Глава II

Молодые художники находили ответы на мучающие их вопросы вне Академии. Репину повезло: уже с первого года своего пребывания в Петербурге он имел такого наставника, как И.Н. Крамской.

Крамской, сам прошедший школу Академии, понимал, что ее профессора не могут дать ученикам того, что требовало от художника общество. И Крамской взял на себя задачу гражданственного воспитания художников. Конечно, в полной мере это было не под силу одному человеку, но под его непосредственным влиянием развивался талант Федора Васильева, он первый заметил и стал направлять дарование Н.А. Ярошенко, он же стал активно вмешиваться в художественное воспитание Репина.

Частыми гостями Крамского стали художники, ученики Академии, одаренная молодежь. Они собирались в определенные дни по вечерам — рисовали с натуры, читали вслух, спорили.

Начало этим своеобразным вечерам было положено еще в 1860 году, когда Крамской, получив 1-ю серебряную медаль, вместо того чтобы по обычаю учеников Академии «обмыть» ее в расположенном по 6-й линии, в доме № 7, трактире «Золотой якорь», пригласил друзей домой, в маленький флигель дома № 39 на 8-й линии и устроил рисовальный сеанс.

Женитьба Крамского и переезд на другую квартиру (6-я линия, дом № 29) не прекратили этих вечеров.

Для Репина этот своеобразный клуб стал его первым университетом. Сюда он спешил после занятий в рисовальной школе.

Сколько нового узнавал он за такой вечер! Сидя скромно, в углу, юноша внимательно следил за разгоравшимися спорами, стараясь глубоко вникнуть в их смысл.

Но особенно любил бывать Репин у Крамского, когда тот работал в одиночестве над очередным заказом — писал с фотографии чей-нибудь портрет в излюбленной им технике черного соуса (черный порошок с примесью клея). Вот когда можно расспросить его о многом.

Репин смотрит на висящий на стене рисунок головы Христа. Как отличается она от обычного иконописного облика Христа! Крамской открывает Репину свою сокровенную мечту — написать картину «Искушение Христа в пустыне». Репин хорошо знает эту евангельскую легенду, но какой глубокий смысл приобретает она сейчас, благодаря рассуждениям Крамского. «Это искушение жизни, — говорит он, — очень часто повторяется то в большей, то в меньшей мере и с обыкновенными людьми, на самых разнообразных поприщах. Почти каждому из нас приходится разрешать роковой вопрос — служить богу или мамоне». То есть иными словами: посвятить себя служению идее или добиваться материального благополучия, делать карьеру.

Часто, упомянув в разговоре какое-нибудь неизвестное Репину литературное произведение или научную статью, Крамской не успокаивался, пока не разъяснял Репину все до конца. Однажды он познакомил Репина с теорией Дарвина о происхождении видов, в следующий раз пересказал ему подробно «Божественную комедию» Данте. Рассуждения Крамского были самостоятельны, своеобразны, давали богатую пищу для размышлений, толкали к гражданственно-острым выводам. Так Крамской обратил внимание Репина на преддверие ада у Данте. Какие здесь были грешники? Оказывается, Данте поместил туда обыкновенных «благоразумных» людей. Они не делали добра, не совершали зла, они были равнодушны к обществу, к человеку, жили для себя. И... их не принял ни рай, ни ад.

Да, эти проблемы волновали и Крамского. Говоря с Репиным о роли художника в жизни общества, Крамской утверждал не только право, но и обязанность его вмешиваться в ход событий, влиять на них, влиять на взгляды и убеждения людей, содействовать всему живому, прогрессивному.

Репин приносит к Крамскому все, что он делает в Академии и дома, и неизменно встречает самый горячий интерес к своим работам.

«А ну, что принесли», — спрашивал обычно Крамской, когда Репин являлся к нему с папкой под мышкой. Больше всего Крамского интересовали работы, сделанные Репиным дома, ибо в этих работах свободнее могли проявиться личность, убеждения художника.

В начале 1864 года Крамской переехал в дом № 4 по 17-й линии, где и поселился в квартире № 4 вместе с несколькими товарищами, покинувшими с ним Академию художеств.

Этот трехэтажный кирпичный особняк в стиле итальянского Ренессанса с рустованным первым этажом, построенный в конце 1850-х годов архитектором Г. Буятти, сохранил до нашего времени свой первоначальный облик. Здесь было положено начало Артели художников. Оставив Академию, молодые художники оказались предоставленными самим себе. Многие из них растерялись. Крамской взял на себя ответственность за судьбу товарищей и заботу о них. Благодаря его уму и необычайной энергии, а также помощи его жены Софьи Николаевны они обрели возможность работать, не поступаясь своими принципами. Крамской понимал, что молодые художники не смогут существовать в одиночку. Нужно было объединиться. Коммуна, артель были для этого наиболее подходящей формой.

Дом № 4 по 17-й линии Васильевского острова. Здесь помещалась Артель художников с 1864 г. фотография, 1969 г.

Поселившись вместе, артельщики стали и хозяйство свое вести сообща. Софья Николаевна взяла на себя немалый труд — все заботы по дому. Члены Артели, устав которой был утвержден в 1865 году, сообща принимали и выполняли заказы, а гонорар делили между собой. Определенный процент от заработка, полученного кем-либо из художников за индивидуальный заказ, также поступал в общую казну.

Квартира, расположенная в третьем этаже, была большая. Окна ее выходили и на улицу и во двор. Впоследствии на ее месте возникли две квартиры — № 4 и № 5. Каждый художник имел комнату. Кроме того, в квартире был большой, светлый зал, где стояла единственная ценная вещь Крамских — рояль. Здесь по вечерам собирались артельщики для обсуждения в дружеском кругу работ своих товарищей, чтения, споров. Надо ли говорить, что наиболее горячо и часто дебатировался вопрос о роли и значении искусства в жизни общества.

Артельщики не замыкались в своем узком кругу. Они любили, когда их навещали и другие художники, особенно ученики Академии, те, в ком они видели будущих продолжателей своего дела. Они, и в первую очередь Крамской, вовлекали молодежь в круг тех интересов, которыми жили сами.

Репин становится постоянным посетителем Артели. Он приводит с собой своих друзей — Марка Антокольского и Ивана Панова.

По вечерам, сидя в уютном зале, они рисуют. Кто-то из художников читает статью Д.И. Писарева, только что появившуюся в журнале «Русское слово», или М.А. Антоновича — в журнале «Современник». Всех волнует дискуссия, разгоревшаяся вокруг диссертации Н.Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». А сколько раз художники сами читали здесь и обсуждали эту диссертацию, где Чернышевский возглашал важнейшую задачу искусства — отражать действительную жизнь, черпать из нее представления о прекрасном.

Статьи Писарева «Разрушение эстетики» и «Реалисты», написанные с полемическим задором, призывали русских писателей не оставаться равнодушными к «пульсации общественной жизни», но в то же время отрицали общественное значение других искусств, в том числе и живописи, признавая за ними лишь одну цель — доставлять наслаждение. Это задевало художников, будоражило мысль, помогало находить и оттачивать свое эстетическое credo. Они старались не пропускать ни одной новой книги, которая затрагивала вопросы искусства. Вот появился перевод книги французского философа Прудона «Искусство, его основание и общественное значение», и несколько вечеров подряд идет ее чтение вслух. Примитивный рационализм теории Прудона, считавшего основным в произведении искусства содержание и совершенно игнорировавшего художественные средства, индивидуальность автора, находил полное сочувствие у одних и такое же неприятие у других.

