белыми колоннами. Фундамент дома был облицован темно–красным гранитом. Внутри дом был очень причудливый, по–моему, очень некрасиво отделанный... Было смешение всех стилей: передняя была египетская, зала — вроде ампир, аванзала — помпейская, столовая — русская, еще комната — мавританская. Все время, пока я там жила, я мечтала все переделать», — признавалась Маргарита Морозова: вся жизнь здесь была устроена словно напоказ. Впрочем, официальными приемными днями считались воскресенья, а по субботам гости приходили к детям. Сын Мика, родившийся в 1897 году, помнил дом, в котором прошло его детство, во всех подробностях, начиная с «египетской парадной со сфинксами», где рядом с новомодным телефоном (около которого дежурил швейцар, он же «выездной лакей») стоял самый что ни на есть настоящий египетский саркофаг с мумией, пугавший своим видом детей. Огромный парадный зал действительно был в стиле ампир. К нему примыкала внушительных размеров помпейская комната, облицованная мрамором (на фоне мраморного камина Валентин Серов напишет в 1902 году знаменитый парадный портрет М. А. Морозова в полный рост, ныне висящий в серовском зале Третьяковской галереи рядом с обожаемым публикой портретом его сына, Мики Морозова). И остальные комнаты в особняке были оформлены «в стилях»: синюю гостиную архитектор сделал а la Людовик XV, мавританскую курительную облицевал розовым мрамором и поставил низкие диваны; большая столовая была в стиле а la Russe, а малая — а la Генрих IV с цветными витражами (сложенные из стеклянной мозаики рыцари с разноцветными ногами Мике особенно нравились).

«В половине второго муж приглашал всех к завтраку. Сначала эти завтраки собирали сравнительно небольшой круг лиц и происходили в маленькой столовой, постепенно круг приглашенных расширялся, и завтраки были перенесены в большую столовую. Человек двадцать гостей бывало всегда, но часто доходило до тридцати человек. Стол был очень длинный, на одном конце сидела я, на другом — мой муж... По окончании завтрака начинался приемный день, и приходило довольно много народа. Часто мы устраивали маленькие игры в зале и очень веселились», — без особого восторга вспоминала то беззаботное время Маргарита Морозова. А вот и противоположный мемуар.

«Ах, эти чудесные, незабываемые воскресные завтраки! Сколько переговорено самого настоящего, самого интересного за время этих завтраков... Во главе стола сидела красавица Маргарита Кирилловна — это чудесное украшение стола. Дам кроме нее не бывало, разве иногда сестра Елена Кирилловна. К концу очень затянувшегося завтрака, в зимние дни до сумерек, начинали съезжаться иные люди, специально уже к Маргарите Кирилловне, — блестящие офицеры, знатные дамы. Разговор больше слышен был на французском языке и М. К. со своими гостями направлялась величественно на свою половину, это был ее приемный день, а мы все с М. А. — в галерею. И тут беседы, тут споры, тут оценка всяких художественных произведений шла неумолчно». По всему дому разносился «сладковатый ароматный дым английского табака и первосортных сигар», рекой лилось розовое шампанское (классическое шампанское днем пить не полагалось — считалось «не тонно»), которое «еще подогревало и услаждало». Ближайший приятель Михаила Абрамовича, художник Сергей Виноградов, помнил те волшебные воскресенья в мельчайших подробностях. Опубликованные им в конце 1930–х годов в рижской газете «Сегодня» воспоминания достаточно правдивы, и нам придется ссылаться на них еще не раз.

К картинам и воскресным завтракам, на которых можно было встретить всю «живописную Москву», мы вернемся. А пока попробуем нарисовать портрет Михаила Абрамовича. Хотя главное действующее лицо для нас — Иван Абрамович, а братья, кузены и прочие родственники — лишь необходимое «обрамление».

Миша и Ваня были погодками (про младшего Арсения еще пойдет речь), довольно похожими друг на друга внешне. Вот только найти у братьев что–нибудь родственное в характере было невозможно. Семейное дело по традиции наследуют старшие сыновья, но у Морозовых все получилось наоборот: в реальное училище определили Ваню, а Мишу отдали в гимназию. Справляться с Мишей и терпеть его выходки всегда было непросто. Кипучая «хлудовско–морозовская кровь» прямо–таки «бурлила» в богатырски сложенном Мише Морозове. Причем хлудовская «порода» явно преобладала, а подобная наследственность ничего хорошего не предвещала: невоздержанностью Михаил поразительным образом напоминал Варваре Алексеевне брата, в честь которого и был наречен.

«Хлудовы были известны в Москве как очень одаренные, умные, но экстравагантные люди, их можно было всегда опасаться как людей, которые не владели своими страстями». Маргарита Морозова разделяла тревогу свекрови, поскольку хлудовские семейные трагедии были ей прекрасно известны. Дед Михаила ударил в живот беременную, за что чуть не угодил в Сибирь. Дядя Михаил Алексеевич, тот самый, который пытался отравить собственного брата, а вместо него погубил молодую жену, страшно пил. Закончил Михаил Алексеевич свои дни ужасно: вторая жена «заключила» его в комнате, обитой войлоком (слишком тот буйствовал), даже на окна поставила решетки. В собственном доме в Хлудовском тупике М. А. Хлудов и умер от белой горячки в сорок два года.

