Дом на Финском заливе

С конца XIX века жителей Петербурга стало все больше привлекать побережье Финского залива. В те времена это была не слишком заселенная земля: финские деревни, хутора, где жили в основном рыбаки, встречались нечасто. Тишина, свежий воздух, морской простор притягивали горожан. Постепенно берег залива застраивался дачами петербуржцев, среди них было немало писателей, художников, актеров. Так возникли репинские «Пенаты», чуть дальше от Петербурга — дома В. В. Матэ, Л. Н. Андреева. Еще тогда повелось у петербуржцев снимать дачи на лето в тех краях, эта традиция не умирает и сегодня (правда, сейчас вместо дач снимают комнаты). В 1900-х годах некоторые петербургские театры стали устраивать летние сезоны в Териоках, не жалуясь на сборы.

Серову достаточно было провести одно лето на даче Матэ, чтобы он созрел для покупки на побережье собственного дома. Гостил он у Матэ в 1899 году, а 31 июля 1901 года уже купил участок у неких Майоровых. В своем доме он провел часть лета, затем, отправив семью в Москву, прожил здесь и часть зимы. С тех пор неизменно каждый год Серовы приезжали на все летние месяцы в Ино — так называлась финская деревня, в которой стоял их дом. (Поселок Серово, расположенный вблизи того места, где находилась эта деревня, назван в память не художника, а его однофамильца, летчика, погибшего при испытании самолета.)

Вскоре после приобретения дачи (около трех десятин земли с домом, сараями и баней) Серов решил переоборудовать дом, в чем ему весьма помог Матэ, уже имевший опыт общения с плотниками. Через год Серов затеял более серьезное дело — постройку нового дома в два этажа. Кто-то (вероятно, тот же Матэ) нашел ему подрядчика, который должен был подобрать рабочих, приобрести материал и прочее.

Серов переживал, что стройка идет без него: сам он был вынужден пребывать в Архангельском, где писал несколько портретов князей Юсуповых. «Ну, что же, — спрашивал он Ольгу Федоровну, — конопатчики уже постукивают? так. Ну, а лес возят? ну, а Петр работает? и рабочих прислал? ну, а рамы делаются?» В каждом письме из Архангельского он так или иначе интересовался делами в Ино, регулярно посылая на имя Александра Гельстрема деньги, которые поглощал строящийся дом. Этот Гельстрем, будучи в сущности работником серовской дачи, обладал довольно широкими полномочиями, обеспечивая Ольгу Федоровну с детьми всем необходимым. С его помощью была куплена корова, а затем лошадь для хозяйственных поездок в Териоки и другие места. Постепенно живность на даче увеличивалась: появились куры, поросенок, два кота, две собаки. Все животные имели имена, причем, вероятно, из уважения к месту, им давали финские прозвища, так, корову звали Риллики, а одного из котов — Укки.

Когда сыновья Серова подросли, они захотели «освоить» залив. Кроме обычной весельной лодки к концу 1900-х годов им потребовалась яхта. Старший сын Александр попросил денег на ее постройку. Серов отнесся к этой просьбе по-серовски — он предложил сыну сначала сделать небольшую модель и показать ему. Тот сделал, и когда Серов убедился в серьезности намерения сына, он дал деньги. Александр и Георгий — те самые, которые изображены в работе «Дети» на фоне Финского залива, — построили яхту самостоятельно, сделав все своими руками (кроме металлического киля и паруса), лишь иногда прибегая к помощи отца. Яхта была построена по «американскому» принципу (как тогда называли плоскодонки) и долго служила ребятам, да часто и самому Серову. Будучи в Ино, он каждое утро уходил с сыновьями на яхте купаться.

Дом делился на две части. Нижняя представляла собою ряд жилых комнат, где располагались родители и дети, верхняя часть — одно просторное помещение, служившее Серову мастерской. Там были мольберт, столик с немецкими журналами «Симплициссимус» да парижская афиша «Русских сезонов» (танцующая Павлова), одиноко висящая на стене. Двор окаймлялся хозяйственными постройками, где держалась скотина, а также помещениями для людей, обслуживавших дачу.

Некоторое представление об «усадьбе» дает жанровая картина Серова «Финляндский дворик», исполненная в 1902 году. Это — двор серовской дачи, корова Риллики, которую доит работница Аннушка.