Здесь же, на одном из артельных вечеров, студент университета, будущий художественный критик В. Чуйко читал еще не опубликованные, но уже переведенные им на русский язык лекции об искусстве французского философа и искусствоведа Ипполита Тэна, пытавшегося исторически объяснить художественные явления. И здесь же с неменьшим вниманием слушали юношеский реферат М. Антокольского, тогда еще ученика Академии, «Критический взгляд на современное искусство». Статья эта, как вспоминает Антокольский, была очень несовершенна, однако Крамской почувствовал в ней отклик на свои мысли. Вскоре Антокольский даже получил от него в подарок фотографию с надписью: «Борцу идей».

Репин старается не пропустить ни одного вечера у артельщиков. Все там так ново и интересно. Все заставляет задумываться над вопросами, на которые раньше он не обращал внимания. Действительно — что же такое искусство, какое влияние оно имеет на развитие общества? Каким должно быть искусство?

Не только вопросы искусства волновали художников. Споры возникали и на политические, и на общественно-моральные темы. Здесь Репин впервые услышал о философии Оуэна, книга которого «Образование человеческого характера» буквально запоем читалась в Артели. Здесь же впервые он познакомился с материалистическими взглядами Бюхнера, Фохта, Молешотта, с теорией английского историка Бокля, объяснявшего развитие общества влиянием географической среды на психологию людей.

Вечера в Артели художников сыграли колоссальную роль в интеллектуальном развитии Репина и других художников. Об этом впоследствии писал и Антокольский: «Я приобрел столько знакомых, столько простых и добрых искренних друзей. В их серьезной среде я чувствовал, что духовно обогащаюсь, что горизонт мой расширяется». Эти слова Антокольского могли быть с таким же основанием сказаны и Репиным. У Репина голова шла кругом от всех этих чтений и споров. Хотелось сразу все понять, но не хватало самого элементарного образования. Он хватался то за одну книгу, то за другую. Услыхав какое-либо новое для него имя философа или ученого, на следующий день бежал в библиотеку, чтобы получить и прочесть их произведения.

А тут еще разговор со знакомым студентом из университета надолго лишил Репина равновесия. Студент этот советовал ему серьезно заняться своим образованием, чтобы не остаться жалким маляром, ничтожным существом. Репин чувствовал, что студент во многом прав. Но последовав его совету, пришлось бы на время расстаться с искусством...

Решиться на такой шаг не так-то просто. И Репин спешит посоветоваться с Крамским. Он рассказывает о своем намерении на три-четыре года оставить искусство и заняться только образованием. Впоследствии Репин, вспоминая этот разговор, почти дословно приводит слова Крамского:

«Если вы это сделаете и выдержите ваше намерение как следует, вы поступите очень умно и совершенно правильно... Если вы хотите служить обществу, вы должны знать и понимать его во всех его интересах, во всех его проявлениях, а для этого вы должны быть самым образованным человеком. Ведь художник есть критик общественных явлений: какую бы картину он ни представил, в ней ясно отразится его миросозерцание, его симпатии, антипатии и, главное, та неуловимая идея, которая будет освещать его картину... Не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет простой фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявилось... Настоящему художнику необходимо колоссальное развитие, если он сознает свой долг — быть достойным своего призвания... Особенно теперь нужно художнику образование. Русскому пора наконец становиться на собственные ноги в искусстве... Пора подумать о создании своей русской школы, национального искусства!»

Репин все же не решился оставить Академию. Слишком сильна была его любовь к искусству, чтобы расстаться с ним даже на короткий срок. Но слова Крамского не могли не оставить следа в душе Репина.

Дела Артели шли хорошо, и в начале 1866 года в центре города была снята новая, более просторная квартира на четвертом этаже дома Стенбок-Фермора на Адмиралтейской площади, у Вознесенского проспекта. Квартира занимала почти все крыло по Вознесенскому проспекту. Артельщики получили просторные, светлые мастерские, а два больших зала для вечерних встреч могли вместить до 40—50 человек. На артельные «четверги» приходили друзья и знакомые членов Артели, ученики Академии.

Дом № 10/2 по Адмиралтейскому проспекту. Сюда переселилась Артель в 1866 г. Фотография, 1969 г.

Через всю залу ставился огромный стол с бумагой, красками, карандашами. Каждый мог работать в той технике, в какой хотел. Репин также принимал участие в рисовальных вечерах. Сохранились два его рисунка, исполненные сепией, — «Рыболов» и «Сцена в сарае». Любил Репин смотреть, как работают другие. Особенное удовольствие получал он, наблюдая за Шишкиным, создавшим здесь не один свой блестящий рисунок пером.

Обычно такие вечера заканчивались скромным ужином, за которым произносились веселые тосты, а если присутствовали и жены художников — даже танцевали.

Итак, Репин уже с самого начала оказался в двух различных сферах — Академии и Артели, причем последняя научила его критически относиться ко многим требованиям Академии.

Вместе со всеми учениками Репин в штыки встречал темы эскизов на библейские и евангельские сюжеты, предлагаемые Академией. Все труднее становилось держать молодежь в рамках старых учебных традиций. Как вспоминает Репин, стали даже появляться карикатуры на академические задания, на непокорных учеников и на самих профессоров. Репин, возвращавшийся с артельных собраний, полный свежих впечатлений, испытывал каждый раз мучительную неудовлетворенность при работе над далекой от живой действительности темой. Да и по самой природе репинского таланта ему были чужды отвлеченные сюжеты. Так, выполненный Репиным эскиз на тему библейской легенды о ниспосланной богом страшной «казни» — «Ангел смерти истребляет первенцев египетских» — был трактован им сугубо реально, даже с налетом натурализма. Передав с достоверной точностью обстановку спальни, Репин изобразил ангела смерти, душащего спящего юношу. При этом сцена была представлена настолько натурально, что ангел на эскизе душил юношу, упершись коленом в его живот и схватив его за горло. И тем неожиданнее оказалась для него реакция академического Совета. Одобрив «тон эскиза и общее», члены Совета предложили изменить трактовку темы («Ведь это дух — ангел смерти, зачем же ему так физически напрягать свои мускулы, чтобы задушить, — достаточно простертых рук») и представить эскиз на медаль.

По существовавшей тогда системе Академии лучшие этюды, рисунки и эскизы могли быть представлены к конкурсу на получение медали. (Ученики, получившие серебряную медаль 2-й и 1-й степени, могли быть соискателями конкурса на получение золотой медали — вначале так же 2-й, а затем и 1-й степени.) Медали давали определенные привилегии. Так, ученики, удостоенные серебряных медалей 2-й степени, получали звание неклассного художника. Это звание не давало права на классный чин, но выводило художника из податного состояния и освобождало от несения воинской повинности.

Получить медали, естественно, стремились все ученики, и Репин, вняв «пожеланиям» Совета, исполнил эскиз, удовлетворивший профессоров, и получил за него 2-ю серебряную медаль. Репин значительно переделал эскиз. Величественная фигура ангела простирает над умирающим юношей руки. Юноша, писанный с натурщика, трактован без всякой идеализации. Приподнятая грудь, впавший живот, втянутая в плечи голова — во всем этом чувствуется попытка внести реалистический элемент в решение темы. Источник света, находящийся где-то сверху, выхватывает из мрака крылья и руки ангела и обнаженную фигуру юноши, что придает таинственность всему происходящему.