Михаил Абрамович тоже любил выпить и, не обращая внимания на больную печень, закусить сырым мясом с перцем. Никакого преувеличения в этом факте, упоминание о котором много лет спустя страшно оскорбило его внучку Татьяну, нет. Ее дед постоянно что–то вытворял. Однажды плыл с беременной женой по Волге из тверского имения и неожиданно решил «порулить»: судно напоролось на камень и мгновенно затонуло. «Все как–то выкарабкались на поверхность, а меня завалила мебель рубки, и я долго барахталась под ней на дне реки. Все начали кричать... Наш машинист нырнул, и ему удалось случайно меня схватить за шляпу... и он меня вытащил», — вспоминала Маргарита Морозова свое спасение (купленный потом мужем левитановский пейзаж «Свежий ветер. На Волге», с пароходами, не мог не напоминать ей ту историю). Маргарита Кирилловна, крайне осторожная в выборе выражений, деликатно замечала в воспоминаниях, что «М. А. обладал исключительно живым, вернее бурным характером. Все проявления его... были бурными, как гнев, так и веселость».

Обывателей экстравагантные выходки и раздражали, и восхищали: внук бывшего крепостного, а как широко гуляет! Говорили, будто, поселившись в гостинице, Миша Морозов (его все называли по имени, хотя при своей грузности он выглядел очень даже солидно — а вот брата Ивана Абрамовича величали только по отчеству и никак иначе) первым делом требовал выселить живущих на его этаже и готов был платить втридорога, лишь бы никого не видеть рядом. Обожал играть по–крупному и однажды в Английском клубе проиграл табачному фабриканту, страстному картежнику Михаилу Бостанжогло более миллиона за ночь. Сказочный был проигрыш — благодатнейшая тема для желтой прессы.

Отношения с женой тоже были, мягко выражаясь, непростыми. В своих воспоминаниях Маргарита Кирилловна проговаривалась о «диких сценах в семье». Если верить сплетням, то спустя шесть лет совместной жизни терпение ее лопнуло. Она уехала от мужа, но свекровь смогла убедить невестку вернуться. Сын Варвару Алексеевну за участие не поблагодарил, поскольку многого простить ей так и не смог (детские обиды вообще забываются с трудом). Что конкретно, догадаться несложно, вспомнив и новую семью, и профессора Соболевского, и тех бедных и несчастных, которые годами жили в их доме, равно как и прочие издержки материнской благотворительности. Вот Миша Морозов и старался привлечь к себе внимание — так ведут себя все, лишенные в детстве родительской ласки; но делал это слишком шумно, порой вызывающе, а главное — обязательно «в пику» матери и ее кружку, как выражался Виноградов. Даже если особой нежности между ними не было, все же материнский портрет вместе с портретом жены — оба работы модного «в купеческих кругах» Николая Бодаревского — всегда стоял у него в кабинете. Ну а второй, огромный, в рост, молодой еще красавицы Варвары Алексеевны в нарядном голубом платье (этот цвет ей очень шел, и она постоянно его носила), писанный Константином Маковским, висел в гостиной.

«Познакомился я с Мишей и его младшими братьями, когда он был студентом, в щегольском мундире, румяный, веселый, с замечательными лучистыми близорукими глазами, большой, шумный... — вспоминал Сергей Виноградов, бывший его ровесником. — Помню, как он часто бранил материнских "либералов", произнося слово это как–то с подчеркнутым нажимом ненависти, и все жаловался, что мать ему дает 75 рублей в месяц только, и он постоянно бывает в смешном, глупом от этого положении». Хотя Виноградов и пишет, что, сделавшись «архимиллионером», Миша университет бросил, в действительности историко–филологический факультет М. А. Морозов закончил. Получил в 1893 году диплом и успел напечатать на собственные средства несколько исторических исследований, чем явно угодил матери, мечтавшей видеть сына университетским профессором. Однако научно–литературное творчество обернулось против него.

Наталья Думова, автор книги «Московские меценаты», раскопала любопытнейшую историю. Экземпляр морозовского труда «Карл V и его время» с дарственной надписью случайно оказался (а скорее всего был послан начинающим писателем специально) у А. И. Сумбатова–Южина3. Драматург прочел книгу и поразился выспренности стиля и желанию автора поразить читателя глубокомысленностью. Как интеллигентская Москва сто лет спустя пыталась вычислить, кто скрывается под именем «Борис Акунин», так и Сумбатов разгадывал тайну «Михаила Юрьева» (именно под этим псевдонимом выступал М. А. Морозов). Одно было ясно: автор — человек самоуверенный, неплохо образованный и несомненно богатый. Писатель–нувориш прямо–таки просился на страницы пьесы, и драматург не преминул этим воспользоваться. До Островского или Чехова Сумбатову–Южину было далеко, зато его пьесы «на злобу» дня шли в столице и провинции с неизменным успехом. Два первых акта будущего «Джентельмена» Александр Иванович прочел Вл. И. Немировичу–Данченко — по–родственному, за ужином, и удостоился от режиссера похвалы. Но вместо того чтобы узнать, чем закончится третье действие, Владимир Иванович стал выпытывать подробности про Михаила Морозова. Сумбатов крайне удивился: с Морозовым он знаком не был и поэтому связи между московским миллионером и придуманным им Ларионом Рыдловым уловить никак не мог. Но и Немирович, раскрывший драматургу секрет псевдонима «Михаил Юрьев», и зрители будущей пьесы верить этому отказывались. Публика обожает узнавать персонажей. Особенно известных. Аншлаги «Джентельмену» были обеспечены4.