В том же 1902 году Серов написал пейзаж «Финская мельница». Он исполнил его с натуры на Черной речке, недалеко от дачи Л. Н. Андреева. Впрочем, это скорее этюд, достаточно живописный и смелый, но не более. Из пейзажей, созданных в Ино, выделяются «Лошади на взморье» и «Купание лошади» (обе 1905 г.).

В первом из них создано состояние покоя, неподвижности в природе, какая бывает в теплый или даже жаркий летний полдень. Мягкие формы трех лошадей объединены цветовой тональностью. Группа превосходно сочетается с цветом темноватой от влажности песчаной косы, высветленного заливчика, в котором отражаются лошади, все густеющей к горизонту зеленовато-синей морской дали, бездонного, чуть розовеющего неба.

Эту необыкновенно тонкую работу, всю построенную на цветовых нюансах, любил сам Серов: именно ее, в сущности единственный пейзаж, он выбрал для экспозиции своих работ на выставке в Риме в 1911 году.

Совершенно по-иному исполнена вторая работа — «Купание лошади». Здесь все — бодрость, жизнерадостность; каждая линия, каждый мазок кистью, каждая форма, любой кусок живописной поверхности пропитаны энергией жизни, силой любви к природе и всему живущему. Прекрасная, великолепная по своей стати, пропорциям лошадь — любимый серовский зверь, гибкая фигура обнаженного юноши — все это на фоне ровно накатывающихся, сверкающих на солнце волн и романтически волнующегося неба.

Подобные вещи Серов писал не часто, весьма не часто. Очень многие его произведения оставляют чувство щемящей тоски и неизбывной грусти. Почему же здесь Серов — весь сгусток энергии, почему он так полон радости бытия? Эти вопросы легче задать, чем на них ответить. Конечно, в какой-то степени это можно объяснить тем, что все, изображенное здесь художником, было ему близко, свое, родное: это его собственная лошадь, которую моет его собственный сын Александр. И еще: Серов любил это место и привык тут душевно отдыхать от всех жизненных неурядиц.

Летом 1906 года добрососедские отношения Серова с Андреевым стали и деловыми: Н. П. Рябушинский попросил Серова для своего журнала «Золотое руно» исполнить портрет Андреева. Художник охотно согласился: он ценил творчество писателя и любил с ним общаться. Андреев жил недалеко, всего в пяти километрах. Серов с детьми, а иногда и с Ольгой Федоровной бывали на Черной речке, как и Андреев в Ино. Когда нужно было возвращаться назад, Леонид Николаевич снаряжал лодку с мотором (тогда это была редкость) и довозил Серовых почти до их дачи.

Еще одним связующим звеном между писателем и художником оказалась живопись, которую Андреев не только любил, он ею занимался. Его пейзажи и портреты вызывали всеобщее одобрение; Серов, увидев на даче увеличенные копии с рисунков Гойи, исполненные «на глаз» Леонидом Николаевичем, «удивлялся такой точности увеличения и находил» у него «большие способности к рисованию». Впрочем, вкусы Андреева в области изобразительного искусства, типичные для русской интеллигенции той эпохи, не отличались оригинальностью и самостоятельностью. «В живописи люблю, — признавался он, — больше всех Бёклина. Потом люблю Серова, он самый благородный художник, Бенуа — он наиболее культурный, умный и тонкий».

Как выразился секретарь Андреева В. В. Брусянин, «один любил литературу и служил ей, другой любил эту литературу. Один был предан живописи и любил ее, другой любил эту живопись». Но, кроме того, их, конечно, объединяли общие для них либерально-демократические взгляды.

Просьбу Рябушинского инспирировал сам писатель, который соглашался позировать при условии «быть нарисованным только» Серовым. Следующим летом портрет, исполненный акварелью и темперой, был готов.

Если бы потребовалось подобрать изобразительные работы для характеристики русской духовной жизни послереволюционной эпохи, то в первую очередь нужно было бы взять андреевский портрет работы Серова. Надо думать, что этот безнадежный пессимизм, заполонивший писателя, овладевший им, с такой силой отчаяния выразившийся в его «Жизни человека», был понятен, если не близок художнику, которого самого всю жизнь пронизывала печаль, тоска, боль, независимо от того, касался его самого или нет источник этой печали. В 1910 году Серов замечал в письме Ольге Федоровне: «Ты мне все говоришь, что я счастливый и тем, и другим, и третьим — верь мне — не чувствую я его и не ощущаю. Странно, у меня ото всего болит душа. Легко я стал расстраиваться». Как же с таким обостренным восприятием жизни не понимать прозу Андреева?