Склонность к реалистическому проявляется и в других академических эскизах Репина. Принимаясь за какую-либо тему, Репин не мог решать ее, исходя только из заданных условий. Он должен был представить ее себе реально увиденной.

Так, в эскизе «Диоген, разбивающий чашу, увидев мальчика, пьющего из ручья воду» Репин поместил фигуры на фоне реального пейзажа, виденного им в Петербурге. И опять эскиз подвергся критике именно с этой стороны. «У вас много жанру, — сказал ректор Академии художеств Ф.А. Бруни, почувствовав здесь отступление от академических канонов. — Это совсем обыкновенные живые кусты, что на Петровском растут. Камни тоже. Для картины жанра это недурно, но для исторической сцены это никуда не годится». В данном случае Бруни был прав, советуя обратиться к классическим образцам в пейзаже, которые более соответствовали всей композиции.

В том же, 1865 году Репин получил еще одну серебряную медаль 2-й степени — за рисунок с натуры. Получив звание свободного (неклассного) художника, Репин перестал входить в число военных поселян города Чугуева.

Но заниматься и одновременно зарабатывать на жизнь становилось все труднее и труднее. Он брался за всякую работу — красил крыши, экипажи, собирался даже стать натурщиком. На подготовку к экзаменам часто не хватало времени. Приходилось жертвовать или специальными предметами, или наукой. Доведенный до крайности, Репин подает в 1866 году прошение в Совет Академии художеств, которое, несмотря на иронический тон, говорит о безнадежности его положения. «Предстоящие экзамены из наук отнимают у меня последнюю возможность зарабатывать деньги для своего существования, а так как существованием для экзаменов жертвовать нельзя, то с большим желанием и совершенною возможностью перейти во 2-е отделение я принужден буду остаться в 1-м».

В 1866 году Репин представляет на экзамен только рисунки. Ни эскизов, ни этюдов не подает. Объяснение этому мы находим в очередном прошении Репина в Совет Академии художеств от 9 октября 1867 года: «Содержать себя и выполнять в точности программу академических занятий слишком трудно для ученика необеспеченного. Академии не безызвестно, что в VII часов вечера кончаются занятия в ее здании, засим следует приготовление репетиции и черчение эскизов. Приходится постоянно жертвовать классом (этюдным) для добывания потребностей. При таком состоянии в трехлетнее пребывание мое в натурном классе я мог написать только три этюда — и это стоило мне лишений. А последний месяц, проведенный в этюдном классе, написанный эскиз — довели меня до такой крайности, что я вынужден теперь просить Совет Императорской Академии художеств о помощи». Репину было выдано 25 рублей.

Юноша обращался за помощью в Академию редко, только в случае крайней нужды, и в этих скупых строках можно прочесть всю тяжесть условий, в которых приходилось ему жить. Небольшие подачки в 25—30 рублей два раза в год не могли обеспечить сносное существование, так же как и премии за эскизы, представленные на медали, и заказы на исполнение образов и императорских портретов. Работы в Академии становилось все больше, и времени на заработки оставалось все меньше. Часто не было денег на холст и краски. Среди документов 1868 года мы встречаем еще одно прошение, в котором Репин обращается в Академию художеств за пособием «в связи с затратами на исполнение программы и предстоящими экзаменами за четыре курса из наук».

Сдавая в течение четырех лет аккуратно все экзамены, Репин на пятом году своего обучения, как и многие его товарищи увлеченный живописью, забросил изучение общеобразовательных предметов. Результат не замедлил сказаться. Осенью 1868 года Репин нашел свою фамилию в списке учеников, переведенных в число вольнослушателей за неявку на экзамен.

Репин давно уже считался одним из наиболее способных учеников Академии, имел пять серебряных медалей и готовился стать конкурентом на 2-ю золотую медаль. Сгоряча он написал прошение в Совет Академии, обвиняя его в «пристрастии к элементарной грамоте», и просил уволить его из учебного заведения со званием свободного художника. Но П.Ф. Исеев, конференц-секретарь, разорвал прошение со словами: «Вы должны окончить академию как следует. Для кого же тогда ей существовать?!»

Репин шел к намеченной цели. Ни тяжелые материальные условия, ни бесконечные думы о заработке не смогли заставить его отступить... Многие из его товарищей уехали на родину, так и не закончив Академии, — не хватило физических сил и выдержки в борьбе с нуждой. Репин не сдавался. Школа жизни, которую он прошел у себя на родине, в Чугуеве, помогла ему перенести лишения, неизбежные для ученика, не пользовавшегося помощью семьи. Надо сказать, что семья Репина, хоть и принадлежала к сословию поселян, не была бедной. Правда, в те годы, когда отца угоняли в солдатчину, они испытывали острую нужду, но стоило отцу возвратиться и хотя бы несколько лет провести дома, как дом богател...

Занимаясь продажей лошадей, отец Репина в короткий срок восстанавливал разрушенное хозяйство. Репин не перенял этой коммерческой жилки от отца, но умение строго рассчитывать свои средства, твердость правил, спасавшие его от богемных настроений окружающей его среды, — все это Репин почерпнул в своей семье. Расчетливость, некоторый аскетизм в материальном отношении, полученные в наследство от отца и которые многие принимали за скупость, помогли ему выдержать лишения.

Он бегает по урокам, пишет по заказу портреты... Так, благодаря рекомендации А.И. Шевцова выполняет с дагерротипа портрет одного из лучших мастеров Петергофской гранильной фабрики Ф.В. Морина.

Репин не теряет даром ни одной минуты. Все свободное от занятий и от работы время он посвящает самообразованию. Он жадно впитывает в себя все, что видит и слышит вокруг, стремясь пополнить свои скудные знания. И в этом большую поддержку находит у своих товарищей по Академии.

Уже в первый год своего обучения в Академии художеств он познакомился и тесно сошелся с группой учеников, чьи интересы были близки ему. Многие юноши, так же как и Репин, приехали из далеких уголков России с одним и тем же желанием — учиться. Их всех связывали общие интересы, общие заботы.

Это были годы, когда на арену общественной жизни снова выступила революционно настроенная молодежь. Еще свежи были в памяти выступления студентов университета в 1861 году, за которые многие поплатились заключением в Петропавловскую крепость. Гражданская казнь Чернышевского и его ссылка потрясли молодежь. Его роман «Что делать?» стал любимой книгой русской передовой интеллигенции.

«Даже у нас, в Академии художеств, — вспоминал Репин, — глухо, по-своему волновались смелые головы, пробившиеся в столицу из дальних краев и подогретые здесь свежими событиями 1861 года».

В те годы получили широкое распространение так называемые кружки саморазвития. Собираясь вместе, обычно по принципу землячества, молодые люди так же, как и художники Артели, читали вновь вышедшие романы и повести, знакомились с новейшими критическими статьями, обсуждали самые животрепещущие вопросы политики и экономики. Каждая статья в журнале «Современник» вызывала горячий обмен мнениями. В кругах, близких Академии художеств, естественно, особенно пылко обсуждались вопросы, связанные с искусством.

Вскоре и Репин оказался участником одного из таких кружков. Входили в него в основном украинцы и белорусы. Их тогда в Академии было немного, но они всегда держались вместе. Репин, чье детство было связано с Украиной, тянулся к своим землякам. Основное ядро кружка составляли живописцы, но были среди них и архитекторы, а также студенты университета. Ученики собирались по очереди на квартире друг у друга. Стремление усовершенствоваться в искусстве привело к возникновению своеобразных рисовальных вечеров, где как бы продолжались занятия, начатые в академических рисовальных классах. Рисовали с натуры. Натурщиков не приглашали, — не на что было. Да и не было нужды. Позировали по очереди.