И хотя комедия была закончена до личного знакомства автора с прототипом своего героя, сходство с Морозовым вышло поразительным5. Узнав настоящее имя «М. Юрьева», Сумбатов повел себя как типичный папарацци (как бы он потом ни оправдывался: «Не имея представления об оригинале, я не мог писать портрета и его не написал...») и еще больше закрутил сюжет. В пьесе появилась красавица Кэтт, дочь обрусевшей англичанки, которую «покупает» себе в жены Рыдлов, — явный намек на вышедшую за Морозова Маргариту Мамонтову и ее мать полунемку, чья модная мастерская в пьесе превратилась в перчаточную фабрику тетки Кэтт. Даже слухи об уходе Морозовой и ее возвращение к мужу пошли в дело: мать Лариона Денисовича уговаривает Кэтт вернуться («...я продалась, и продалась на всю жизнь», — рыдает героиня).

Сумбатов наверняка знал, что помимо монографии «Спорные вопросы западноевропейской исторической науки» Морозов–Юрьев написал «памфлетный и с рискованностями», «пошлый до невозможности» роман: герою изменяет жена, он кидается «в пучину разврата», выбирается из «бездны» и встает на правильный путь. По непонятным причинам роман запретила цензура, и тираж был уничтожен. Фривольностей в повествовании автор не позволял (единственная эротическая сцена заменена пятью (!) строками отточий), откровенных намеков на неких высокопоставленных особ не делал (что якобы и вменялось ему в вину). Роман был препошлейший и беспомощный. «Миша сам смеялся очень над романом и его аутодафе», — вспоминал Виноградов. Прямо–таки комедия положений: морозовский роман «В потемках» превращается у Сумбатова в психологическую повесть «Бездна», а «Михаил Юрьев» — в «Маркиза Волдира».

Владелец особняка с зимним садом, любитель устриц и шампанского Ларион Денисович Рыдлов был настолько похож на свой, хотя и сильно окарикатуренный прообраз, что никаких сомнений не оставалось: Ларион Рыдлов и есть Миша Морозов. Если убрать подписи под монологами, то разобраться, где театральный персонаж, а где реальное лицо, послужившее автору моделью, практически невозможно.

«У этого человека есть свой стиль, рысак, резиновые шины, кучер, дом бонбоньерка, зазвонистая статья о выставке с колоритом нахальства». Это пишет в дневнике В. В. Переплетчиков о Морозове. «Сливки общества теперь мы. Я могу быть и критиком, и музыкантом, и художником, и актером, и журналистом — почему? Потому, что я русский самородок, но смягченный цивилизацией», — кичится герой «Джентельмена». «От нас, третьего сословия, теперь Россия ждет спасения. Ну–ка, мол, вы, миллионщики, обнаружьте ваш духовный капитал. Прежде дворянство давало писателей, а теперь уж, извините, наша очередь... за нами свежесть натуры, мы не выродились». Это заявляет Рындин. «Как–никак, а нужно признаться, что буржуазия у нас в Москве — сила. Она и первым представлениям пьес хлопает, и картины покупает, и о политике говорит. Прежде она боялась частного пристава, бутылку называла "флакончик", вместо "налей" говорила насыпь... Теперь говорят в общем правильно, хотя и употребляют выражения вроде "я был уставши", и имеют университетский диплом», — вторит ему Юрьев–Морозов. В книге «Мои письма» есть еще такой пассаж: «Правда, в буржуазию проникло образование, молодые люди купеческого звания имеют много знаний... но что же дает нам буржуазия на интеллектуальном поприще?»

Скорее всего, такой вопрос должен был задать не Михаил Юрьев, а критики рвавшегося в литературу богача–графомана. Он же просил лишь о снисхождении. «Ей–богу, господа, разберите мои письма, разругайте их, выбраните меня, но будьте беспристрастны и отнеситесь ко мне как к писателю, а не как к человеку». Ну не виноват же Морозов–Юрьев, право, что он купец и ему досталось от родителей состояние, и этого одного достаточно, чтобы его книги хорошими, по определению, никогда бы не стали. А ведь ему всего–то 23 года! На первый взгляд он и дебошир, и скандалист, а по сути — обиженный мальчик, желающий самоутвердиться любым возможным образом — дом, жена, статьи, книги, должности. Морозову даже хватает смелости писать о художественных выставках. Он эдакий критик–провокатор (кто–то так и называл его: «критик–озорник»). Ему ничего не стоит обозвать поленовскую «тихую, равнодушно–спокойную грусть» — скукой. Попенять Левитану, что картина «Над вечным покоем» вышла у него неудачной («Земля кажется словно вырезанной и наклеенной на воду, туча не имеет своего отражения в воде»), а его бывший учитель рисования К. Коровин и вовсе «лишен понимания рисунка».