Портрет не блещет красочным богатством; его мало назвать скромным, он просто нищ. Но это нищенство цвета как раз и оказалось необходимым для воплощения замысла художника. Центр портрета — голова, лицо, глаза, взгляд. Поневоле вспоминается выражение высшего одобрения, которое употреблял Чистяков: «Глядит!» Взгляд Леонида Николаевича обладает некоей бездонностью, откуда льется печаль мудрости, как правило, приобретаемая умным и сердечным человеком не слишком задолго до смерти.

Художника и писателя объединяла духовная близость: заботы и страдания одного были в сущности заботами и страданиями другого. Потому портрет и оказался столь глубоким, что Серов писал не только Андреева, но и себя. Это не так часто бывает с портретистами.

Смерть Серова, последовавшую через четыре года после написания портрета, Андреев переживал, как личное горе. Брусянин вспоминал его реакцию, когда дошла скорбная весть:

«Боже мой, что же теперь делается там, в семье Серова? — задавался печальным вопросом писатель...

О живых людях вспоминал Андреев под гнетом вести о смерти. Упоминались имена сыновей почившего художника, и писатель говорил: «Какие они милые, какие молодцы!» Упоминалось имя дочери художника и прибавлялось: «Как она прекрасна!» Упоминалось имя жены Серова и задавался вопрос: «Как будет жить она, уставшая от жизни?»

И все мы, сидевшие в кабинете, дивились, какая, не похожая на другие, была семья покойного художника: крепкая семья, трудолюбивая, интеллигентная, солидарностью объединяющая всех ее членов».

Через год у Андреева родился сын; его назвали в честь Серова Валентином, а в семье звали Тинчиком. (То же произошло чуть позже в семье Цетлиных, портреты которых писал Серов незадолго до смерти.)

Портрет Андреева был сразу принят как крупное свершение отечественного искусства. Любопытно, что на выставке Союза русских художников блестящий, парадный портрет Г. Л. Гиршман (у зеркала) оказался как бы на втором месте — после андреевского портрета. Это понятно, портрет Гиршман был красив, изобразительно сложен, изыскан, но он отвечал лишь эстетическому чувству зрителя второй половины 1900-х годов; портрет Андреева воплощал существенные грани духовной жизни общества, некоторые черты образа писателя, бывшего тогда чрезвычайно популярным, задевал за живое самую сущность зрителя.

С этой точки зрения интересно сравнить работу Серова с портретом Андреева кисти Репина, исполненного чуть раньше. По живописи репинский портрет, безусловно, интереснее серовского, но по характеристике модели он не то что беднее, а, скорее, невысказаннее. Конечно, за два года, что разделяют эти портреты, писатель немало пережил, и все же его образ, созданный Репиным, лишен страданий за судьбу своего народа и человечества, которые с такой силой выразились в андреевской прозе. Надо думать, Репин уже не мог (или не хотел?) воспринимать идеи времени так обостренно и с такой болью, как Андреев или Серов, — отсюда такая разница образов, созданных Репиным и Серовым. Сам Андреев в одном из писем своему другу С. С. Голоушеву заметил о репинской работе: «Идиллия, а не портрет».

Тогда же Серов исполнил два портрета Андреева в литографии. Уступая живописному, они все же значительны и по образу, и по изобразительному решению.

В Ино Серов предпочитал работать, как правило, над теми произведениями, которые делал по собственной инициативе, которые любил и в которых видел залог своей творческой молодости. Именно на даче он упорно работал над серией «Одиссей и Навзикая», писал варианты «Похищения Европы», а последние годы рисовал иллюстрации к басням И. А. Крылова.

Временами уставая от людей — а общаться Серову приходилось не только с друзьями, — он выкраивал от заказной работы время и уединялся на своей даче. «Скучные они, — говаривал художник про людей, — ужас до чего скучные, — звери лучше: и красивее, и веселее, и просто лучше». И хотя иллюстрации он признавал лишь в исторических сочинениях, для басен Крылова делал исключение: само рисование зверей, то есть как бы общение с ними, служило ему своеобразной отдушиной, от которой он не мог и не хотел отказываться. Одно время художник подбирал из своих рисунков иллюстрации к двенадцати крыловским басням, но то ли он затянул эту работу, то ли еще по какой причине — издание не состоялось. Серов не огорчился по этому поводу. Надо полагать, издание для него не было столь уж важным, для него были важнее сами рисунки, которые давали возможность общаться со зверями.