«Собиралось, — вспоминает Антокольский, — нас человек 12—15, все в шубах, тяжелых пальто, у всех были галоши и палки; все это грудой сбрасывалось в одну и ту же комнату — часто такую, где негде было повернуться, — на пол, на кровать, где попало». Хозяин комнаты приготавливал угощение: чай, калачи, масло, сливки. Но иногда не было ничего. «Да что это, черти! Приносите к чаю свои булки, я не могу вас угощать всякий раз, — кричал обычно Шестов. — Моей отцовской стипендии из Воронежа — двадцать пять рублей в месяц едва-едва хватает на одного меня».

Во время рисования кто-нибудь, по обычаю того времени, читал вслух. Нередко чтецом бывал Адриан Прахов, юноша глубоко эрудированный, находившийся в курсе всех новинок русской и иностранной литературы. Часто пели хором песни — украинские народные, а бывало, и что-нибудь из опер Глинки, Моцарта... За столом, когда подавали кипящий самовар, звучали шутки, остроты, но чаще всего мирное чаепитие прерывал горячий спор. Споры принимали особенно острый характер, когда на вечерах бывали студенты. Многие из них считали искусство вздором, никому не нужной забавой. «Тогда еще, — вспоминает Антокольский, — не затих спор: что лучше — яблоко в действительности или яблоко написанное... Речь шла и о том, что сапожник выше Шекспира, и т. д.». Студенты считали, что теперь вообще не время заниматься такими пустяками, как искусство. Художники не хотели уступать своих позиций. Они спорили, пытались доказывать пользу искусства, объясняли его значение. Споры затягивались далеко заполночь. Назавтра они продолжались уже между художниками. Виктор Васнецов вспоминает, как они с Репиным отправлялись к Куинджи (он жил тогда в меблированных комнатах по 5-й линии Васильевского острова, дом № 18) и спорили до трех часов ночи. Споры эти имели свою важную положительную сторону. Интуитивно молодые художники чувствовали, что они правы, что искусство необходимо людям, но доказать это они не умели. Пытаясь добраться до истины, искали ее в книгах. И читали, без роздыха и без системы, как вспоминал Антокольский, читали всё, что только было тогда по-русски и в переводе на русский язык.

Дом № 30 по 15-й линии Васильевского острова (вид со двора). Здесь жил И.Е. Репин в 1867 г. Фотография, 1969 г.

Впоследствии вечера эти стали регулярными, молодежь собиралась два раза в неделю. «Первый вечер художеств. 14 октября 1866 г.» — так подписал Репин свой рисунок-портрет М. Антокольского. Еще раз Антокольский позировал на «10-м вечере художеств». Позировали Мурашко, Малярев-Софийский, Кривкович, Кудрявцев, Шестов, двоюродный брат Праховых — Амалицкий, одетый в женский белорусский костюм. Часто эти рисовальные вечера устраивались у Репина, когда он в 1867 году жил в доме № 30 по 15-й линии, снимая комнату в квартире № 11, на третьем этаже. Дом этот сохранился. Окна этой квартиры выходят на 15-ю линию и во двор.

Товарищи любили Репина. Несмотря на мягкость и даже некоторую робость в общении с людьми, Репин проявлял удивительную настойчивость и упорство, когда дело касалось искусства. Его несколько выспренная речь, изобилующая многими «книжными» словами, которая вначале удивляла его новых друзей, объяснялась смущением. Освоившись с новой обстановкой, Репин становился простым и естественным. Правильной формы нос, мягкие губы, слегка смеющиеся глаза, вьющиеся волосы и легкий румянец на щеках делали его привлекательным и внешне. Не случайно Антокольского при их первой встрече поразило сходство Репина с древнеримской статуей Антиноя — юноши необыкновенной красоты.

И.Е. Репин. Н.И. Мурашко. Рисунок, 1866 г.

Кто же были друзья Репина, с которыми он провел ученические годы?

Одним из них был талантливый ученик живописного класса Гавриил Малярев-Софийский. Получив вольную в 1860 году, двадцатидвухлетний юноша едет в Петербург и поступает вольнослушателем в Академию художеств. Веселый, темпераментный, остроумный, он становится всеобщим любимцем. Он успешно учился, но тяжелые условия, постоянная забота о заработке все-таки сломили его. Тяжело заболев, он в 1868 году уезжает по настоянию врачей на Украину, в Черниговскую губернию, так и не окончив курса.

Осенью 1863 года в Академии появился вольнослушатель — сын купца 2-й гильдии из города Глухова Николай Мурашко. Он стал одним из самых деятельных членов кружка. Репину импонировали начитанность Мурашко, его превосходная память, умение в разговоре вставлять в свою речь весьма кстати цитаты из прочитанных книг. Он знал много украинских народных песен. Веселый нрав, добродушие привлекали к нему сердца друзей. Ироничные шутки, остроумие делали его душою общества.

Но мало кто из его друзей знал, что скрывалось за этим балагурством. Впоследствии Мурашко о себе писал: «Я был умеренный народолюбец и самый искренний шестидесятник». Кипучая общественно-политическая жизнь Петербурга не проходила мимо него. И если Репин только наблюдал эту жизнь, причем, без сомнения, симпатии его были на стороне демократически настроенной молодежи, то Мурашко сам стремится к сближению с передовой, революционно настроенной интеллигенцией. Мурашко собирал и хранил портреты людей, которыми он восхищался. Однажды он вынул из кармана и показал Репину толстую кипу фотографий, где были и Костюшко, и польские повстанцы, и Чернышевский. Мурашко интересовалась полиция.

Мурашко первый сообщил Репину весть: у Летнего сада студент Каракозов стрелял в Александра II. Покушение не удалось, и Каракозов был арестован. Событие это вызвало новую волну реакции. Был окончательно закрыт журнал «Современник», как рассадник свободомыслия, аресты следовали за арестами. Через несколько месяцев Каракозов был приговорен к смертной казни.

Рано утром 3 сентября, в день казни, Мурашко, живший в доме П.А. Кочубея «у Красного моста», зашел за Репиным, и они, слившись с толпой, направились по Большому проспекту Васильевского острова к Смоленскому полю. Там, на огромном пустыре, должна была состояться казнь. (Сейчас на этой когда-то заброшенной территории высятся Дворец культуры имени С.М. Кирова и жилые дома.)

Долго потом Репин не мог забыть виденного. На душе было тяжело, хотелось плакать. Лицо Каракозова стояло перед ним как живое... И Репин берется за карандаш. Пятьдесят лет спустя, глядя на портрет Каракозова, Репин вновь вспомнил потрясшую его трагическую сцену казни и вновь, как наяву, увидел Каракозова в тот момент, когда его везли в телеге. «Закаменев, он держался, повернув голову влево... В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения — долго не видевшее воздуха и света, оно было желто-бледное, с сероватым оттенком. Волосы его — светлого блондина, — склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным налетом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка нахлобученной вперед. Длинный, вперед выдающийся нос похож был на нос мертвеца, и глаза, устремленные в одном направлении, — огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства. Только тонко сжатые губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь».

Прошло больше недели после казни. И вновь Репин и Мурашко проделывают тот же путь к Смоленскому полю, теперь уже пустынному, а затем, не сговариваясь, направляются дальше мимо Гавани на Голодаево поле. Где-то здесь должна быть могила Каракозова. Увидев недавно потревоженную свежую землю, они решили, что именно здесь и похоронен Каракозов. Несколько минут друзья стояли над его могилой. Репин впоследствии вспоминал: «Вдруг видим: к нам бежит впопыхах толстая, красная рожа с короткими усами вперед...