Это он по поводу выставок позволяет себе пройтись «довольно едко», а когда берется за описание пейзажей сам, сразу становится искренним и нежным. «Перед нами лежало озеро... Итальянский городок высился на горе: виднелись белые домики, церковь с круглым куполом, старинная башня, и все это отражалось в озере с таким спокойствием, что делалось хорошо, так хорошо на душе, как бывало только в детстве». После этих слов понимаешь Сергея Мамонтова, написавшего про знаменитый морозовский портрет Серова, что художник «отнесся к г. Морозову добрее, чем Сумбатов: он сохранил светлый ум, подчеркнув только взбалмошность этого симпатичного человека». Сергей Дягилев потом назовет Морозова «чрезвычайно характерной фигурой», заметив, что во всем облике Михаила Абрамовича «было что–то своеобразное и вместе с тем неотделимое от Москвы». Дягилев верно определил место Михаила Абрамовича, написав, что тот «был очень яркой частицей ее быта, чуть–чуть экстравагантной, стихийной, но выразительной и заметной».

При своих миллионах М. А. Морозов с легкостью мог осуществить любое желание. Однажды ему вздумалось сделаться старостой Успенского собора. Ряд невероятно щедрых пожертвований — и он староста кремлевского собора, в котором короновались все российские государи. «Миша по–мальчишески радовался, смеялся и все говорил: "Вот теперь мамаша и ее либералишки бесятся, на хвостах вертятся от злости"». Сергей Арсеньевич пишет, что Миша участвовал в выборах лишь ради самоутверждения («В ту пору он, почти еще юноша, себя не нашел еще, все метался, чудил, куролесил...»), к новой должности довольно быстро охладел и вскоре уступил место старосты знаменитому адвокату Федору Плевако. Хотя ремонт храма финансировать не переставал. Вот и верь воспоминаниям: Михаил Абрамович в действительности избирался старостой дважды, пробыл на этом посту с 1897 по 1903 год, то есть до самой смерти, и даже приступил к написанию истории Успенского собора6.

Фабрикой же Михаил Морозов заниматься не рвался. Пробыл два года в директорах и на этом успокоился. А чины получал по ведомству императрицы Марии Федоровны, поскольку числился попечителем различных благотворительных обществ, включая Городское попечительство о бедных и Рогожское начальное мужское училище. Еще он избирался почетным мировым судьей, состоял членом Комитета по устройству Музея изящных искусств, Общества любителей художеств, Литераторов и ученых, Ревнителей просвещения, Филармонического общества, дирекции Русского музыкального общества и даже занимал пост казначея Московской консерватории. «По гражданскому ведомству» М. А. Морозов дослужился до титулярного советника и получил за выслугу лет чин коллежского асессора и орден Святой Анны 2–й степени. «Надо заметить, что он относился к этой области своей деятельности наполовину серьезно — как будто сам над собой посмеивался. С одной стороны, он мечтал получить орден Святого Владимира и стать дворянином, а с другой стороны, когда кто–нибудь из собеседников его на этот счет поддразнивал, он громко и искренне смеялся, но все–таки нисколько не оправдывался и не отрицал. Он очень ценил свой мундир и любил его надевать со всеми орденами и треуголкой и имел тогда очень важный вид», — вспоминала Маргарита Кирилловна. Еще один орден — и дворянское звание было бы ему обеспечено: до ордена Святого Владимира он не дожил всего месяц.

Так кем все–таки был Михаил Абрамович? Точно не бизнесменом. «Московский листок» в некрологе писал, что «крупным промышленником и коммерческим деятелем» Морозов был «лишь по праздникам», а вообще–то, по–настоящему, «он горел искусством». Глагол «горел» выбран точно. Михаил Абрамович все делал азартно, словно боялся не успеть (да простят нас за банальность). Книги его ругали, о критических статьях отзывались недоброжелательно, а Морозов был человеком неуемным, одно слово — хлудовская порода. Михаил Абрамович не просто искал, как бы истратить деньги («денег много, а жить скучно»), «чтоб весело было» (это опять из Островского). Человек он был впечатлительный, честолюбивый, независимый, живой и слишком горячо реагировал «на все явления жизни искусства». Решил было попробовать «чего–то мазать», как выразился Виноградов, согласившийся им «поруководить», но быстро понял, что художник из него не получится (хотя Маргарита Кирилловна считала, что у мужа были неплохие способности к живописи). На поприще художественной критики слава ему точно не светила. Оставалась последняя, третья попытка — собирать. Отличное занятие для игрока и любителя острых ощущений. И прекрасная возможность себя показать, что при болезненном морозовском честолюбии играло не последнюю роль. И вот наконец случилось. «Это было настоящее. Он страстно отдался собирательству», — ликовал Виноградов, «назначенный» Михаилом Абрамовичем куратором–консультантом.