Большинство рисунков изображают собою ситуации, в которые попадают герои басен. Конечно, каждый из них — собака, лев, волк, ворона, лошадь, лисица — это великолепный образ; любопытнее другое: не только сами звери, но все пространство листов как бы исполнено психологизмом ситуации. Яростная обида волка, его стыд и смущение («Волк и пастухи») выражены не только в рисунке его фигуры (одни передние лапы чего стоят!), но и в рисунке изгороди, уходящей вглубь. Какое емкое по психологической наполненности пространство в листе «Мор зверей» и какие красноречивые образы героев: льва (истинный царь), вола (этакий согбенный обиженный проситель), лисицы, закрутившейся, как пружина, в своей готовности изворачиваться!

Превосходны листы «Волк и Журавль», «Ворона в павлиньих перьях», «Ворона и Лисица», «Обоз», «Квартет», но, пожалуй, самым восхитительным следует назвать рисунок «Лев и Волк». Этот вид уходящего волка настолько ясно, точно и доходчиво передает состояние зверя — его приниженность, побитость, что просто диву даешься — как можно достичь такого эффекта с помощью простого карандаша?! Вспоминаешь рисунки животных работы других художников — и мало найдется тех, что можно поставить рядом с серовским.

Живя на Финском заливе, Серов мало общался с посторонними людьми — ему хватало своей семьи. Когда один из дачников вознамерился построить себе дом рядом с серовским, художник решительно предупредил его действия, купив полосу земли вдоль залива — предполагаемый участок застройки. Иногда все же он был вынужден общаться с соседями, посылая увещевания, подобные такому: «При всей патриархальности здешних нравов я все же не могу не сообщить Вам, что избранное Вами перед самой дачей место для купанья (без всякого костюма) несколько смущает обитательниц моей дачи».

Время от времени он принимал гостей из Петербурга — Бакста, Нувеля, Бенуа, Дягилева, знакомя некоторых из них со своим дачным окружением. По выражению Бакста, «в двух шагах» от серовского дома находилась дача известного пианиста и дирижера, организатора многочисленных концертов, в том числе бесплатных для народа, А. И. Зилоти, женатого на старшей дочери П. М. Третьякова — Вере Павловне. Иногда у них гостила ее сестра Мария Павловна Боткина. Серов рисовал и ту, и другую, первую в 1902, вторую в 1905 году, в своей излюбленной технике того времени — сангина, мел, итальянский карандаш.

Чуть дальше, «в десяти минутах ходьбы», жил Г. И. Чулков, поэт, драматург, публицист, символист и мистик по своему мировоззрению. К середине 1900-х годов он, примыкая ранее к социал-демократам, успел отбыть ссылку в Сибири. Надо полагать, эта сторона его деятельности привлекала Серова более, чем литературные труды. Чулков в воспоминаниях «Годы странствий» рассказывал об успехе своей пьесы «Тайга»:

«Похвалил ее и Серов, но, помолчав, хитро прищурил глаза и сказал, будто бы робея:

— Ваша пьеса символическая, и я, конечно, понимаю, Георгий Иванович, что нельзя к ней предъявлять требования правдоподобия, но, знаете ли, простите меня, я как реалист не могу не сделать одного замечания. У вас там самка лося защищает детеныша рогами. А ведь у самки рогов-то нет...

Я, признаюсь, был сконфужен замечанием остроумца... и во втором издании я убрал вовсе злополучные рога».

Как-то у себя в мастерской Серов обнаружил маленького попугайчика, залетевшего в комнату. Ему дали поесть, попить, он прожил в мастерской несколько дней, но однажды утром Серов нашел попугайчика мертвым. Случай неприятно и очень сильно подействовал на художника: тяжелое впечатление связалось с народной приметой — залетевшая в дом птица — к смерти. Это действительно было последнее лето Серова.

Несмотря на то что художник находил здесь успокоение, он так и не сумел привыкнуть к финской природе и к финскому быту. Дочь художника Ольга Валентиновна вспоминала, что последние годы он «ужасно скучал по русской деревне и мечтал купить себе небольшой участок в средней полосе России», как когда-то нашел Дервизу его Домотканово — одно из любимейших серовских мест на земле.