— Стойте! — закричала она. — Вы что за люди? Зачем вы сюда пришли?

— А что? Мы просто гуляем, — отвечали мы.

— Вот нашли гулянье. Вы знаете, что это за место? Вы на чьей могиле стояли? Ну-ка?

— Ни, не знаем, а чья се могила? — сказал невозмутимо Мурашко.

— А, не знаете! Вот я вам покажу, чья могила. Идите со мною в участок: там вам скажут, чья это могила».

В сопровождении полицейского они были доставлены в Василеостровский участок, где вновь подверглись допросу. И только, когда было выяснено, что они действительно ученики Академии художеств, они были отпущены.

Отважный поступок и гибель Каракозова бесспорно дали толчок развитию гражданского сознания молодого Репина.

Несмотря на то что искусство, казалось бы, поглощало друзей Репина целиком, гражданская казнь и ссылка Чернышевского и теперь казнь Каракозова — все это обсуждается в кружке среди товарищей Репина. Адриан Прахов читает реферат о недопустимости смертной казни. Юноша Репин начинает задумываться еще глубже и чаще над проблемами, далекими от искусства. И в этом не последнюю роль сыграл Николай Мурашко.

И.Е. Репин. Д.В. Каракозов перед казнью. Рисунок, 1866 г.

Сам Мурашко вскоре должен был покинуть Академию. В прошении о пособии в 1866 году он пишет, что не имеет средств даже заплатить за учение. В 1868 году, получив звание учителя рисования, он уехал на родину, на Украину. Вскоре с помощью мецената-сахарозаводчика И.Н. Терещенко ему удалось создать художественную школу в Киеве. Революционные настроения лет, прожитых им в Петербурге, со временем были им забыты.

Среди друзей Репина был и Семен Маринич, не блиставший художественным талантом, но любимый всеми за свой прекрасный голос. Его называли «сладкопевцем». Обычно рисовальные вечера заканчивались пением.

«Это был человек маленького роста, — вспоминает Антокольский, — тихий, немного грустный, точно чем-то обиженный. Пел он голосом небольшим, но до того сердечным и унылым, что мы никогда не могли его достаточно хорошо наслушаться. Он, бывало, усядется где-нибудь, заложив ногу за ногу, обнимет колено руками, поднимет голову, устремит взор куда-то в неопределенную даль и сам, раскачиваясь, начнет: «Гомон-гомонок над дубравой». Ай да Маринич, говорили мы ему в похвалу; больше ничем не умели мы отблагодарить его».

Общим уважением пользовался П.Н. Кривкович, автопортрет которого Репин хранил у себя в «Пенатах» до конца своих дней. Он был намного старше своих друзей. В год, когда Репин родился, Кривкович уже окончил уездное черниговское училище. Долго служил он учителем рисования в уездных училищах и наконец в 1866 году приехал в Петербург и поступил вольноприходящим учеником в Академию художеств. Через девять лет он получил от Академии звание учителя рисования с правом преподавания в гимназиях. Кроме того, он изобрел прибор для наилучшего объяснения законов перспективы. Увлекался он в те времена и модной тогда гомеопатией. Над ним немного посмеивались, но все его любили за деликатность и беспредельную доброту.

И.Е. Репин среди товарищей по Академии художеств
Стоят (слева направо): И.С. Богомолов, Е.К. Макаров, Г.З. Малярев-Софийский, И.С. Панов, П.Н. Кривкович. Сидят: В.Н. Трегубое, А.А. Шевцов, А.В. Прахов, П.И. Шестов. На полу: Б.А. Англичанианц, Н.И. Мурашко, И.Е. Репин, М.М. Антокольский. фотография, 1860-е гг.

Из живописцев вечера посещали еще Михаил Кудрявцев, зарабатывавший на жизнь ретушированием фотографий, пока не ослабло зрение; Иван Панов, сын портного из города Устюжска, впоследствии художник-иллюстратор; Евгений Макаров, уроженец Миргорода, по окончании Академии преподававший рисунок и живопись по керамике в школе Общества поощрения художеств; Трегубов, впоследствии учитель рисования в городе Ананьеве. Бывали на вечерах и ученики архитектурного класса — Александр Шевцов, будущие академики И.С. Богомолов и П.И. Шестов, а также рано умерший Б.А. Англичанианц, ярый почитатель Д.И. Писарева. Во время споров он обычно становился на сторону студентов, считавших искусство никому не нужной забавой. Н.И. Мурашко в своем дневнике рассказывает об одном из таких споров:

«— Каким образом вы с такими идеями занимаетесь искусством? — спрашивают у Англичанианца молодые художники.

— Я архитектор, строитель домов, мостов, ничего больше.

— Неужели вы, строя мост, не сделаете ни малейшей детали для его украшения?

— Простота и прочность — вот все, что в моем труде будет заключаться, — отвечал он невозмутимо».

Наиболее близким Репину человеком в этом тесном кружке был ученик скульптурного класса Марк Антокольский. В их судьбах было много общего.

Антокольский приехал в Петербург из провинциального тогда города Вильно, где вырос в бедной еврейской семье, с одним страстным желанием — учиться скульптуре. Предоставленный самому себе так же, как и Репин, ради заработка он точил биллиардные шары из кости, лепил амуров из глины. Десять рублей стипендии позволяли ему только не умереть с голоду. Как и Репин, он ощутил высшее счастье, оказавшись в скульптурном классе Академии, куда поступил вольноприходящим учеником за год до Репина. На большее он рассчитывать не мог из-за слабой подготовки по общеобразовательным предметам и плохого знания русского языка.

5-я линия Васильевского острова. Второй дом слева — бывший дом Воронина. Фотография, 1969 г.

«Нравилась мне в Антокольском его необычайная любовь к искусству, — писал впоследствии В. Васнецов, — его нервная жизненность, отзывчивость и какая-то скрытая в нем теплота энергии. Любил он говорить, кажется, только об одном искусстве, или, по крайней мере, всякие отвлеченные рассуждения и философствование сводились в конце концов к тому же искусству».

«Присутствие Антокольского между нами имело прекраснейшее сдерживающее влияние; у нас совершенно не было сквернословия... Ну кто будет рассказывать при милом Маркусе... какую-нибудь игривую дребедень», — вспоминал Н.И. Мурашко.

Когда Репин поступил в Академию художеств, Антокольский был уже автором оригинальной скульптуры, отмеченной 2-й серебряной медалью.

Вскоре состоялось знакомство. Репину захотелось поработать в скульптурном классе. Не имея никакого понятия о лепке, Репин долго возился с мокрой глиной. В огромном мрачном помещении работало всего несколько человек. На другой день, когда Репин все еще трудился над глиной, в класс вошел молодой человек с вьющимися волосами, с бородкой и принялся за работу над торсом Лаокоона. Это был Антокольский. Увидев новичка в мастерской, он подошел к Репину и помог ему водрузить непокорную глину на место. Уже первые фразы, которыми они обменялись, вызвали взаимную симпатию. Она возрастала от встречи к встрече. Их все больше и больше тянуло друг к другу, и вскоре, как писал Антокольский, они «так сблизились, как могут сблизиться только одинокие люди на чужбине». По вечерам Репин стал приходить к Антокольскому. Они читали, делились впечатлениями, спорили до хрипоты.