О Морозове–собирателе известно мало. Информацию приходится черпать из анекдотов, сочиненных в старости Константином Коровиным, превратившим Михаила Абрамовича в еще более пародийную фигуру, чем тот вышел в пьесе у Сумбатова. Но кое–какие факты все–таки имеются, опять же благодаря С. А. Виноградову, любившему вспоминать, как он «подвиг» Морозова к коллекционированию.

Сергей Арсеньевич в современной живописи «ориентировался» превосходно — и в конце 1890–х, и в середине 1920–х (когда вместе с И. Э. Грабарем устраивал в Америке выставку русских художников). Не расположенный к похвалам Грабарь и тот крайне лестно отзывался о Виноградове («И сейчас он очень разбирается, кто ерундит, но талантлив, кто фальшив и т. д.») и писал жене, что все собрание М. А. Морозова, равно как и значительная часть собрания его брата Ивана Абрамовича, «куплены почти единолично» одним Сергеем Арсеньевичем.

Рассказ о морозовской коллекции вполне можно начать в духе советской книжной серии «Жизнь в искусстве»: «В 1894 году Коровин вместе с Серовым едут по приглашению Саввы Мамонтова на Север, а бывший коровинский ученик, 23–летний Миша Морозов, начинает покупать картины...» Собственно, так все и происходило в действительности. Реконструировать события столетней давности, как ни странно, нам помогут современные собиратели. С 1990–х годов у состоятельной части российского общества проснулся интерес к коллекционированию произведений искусства. Ничего удивительного в этом нет, ибо на протяжении семидесяти лет ничего частного, в том числе и коллекций, в СССР не могло быть по определению.

Шикарный особняк на Смоленском бульваре. Места для искусства предостаточно. Вот и трудившемуся в мамонтовской частной опере К. Коровину подворачивается заказ — написать декорацию «в стиле Коро» (пейзаж французского живописца «Пруд в Виль д'Авре» появится у Михаила Абрамовича позже). «Окружение его в ту пору было пустяковое, по большей части бывшие однокашники–"белоподкладочники" по университету, поступившие на разные службы, то в канцелярию Московского генерал–губернатора, то в Казенную палату... личности все стертые какие–то. Они вертелись около Миши, а тот точно их и не замечал, не помнил, смотрел близорукими глазами через головы их куда–то дальше и говорил что–то совсем иное, часто нелепо–парадоксальное, но всегда интересное». Но вот «окружение» начинает меняться, и «белоподкладочников» сменяют «молодые художники». Под «молодыми» Сергей Виноградов явно разумеет себя, Серова, братьев Васнецовых, Переплетчикова, Досекина. Из корифеев передвижничества супруги Морозовы принимают только Сурикова — в буквальном и переносном смысле: вместе бывают в концертах, слушают Скрябина, и Михаил Абрамович покупает у Василия Ивановича шесть этюдов: четыре к «Боярыне Морозовой» и по одному к «Взятию снежного городка» и «Переходу Суворова через Альпы». Исторические картины — епархия П. М. Третьякова, другое дело суриковские эскизы с их живописной тканью, всеми этими колористическими «сплавами», валёрами и фактурами. Собиратели эскизов — самые «продвинутые» из любителей, яркий тому пример — художник и коллекционер И. С. Остроухов, «история увлечений» которого будет нами описана чуть позже. «Наше искусство для понимания самое труднейшее», — уверял Виноградов, имея в виду труд художника. Лишь у двоих, по его мнению, имелся «абсолютный слух» к живописи: у П. М. Третьякова и С. П. Дягилева. Не будем с ним спорить и предлагать собственный шорт–лист. И с тем, что «понимание» Михаила Абрамовича «росло быстро», тоже согласимся; вот и Маргарита Кирилловна пишет, что муж много читал, ну, само собой, музеи, выставки плюс виноградовские мастер–классы и «художническое окружение». Весь необходимый «коллекционерский набор» у Михаила Абрамовича в наличии имелся: образование, парадоксальность мышления, азарт... Молодой московский богач натренировал «глаз» удивительно быстро.

Одно дело купить меланхоличный пейзаж вошедшего в моду Левитана, импрессионистического Коровина и эскиз к третьяковскому «Видению отрока Варфоломею» Нестерова. Или «Три царевны подземного царства» Виктора Васнецова, изумительное полотно, написанное по заказу С. И. Мамонтова для правления Донецкой железной дороги и задешево ушедшее с мамонтовского аукциона7. Совсем другое дело — Врубель. Тут требовались смелость, отвага и конечно же «нюх». Морозов купил не одну, а восемь врубелевских работ. Во–первых, ему досталась «Царевна–Лебедь», за которую художник запросил всего–то 500 рублей (Врубель вообще продавал вещи дешево), а уступил и вовсе за триста. «Он думает сейчас повторить Царевну–Лебедь для другого покупателя и этим отплатить Морозову за то, что он так дешево платит», — обиженно писала жена художника. Написанная с певицы Надежды Забеллы–Врубель «Царевна» пользовалась популярностью («Миша довольно лениво, но работает, написал еще Царевну–Лебедь, по–моему, хуже той, что попала к противному Морозову»).