Репин ввел Антокольского в круг своих друзей — украинское землячество, а затем и в дом Праховых.

Вскоре они решили поселиться вместе. К весне 1868 года они сняли комнату недалеко от Академии художеств в сохранившемся доныне дворовом флигеле дома № 1 по Академическому переулку. Тут были меблированные комнаты, расположенные в четвертом этаже по коридорной системе. Средняя комната была столовой, куда собирались обедать еще некоторые ученики Академии, жившие здесь же.

Комната друзей была маленькая, низенькая, с небольшими окнами. В ней помещались две кровати и столик. Часто далеко за полночь засиживались они за книгами при свете свечи или керосиновой лампы.

На столе всегда лежала стопка книг. Рядом со стихами Некрасова и повестями Гоголя можно было видеть томики Шиллера и Гете, труды античных философов, книгу Тимирязева о Дарвине и его учении. Не беда, что хочется есть, а на ужин будет лишь чай с куском хлеба. Все жизненные тяготы забывались, когда перед ними оказывалась интересная книга.

Поэзия Некрасова с юности была близка Репину. Особенно любил он и перечитывал много раз поэму «Рыцарь на час»... Репин остался верен своему любимому поэту и через сорок лет. «Некрасов был поэт, и притом огромной величины, это статуя колоссального размера, — писал художник в 1902 году. — Прямой наследник Гоголя, он был честным рыцарем святого долга, заступничества за угнетенных. Сколько бы ни иронизировали эстеты, скептически гримасничая над поэзией Некрасова, воспитательное значение поэта-гражданина велико и вечно».

Дворовый флигель дома Воронина. Здесь в 1868—1869 гг. жили И.Е. Репин и М.М. Антокольский. Фотография, 1969 г.

Но, пожалуй, самым близким ему писателем в то время был Гоголь, его язык «пластичный и живописный», и сами образы любимых им украинцев. Не случайно первые иллюстрации, сделанные Репиным для печати и изданные в 1871 году, были к «Сорочинской ярмарке». А годом раньше, в 1870 году, он делает рисунки к «Запискам сумасшедшего», прекрасно передав психологическое состояние гоголевского героя.

Молодые люди хорошо дополняли друг друга — экспансивный, легко возбуждающийся Антокольский, с его склонностью к философии и рассуждениям на темы морали и религии, и по сравнению с ним более сдержанный, более трезво смотрящий на жизнь Репин...

Но все их разговоры в конце концов сводились к одной и той же теме — к искусству. Вновь и вновь пытаются они ответить на волнующие их вопросы: что такое искусство, кому оно нужно, какая его цель? Какую пользу оно приносит? Имеет ли оно право на существование?

Антокольский, кроме того, еще и писал. Это были романы или пьески из еврейской жизни. Когда они жили с Репиным в одной комнате, Антокольский начал писать пьесу. Писал он ее долго. Так как Репину надо было вставать очень рано, чтобы успеть к началу лекций, он ложился спать раньше. Антокольский же, как вольноприходящий, на лекции не ходил и поэтому засиживался над пьесой далеко за полночь. Просыпаясь ночью, Репин видел, как Антокольский, взъерошенный, полураздетый, усердно писал... Заметив, что Репин проснулся, он читал ему только что написанное, и, внимательно слушая, Репин забывал о предстоящем раннем путешествии в Академию при свете фонарей по пустынным улицам Васильевского острова.

Уже упоминалось, что обычно чтецом на рисовальных вечерах был Адриан Прахов. С детства он мечтал стать художником и, будучи еще гимназистом, долгие часы проводил в залах Эрмитажа. Здесь и произошло его знакомство с учеником Академии Маляревым-Софийским. Поступив после окончания гимназии в университет, Прахов одновременно становится вольноприходящим учеником Академии. Но болезнь глаз заставила его отказаться от своей мечты. После долгих колебаний он наконец, по совету своего старшего брата Мстислава, решил заняться историей и теорией искусства, полагая затем читать этот предмет в университете.

В те годы, когда Прахов сам проходил там курс наук, его лучшими друзьями были ученики Академии. Однажды, когда Репин был у «Гаврилы» (так в дружеском кругу звали Малярева-Софийского), туда пришел и Прахов, неся под мышкой эскиз, который он решил показать на экзамене за треть года. Дружба их возникла не внезапно. Они долго приглядывались друг к другу, и Прахов все больше проникался уважением к таланту Репина, который он, как и другие товарищи молодого художника, вскоре признал, а Репина безусловно тянуло к этому высокообразованному юноше. Они были очень разные и по характеру, и по воспитанию, но каждый нашел в другом то, что недоставало ему самому. Прахов помогал Репину в его занятиях (он хотел даже руководить выбором книг для него), в то время как Репин со своим ясным, здоровым народным взглядом на жизнь благотворно влиял на мечущегося в сомнениях и часто теряющего веру в себя Прахова. Совершая вдвоем или еще с кем-либо из друзей дальние прогулки по окраинам Петербурга, Репин не уставал слушать своего нового друга. Они часами бродили по вечернему городу.

Приехав в 1867 году на каникулы в Чугуев и особенно остро почувствовав контраст между духовной жизнью в столице и глухой провинции, Репин писал Прахову: «Помните, как мы сидели на досках разбившейся барки у залива, маленькие волны плескали у самых ног наших, Вы говорили тихо, внятно, и все эти вечера — какие-то торжественные сны».

Адриан ввел Репина и еще нескольких друзей в свою семью. Гак из большого кружка выделилась более тесная группа, которая стала собираться в доме Праховых.

Жили они на самом верхнем этаже, в небольшой уютной квартире в доме № 81 у Вознесенского моста, обращенном своими фасадами на Екатерининский канал и Вознесенский проспект.

Мать Прахова Евдокия Васильевна, рано овдовев, оказалась во главе большой семьи. С помощью своего брата Иосифа Васильевича Полубинского она воспитала четырех сыновей, двух дочерей да еще четырех племянников. Радушная хозяйка, она была приветлива ко всем, кто приходил к ее детям.

Дом был всегда полон молодежи. Особенно притягивал семейный очаг тех, кто жил в меблированных комнатах вдали от близких и дома. А такие среди друзей Прахова преобладали.

Но больше всего привлекала молодежь в доме Праховых атмосфера насыщенной интеллектуальной жизни, которая была типична для кругов передовой русской интеллигенции. Здесь Репин впервые читал нелегально распространявшийся в России герценовский «Колокол». Здесь он знакомится со статьями Белинского, Добролюбова, Писарева, Чернышевского. Читались тут и рассказы Глеба Успенского, стихи Некрасова.

А по воскресеньям квартира Праховых преображалась. Выдумкам не было конца: традиционные шарады, живые картины, домашние маскарады — молодежь умела повеселиться.

Адриан познакомил Репина со своим старшим братом — Мстиславом, к тому времени уже окончившим университет. В 1861 году, будучи еще студентом, Мстислав принял деятельное участие в студенческих волнениях, за что был заключен на два с половиной месяца в Петропавловскую крепость.

Мстислав рассказывал о том, что там, в тюрьме, студенты сочинили целую оперу в стихах, осмеивающую правительство, и распевали ее на церковный лад. Вскоре Репин уже знал наизусть эту оперу, и, когда по воскресеньям приходили друзья Мстислава, он вместе с ними весело пел эти куплеты: «Придите, братие, братие, братие, и совет составим, как давить нам просвещение, как искоренять науку».

Частыми гостями в доме Праховых были друзья Мстислава Викторовича: только что получивший звание профессора, молодой ученый Дмитрий Иванович Менделеев и недавно окончивший университет в Германии со званием доктора философии и магистра словесности П.А. Висковатов, знаток русской и славянской литератур. Здесь Репин познакомился и с одним из ниспровергателей академической системы образования, выступавшим на страницах журналов «Искра» и «Русское слово» поэтом Д.Д. Минаевым, автором переводов из Байрона и Данте.

Казалось бы, странно было видеть среди друзей Прахова известного поэта А.Н. Майкова, который уже давно пережил свои демократические увлечения и забыл те годы, когда он был одним из друзей Белинского и петрашевцев. В то время он уже придерживался диаметрально противоположных взглядов, став одним из сторонников теории искусства для искусства. Близость А.Н. Майкова с М.В. Праховым возникла благодаря общему увлечению древнерусской литературой. Знаток древнерусской литературы, Прахов очень помог ему в переводе «Слова о полку Игореве». Сам Прахов, окончив блестяще историко-филологический факультет Петербургского университета, отказался от всех предлагаемых ему лестных должностей и предпочел скромное место учителя русского языка и словесности в гимназии. Это оставляло много свободного времени, которое он посвящал науке.

Человек огромной эрудиции, одаренный высоким поэтическим чутьем, он с одинаковым блеском переводил как стихи Гейне, так и персидские песни Гафиза. По словам А.Н. Майкова, «Прахов, как никто другой, забирался всегда в самую глубь, самую святая святых поэзии изучаемых им народов и отдельных поэтов, древних и новых. Такого понимания ни до него, ни после него никогда и ни в ком не встречал».

Влюбленный в литературу и искусство, демократические тенденции которых высоко ценил, он считал себя счастливым, если мог приобщить к ним и молодежь.

Благодарную аудиторию он нашел в лице друзей своего брата. Он видел их стремление к знаниям и с радостью делился с ними всем, что знал и любил. Прахов снабжает их книгами. Он читает им новый роман Тургенева «Дым», знакомит их с поэзией Байрона и Гейне, с русскими былинами.

«Бывало, придет он к нам, — вспоминает Антокольский, — начнет рассказывать о чем бы то ни было — об истории, об искусстве, о поэзии... все слушаем с одинаковым интересом... Настанут сумерки, ночь смотрит уже в окна, а нам боязно вспомнить, что пора свет зажигать... Его беседы были просты и ясны: благодаря ему я понял высокое назначение искусства».

Репин особенно привлек внимание Мстислава Викторовича «своей ненасытной жаждой знаний, готовностью без устали слушать и своей влюбленностью в искусство». Чувствуя незаурядные способности молодого художника, Прахов понимал, как не хватает ему образования, зачастую даже самых элементарных знаний. И он не только читает ему вслух стихи Пушкина, Лермонтова или свой труд о «Слове о полку Игореве», но помогает ему в занятиях по истории, истории искусства и русскому языку, готовит его к академическим экзаменам. Адриан в то же время занимался с Репиным географией и немецким языком.

Вероятно, и Прахову было интересно общение с этим юношей. Он видел, как тот взрослеет, как у него появляется собственный взгляд на вещи. Ему становится интересно слушать Репина. Когда А.Н. Майков закончил свою поэму «Бальдур», Прахов предлагает прочесть ее Репину и Антокольскому с тем, чтобы узнать их мнение.

У Репина навсегда осталось самое теплое чувство к Прахову. «Наш просветитель» — называет он его в «Далеком близком».

Тяжело переживал Репин смерть Прахова в 1879 году. Мстислав Викторович всегда оставался для Репина образцом чистоты и благородства и, уже в «Пенатах», работая над картиной «Манифест 17 октября» и обольщаясь его широковещательностью, именно фигуру Мстислава Прахова помещает Репин среди демонстрантов.

Зато отношения с Адрианом Праховым уже через несколько лет приняли совсем иной характер. Ни старая дружба, ни воспоминания о годах ранней молодости не повлияли на решение Репина порвать с ним, как только он понял, что Прахов изменил прежнему взгляду на задачи искусства. Фронда Прахова быстро кончилась. Заняв в Петербургском университете кафедру теории искусства, он весь погрузился в классику, в историю. Его перестали интересовать вопросы современного искусства.

Репина стали раздражать начетнические рассуждения Прахова, отсутствие ясной позиции. Ученик перерос своего наставника...

И.Е. Репин. В семье Шевцовых. Рисунок, 1867 I.

В дальнейшем, если Репин и пишет Прахову, то в основном деловые письма.

Воскресные дни Репин обычно проводил в семье Шевцовых. Здесь по-прежнему царила атмосфера дружбы, домашнего уюта, того, что так не хватало Репину, тосковавшему по дому. Девочки уже подросли, превратились в подростков. Пышная, белокурая Сонечка и худенькая, с толстой каштановой косой Верочка, учившаяся в пансионе, с радостью встречали Репина. Нередко он приводил с собой своих товарищей по Академии. Здесь собирались все, кто любил попеть и потанцевать. Кто-нибудь садился за рояль, остальные танцевали. А Репин был большим охотником до танцев. Еще в Чугуеве он любил навещать своих двоюродных братьев Бочаровых, в саду которых устраивались танцы. Любил Репин и петь, особенно украинские песни.

Часто, когда веселье было в самом разгаре, он усаживался в уголок и рисовал. Быстрые карандашные наброски, нередко шаржированные, — но мы узнаем всех присутствующих. Иногда он рисовал и себя. Вот за роялем Соня Шевцова. Склонившись к ней, стоит Репин. По другую сторону — улыбающийся Антокольский.

А вот еще один рисунок, датированный Репиным 17 апреля 1867 года. Большая комната. За роялем юноша, с чувством исполняющий какую-то пьесу. Его слушают девушка в длинном платье и двое юношей. В одном из них, сидящем на валике дивана, мы узнаем Репина. А среди девочек, усевшихся рядком на диване, самая крайняя — не Вера ли Шевцова?

Не чужды Репину в эти годы и пейзажные мотивы. Если этюд с видом Адмиралтейства был в какой-то мере случайным в его творчестве, то многочисленные пейзажи дальних окраин Петербурга говорят о явной симпатии автора именно к таким сюжетам. Внимание Репина привлекают окрестности города с их неприхотливыми строениями и чахлой растительностью. Так, он пишет маслом обрыв на Ижоре, зарисовывает пустынные берега залива на Лахте... Иногда пейзаж оживляется сценкой, где действующими лицами являются сам Репин и его друзья. Вот они возвращаются с этюдов, бредут по берегу залива с Петровского острова. Впереди хохочущий Федор Васильев, далее, с этюдником в руках, Репин под руку с Евгением Макаровым. Вдали виднеется долговязая фигура Виктора Васнецова — он что-то высматривает.

Под впечатлением наводнения в конце мая 1865 года Репин пишет маслом этюд окраины Васильевского острова.

Но излюбленным жанром Репина остается портрет. Уже в 1865 году он пишет портрет А.Ф. Симоновой, портреты врача Калинковского морского госпиталя Константина Францевича Яницкого и его жены, в 1867—1868 годах — портреты своих соучеников, товарищей по Академии художеств — И.С. Панова, Ф.Д. Хлобощина, С.А. Маринича, П.Н. Кривковича.

И.Е. Репин. Лахта. Рисунок, 1868 г.