Помимо «Царевны–Лебедь», неоконченной «Сирени» и «Гадалки» в особняке на Смоленском висело большое панно «Фауст и Маргарита в саду», исполненное для Мишиного кузена Алексея Викуловича. Исследователи часто ошибаются, приписывая коллекции Михаила Абрамовича картины, которые Врубель писал для других Морозовых. С «Фаустом и Маргаритой в саду» такая же история: заказчик его отверг, а Михаил Абрамович купил, и где оно теперь — никому не известно. Вторая повторяющаяся ошибка — панно «Венеция», где в даме слева угадывается сходство с Маргаритой Кирилловной. Но М. А. Врубель никаких панно на Смоленском не писал и бывал «у противного Морозова» нечасто. Он «всегда сидел и молчал», «я особенно любила его произведения», — больше ничего Маргарита Кирилловна про него не написала.

Зато в воспоминаниях Виноградова Врубель возникает самым неожиданным образом: в описании знаменитого завтрака, устроенного Михаилом Абрамовичем по случаю покупки «Интимной феерии» Бенара, картины «волнующей, не банальной» («Голая женщина в странном свете сидела прямо на зрителя глубоко в кресле», верх фигуры и торс были в глубокой тени, а длинные ноги, у которых валялось вечернее платье в блестках, «ярко выступали»8). Чрезвычайно эффектная была картина и на публику производила «большое впечатление». Посмотреть Feerie intime, торжественно установленную на мольберте в большой столовой, на Смоленский пришли решительно все: литераторы–декаденты, художники, «старики» во главе с Соболевским, сопровождаемым Боборыкиным... На этом самом завтраке Врубель, чьи поступки не всегда поддавались объяснению, вдруг предложил тост «за художника романтика Айвазовского».

Но вернемся к «Интимной феерии», взволновавшей в 1901 году Париж. Морозов тоже был под впечатлением и загорелся купить скандальное полотно, даже привез с собой фотографию, а картина была, прямо скажем, не из дешевых — 18 тысяч франков. И все–таки Михаил Абрамович не выдержал и телеграфировал: «Покупаю». Сомнения для коллекционера — дурной знак, вот и Михаил Абрамович довольно скоро в живописи Бенара разочаровался, картину разлюбил и отослал назад, чтобы продали за любые деньги, лишь бы только избавиться от нее. Вкусная история, но, располагая всеми фактами, маловероятная. Скорее всего, картину изъяла уже сама Маргарита Кирилловна, к подобным сюжетам вряд ли питавшая симпатию. Вообще–то, не считая Альбера Бенара и «Вытирающейся женщины» Дега (превосходной пастели, доставшейся Эрмитажу), тема «ню», не говоря уже об эротике, прошла мимо Морозова. «Купальщицы» грешившего фривольными сюжетами Сомова, к примеру, были абсолютно пристойны. Не случайно М. К. Морозова, расставаясь с картинами мужа, оставила ее себе. Еще она выбрала «Бассейн Цереры» Александра Бенуа, этюды Левитана, эскизы декораций Головина и К. Коровина, картину «К Троице» его брата С. Коровина и «Царевну–Лебедь» — всего двадцать три картины. Их она оставила за собой в пожизненное пользование, а шестьдесят работ в 1910 году сразу отправила в Третьяковскую галерею.

Среди них был и морозовский, вернее, ренуаровский шедевр «Портрет актрисы Жанны Самари». Стоил он почти столько же, сколько пресловутая Feerie intime. «И вот начались переговоры о приобретении м–м Самари. Как это было интересно, прямо поэтично, ежедневно по нескольку раз осматривание этого дивного произведения на знаменитой рю Лафитт в галерее–магазине. Самари — эта очаровательная блондинка, парижанка до мозга костей, в светло–розовом платье, смешной моды 70–х годов, вся в свету, без теней, так совершенно написана, что не много и у французов такой высоты достижения в искусстве. — За отсутствием других свидетелей опять приходится верить Виноградову. — Начался торг. Воляр спросил 24 тысячи франков, мы стали давать меньше, наконец вещь купили за 20 тысяч франков».

Тогда же в галерее Воллара, которого Виноградов величает Воляром, Сергей Арсентьевич углядел интересное полотно некоего Сезанна. Картина стоила всего 150 франков, и Сергей Арсентьевич до конца дней казнил себя, что не купил ее. Хорошо еще уговорил Морозова взять Гогена. «Когда мы с Мишей покупали Ренуара, тогда же у Воляра увидели впервые несколько вещей (мало) Гогена, пришедших с острова Таити, где Гоген жил одичавшим таитянином. Вещи были интересны очень в цвете, но столь необычны, с таким дикарским рисунком форм, что нужно было действительно мужество, чтобы такую вещь приобрести тогда. И все же, оправившись от первых странных ошарашивающих впечатлений, я учуял, что это подлинное искусство, и искусство немалое. Я начал убеждать М. А. купить одну вещь, особенно чудесную в красках: стоили вещи гроши. Миша начал хохотать и отказываться. Тогда я решил, что вещь возьму себе. Тут Миша сдался, и картина была куплена за 500 франков» (речь идет об эрмитажном «Таитянском пейзаже» Гогена).

«Целый транспорт отправили мы тогда отличных вещей в Россию — в Москву. Приобретены были: Дега, де ла Гайдара, Форен... норвежец Мунк... но, конечно, над всеми царил гениальный Ренуар». Даты у Виноградова смешались. Ренуар точно был куплен в 1898–м, следовательно, и все оставшиеся картины, включая Гогена, тогда же. Получается, что второй Гоген, «Пирога», которую еще называют «Семья таитян», куплена в 1899–м или 1900 году. По размеру картина была чуть больше и стоила втрое дороже — 1500 франков. А несколько лет спустя Воллар предлагал за «Пирогу» вдове своего клиента уже 10 тысяч. Историю покупки Гогена увлекательно описывает Константин Коровин. Вот только фантазирует Константин Александрович чрезмерно и уверяет, что Гогена Морозов купил на посмертной выставке художника. Но, поскольку Морозов и Гоген умерли в один год, получается, что на посмертной выставке Михаил Абрамович быть никак не мог. Значит, и картин там не покупал, в Москву не привозил, и метрдотель Олимпыч не произносил исторической фразы, что вина, мол, стало втрое выходить после того, как хозяин Гогена повесил.

Виноградову же хочется верить, когда тот вспоминает, как они с Мишей ходили в Салон Марсова поля, как Михаил Абрамович слушал его советы и «доверял полностью»; как нравилось Михаилу Абрамовичу в Париже, где он «держал квартиру с горничной». В Европе Михаил Абрамович стал постоянно бывать с 1897 года — так же, как и Сергей Иванович Щукин. Не уйди Михаил Абрамович из жизни в тридцать три, еще неизвестно, как бы распределились роли. Если вспомнить всех, кто в 90–х годах XIX столетия серьезно собирал современное искусство, Миша Морозов вполне мог бы претендовать на «желтую майку» лидера. Он вырвался вперед мгновенно и уже не уступал С. И. Щукину, солидному 45–летнему купцу и азартному собирателю. Два Гогена, «Море» Ван Гога, «У изгороди» Боннара, «Поле маков» К. Моне и «Кабачок» Э. Мане (кстати, перепроданный ему тем же Щукиным, с которым они «в унисон» покупали жанры Котте, пейзажи Тауло, Карьера и Мориса Дени) и «Девушки на мосту» норвежца–символиста Мунка — неплохой старт для новичка.

Вряд ли они стали бы конкурентами. Щукин собирал исключительно французов, а Морозову нравились и «наши», и «иностранцы». Сергей Иванович восторгался «Упадком и возрождением» Грабаря, а Михаил Абрамович — «Историей живописи в XIX веке» Рихарда Мутера9. Морозов целиком и полностью соглашался с Мутером: «новые люди нуждаются в новом искусстве». Особенно ему нравились Гоген и Боннар. Куратор эрмитажной коллекции западноевропейского искусства конца XIX—XX века Альберт Костеневич считает, что их живопись идеально подходила его взрывному темпераменту. Но и «смирных вещей» у Морозова было немало: скандинавы, барбизонцы, Коро, Буден, Диаз, Йонкинд. В русской части также наблюдалось известное смешение жанров: портреты Рокотова, Боровиковского и Тропинина, «Ботаник» Перова, Крамской, Репин и даже Сверчков. За семь лет Михаил Абрамович успел купить 134 картины (если поделить на семь лет, то выйдет примерно по двадцать работ в год), не считая шестидесяти древнерусских икон, которые довольно «причудливо сочетались» с французскими картинами.

Коллекция росла стремительно. Ради нее пришлось даже пожертвовать зимним садом, чтобы на его месте устроить картинную галерею, где Миша Морозов обожал развешивать и перевешивать свои картины. «Какую сокровищницу искусств создал бы М. А., поживи он еще», — переживал Виноградов. Но времени совсем не оставалось: последнюю работу — «портрет певицы Иветт Гильбер» Тулуз–Лотрека парижская галерея Бернхем–Жен купила для своего русского клиента всего за несколько месяцев до его смерти.

Вообще–то Миша Морозов со всеми своими причудами был человеком жизнерадостным и колоритным. Роста он был огромного и энергии неуемной, пил и ел без меры, зная, что этим просто губит себя. «Когда он был мальчиком 10–и лет, то у него была скарлатина с осложнением на почки и сердце... ему необходимо было всю жизнь обращать на них внимание и оберегать себя. Он, конечно, об этом и слушать не хотел и делал как раз именно то, что и для почек и сердца было ядом... Когда доктора у него уже определили нефрит, он каждый день пил водку и закусывал ее сырым мясом с перцем. На это было ужасно смотреть!» — сокрушалась Маргарита Кирилловна. Но призывы жены и рекомендации докторов не действовали. Из–за излишнего веса — Морозовы вообще были предрасположены к полноте — Михаил Абрамович выглядел гораздо старше своих лет. «Михаил Абрамович сидит на стуле и тяжело дышит, дышать ему нелегко, особенно когда, спаси Бог, волнуется. Он очень толст. Сзади неизвестно где кончалась голова и где начался таз, там идут складки жира. Брюшко тоже почтенных размеров. Несмотря на... тяжесть М. А. сияет. Сияет лицо, розовое, румяное, сияет громадная, во всю голову, лысина. Бывая на выставках, Мих. Абр. говорит громко, ему приятно, что его знают в Москве, т. е. те люди, которые бывают на выставках, в театре, на бирже, в городе. Все смотрят. Это доставляет ему наслаждение. Он бегает по выставке как король, да и на самом деле он король, только ситцевый, Тверская мануфактура производит в год по много миллионов ситцу...» Никакой жалости Переплетчиков к приятелю не испытывал, да и вряд ли мог предположить, что его дневник окажется в государственном архиве и исследователи будут черпать из него всяческие пикантные подробности.

«Хорошая материя ситец, но все же ситец, а не бархат!» — продолжал язвить Переплетчиков. Не ему одному морозовская тяга к искусству казалась неискренней, а понимание живописи — неглубоким, «ситцевым». И едкие мемуары, и серовский портрет, на котором Морозов предстает эдаким богатырем, вросшим в землю своими «упрямо расставленными ногами», не говоря уже о сумбатовской пьесе, все они сообща превратили Михаила Абрамовича в пародию на купца–капиталиста. А он ведь только–только начал взрослеть и остепеняться. «Последние три года жизнь наша с мужем очень изменилась, приняла совсем другой характер, — признавалась Маргарита Кирилловна. — Праздничная жизнь, которую мы вели в течение нескольких лет, кончилась. Наступал более зрелый период. Как раз в это время мой муж скончался».

Примечания

1. М. А. Морозов приобрел у чаеторговца К. С. Попова дом, построенный для него в 1877 году архитектором А. И. Резановым, в 1891 году, перед свадьбой. По преданию, особняк якобы строился на фундаменте старого здания, полной копии дворца князей Гагариных на Новинском бульваре, и в подвале будто бы скрывался подземный ход, украшенный масонскими эмблемами.

2. По невероятному совпадению Мишина сестра Наталья Васильевна Морозова (1887—1971) в 1910 году выйдет замуж за приемного сына К. С. Попова Николая Константиновича (1887—1938, расстрелян), инженера–химика, с 1914 по 1918 год состоявшего совладельцем Товарищества чайной торговли Поповых.

3. Подробности эти Н. Думова позаимствовала у биографа драматурга. См.: Айхенвальд Ю. Александр Иванович Сумбатов–Южин. М., 1987.

4. Название пьесе А. И. Сумбатова–Южина дала реплика главного героя: «Надо, чтобы человек имел характер и был прежде всего джентельмен».

5. Когда в 1914 году критик С. С. Мамонтов написал, что «изумительный по экспрессии» серовский портрет М. А. Морозова послужил прототипом известной комедии, Сумбатов не выдержал и отправил открытое письмо в газету «Русское слово». «Я познакомился с М. А. Морозовым не только после того, как комедия была написана, но и после того, как она была дана впервые на сцене Малого театра...» Кн. А. И. Сумбатов о «Джентельмене» (Письмо в редакцию) // Русское слово. 1914. № 37. 14 февраля.

6. Известный своей религиозностью Ф. Н. Плевако действительно занял это место, но только вскоре после смерти М. А. Морозова.

7. Мамонтовский аукцион — распродажа художественных предметов С. И. Мамонтова, объявленного банкротом.

8. «Интимная феерия» Альбера Бенара (1849—1934) входила в серию «декоративных фантазий» художника.

9. «История живописи в XIX веке» Рихарда Мутера вышла на немецком языке в 1892—1893 годах. «Обычные историки искусства, иногда чрезвычайно ученые и сведущие... давали, в сущности, труды, служащие почти только справочными книгами, не внося самого главного — самостоятельной и тонкой художественно–критической оценки, вследствие чего всегда ускользала внутренняя связь между эпохой, иногда научно и прекрасно характеризуемой, и искусством...» — писал в рецензии на русское издание книги Мутера А. Ростиславов в журнале «Мир искусства» за 1902 год.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Стадо овец
А. С. Степанов Стадо овец
Катание на Масленицу
А. С. Степанов Катание на Масленицу
Портрет Г.Л. Гиршман
В. А. Серов Портрет Г.Л. Гиршман, 1907
Портрет императора Николая II
В. А. Серов Портрет императора Николая II, 1900
Возвращение с ярмарки
А. П. Рябушкин Возвращение с ярмарки, 1891
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»