Если в портретах супругов Яницких кисть еще сдержанна, композиция традиционна, то в портрете Хлобощина Репин, не выходя за рамки академической живописи, свободнее строит композицию. В том, что Репин изображает Хлобощина полулежащим, может быть повинно болезненное состояние юноши. Ведь Репин писал его за два года до смерти — Ф.Д. Хлобощин умер в 26 лет. Какое измученное лицо глядит на нас с портрета! Глаза юноши огромны, а его горб не может скрыть специально задуманная поза. В портрете Панова Репин ищет уже и красоту цветовых соотношений — красной рубахи и белых листов книги.

И.Е. Репин. Идут с Петровского острова. Рисунок, 1869 г.

Но еще большую свободу решения обнаруживает Репин в портретах двух самых близких ему людей — брата Василия и Веры Шевцовой, которая через три года станет женой художника.

Вася намного моложе Репина. Ему было всего четырнадцать лет, когда Репин, приехав на каникулы в Чугуев в 1867 году, написал его портрет. Все продумано в этом портрете, и в то же время здесь нет ничего нарочитого.

Репин схватил какой-то миг в жизни брата. Мальчик на минуту присел на край кресла. Волосы взлохмачены. На живом лице минутная задумчивость. Но ему уже не терпится вскочить с места. В этой позе, в сочетании тонов одежды и кресла возникает ощущение живой, как ртуть, натуры, раскрывается характер юноши.

А вот его сверстница — четырнадцатилетняя Вера Шевцова (портрет написан в 1869 году). Она сидит на банкетке, но уже совсем по-другому; это — иной характер. Откинувшись на спинку и слегка втянув голову в плечи, она вся несколько напряжена, эта девочка — подросток с серьезным, тяжелым взглядом исподлобья.

Получив в 1867 году за этюды и рисунок серебряную медаль 1-й степени, Репин уже имел право приступить к работе над программой на 2-ю золотую медаль. Однако по существовавшим в Академии правилам к конкурсу на 2-ю золотую медаль допускались лишь те ученики Академии, у которых были сданы экзамены по всем общеобразовательным предметам, то есть те, кто закончил весь академический курс. И Репину, запустившему многие научные предметы, было отказано в праве конкурировать.

Время шло. Нужно было работать. Репин вновь обращается в Совет Академии художеств с просьбой разрешить ему принять участие в следующем конкурсе с тем условием, что он окончит все занятия по классам ко времени конкурса на 1-ю золотую медаль. И Совет Академии, принимая во внимание, что «этот молодой человек по своему таланту заслуживает любого снисхождения», решает в виде особого исключения допустить Репина к конкурсу.

Тема для всех одна: «Иов и его друзья». Библейская легенда повествует о смирении человека: бог, наделив всеми земными благами Иова, решил испытать его. Он отнял у него богатство, детей, здоровье, оставив наконец старика нищим, в рубище, на голой земле. Но Иов не возроптал, а продолжал в своих молитвах воздавать богу хвалы. Друзья Иова пришли утешать его.

И.Н. Крамской. И.Е. Репин в лодке на этюдах. Рисунок, 1869 г.

Каждый раз, приступая к эскизу на библейскую или евангельскую тему, Репин испытывает мучения. Как преподнести библейский сюжет, чтобы это была не просто решенная формально композиция? Как добиться эмоционального воздействия на зрителя, чем разбудить живые мысли и чувства?

У Репина появляется желание раскрыть здесь если не человеческие характеры, то хотя бы переживания героев, показать, как каждый из персонажей поведет себя в сложившейся ситуации. Не раз он вспоминает разговор с Крамским, с которым он так часто обсуждал вопросы композиции, построения картины.

Насколько прав был Крамской, когда однажды, раскритиковав неудачную подражательную композицию «Потоп», старался направить Репина по другому пути.

«Пробовали ли вы вообразить себе, — говорил Крамской, — действительно какую-нибудь историческую сцену? Закрыть глаза, углубиться в нее совсем и представить ее в воображении совсем как живую перед вашими глазами!.. Вы схватите сначала общий тон, настроение сцены, потом начнете различать главные действующие лица, может быть, неясно сначала; но наконец мало-помалу начнете себе представлять все яснее и яснее и всю картину вашу. Уж разумеется, вы не подумаете тогда искусственно группировать сцену непременно в пирамиду, располагать пятна света эффектно, по-вашему, то есть пошло и избито до тошноты...» И каноны академической живописи, с такой страстью раскритикованные Крамским, действительно показались Репину устаревшими и надуманными.

Правда, в первые годы учения в Академии бывали у него такие композиции, где ничего, кроме строгого следования законам академического искусства, не видно; строго-пирамидальная композиция, с героями на первом плане и с эффектным освещением. Теперь же он долго работает над эскизами. Ищет композицию. Пишет этюды с натурщиков на воздухе, в академическом саду, изучает по увражам — большим альбомам с гравюрами — костюмы стран Востока.

И картина его действительно вышла за рамки академических программ. Стремясь в первую очередь передать настроение, он отступает от строгих канонов классической композиции, поместив сбоку поникшие под тяжестью горя фигуры Иова и его жены и заняв половину холста изображением фигур трех друзей, пришедших утешить Иова. Репин постарался выявить характер каждого, подчеркнуть различия внешнего рисунка их поведения. Все трое реагируют на несчастья Иова по-своему, сообразно национальному характеру и темпераменту.

Кажется, будто слышишь монотонную речь сидящего на земле старика еврея, привыкшего давать советы. Рядом с ним экспансивный туранец. Он рвет на себе одежду, выражая тем согласно обычаю свое сочувствие. Сдержанный ассириец с состраданием смотрит на Иова, внутренне ощущая бессилие помочь ему.

Сам пейзаж тихий, ласковый, служит контрастом человеческой трагедии.

В.В. Стасов, непременный посетитель всех академических выставок, впоследствии вспоминал о том впечатлении, которое произвела на него картина Репина; «Я без особого почтения проходил мимо шеренги программ того года, но меня остановила совершенно неожиданно одна из них. Что-то особенное, свое шло из нее навстречу зрителю. Весь колорит ее, выражавший розоватый восточный день, вся расстановка личностей на сцене заключали что-то такое, чего не было ни в одной картине тут же рядом...»

Посещая ученические выставки в Академии художеств, Стасов буквально бывал счастлив, если ему удавалось обнаружить в работах молодых художников близость своим идеалам в искусстве.

Так, еще в 1864 году он увидел на академической выставке вырезанную из дерева фигурку еврея-портного, вдевающего нитку в иголку. Автором ее был М. Антокольский. Отмечая в очередной статье эту работу, «небольшую по объему, но стоящую многих больших скульптур и картин», Стасов писал далее: «...таких вещей у нас еще, кажется, никто не пробовал делать. Нашим скульпторам все некогда было заниматься такими пустяками, как жизнь и правда, им надо было парить в заоблачных пространствах, в аллегориях и идеалах».

В этих строках весь Стасов: более яростного противника академизма и академической системы обучения трудно было бы найти. И в то же время любое проявление жизненной правды в искусстве им замечалось и поддерживалось.

Однажды Антокольский пришел в Публичную библиотеку, где Стасов заведовал художественным отделом, и попросил помочь ему найти какое-либо изображение костюма инквизитора. Это было необходимо для работы над горельефом «Инквизиция». С тех пор Стасов становится его постоянным советчиком и покровителем. Его интересует все: чем дышит молодежь, что она делает, о чем думает. Стасов выразил желание познакомиться с друзьями молодого скульптора. После некоторого обсуждения решено было устроить встречу в квартире, где жили тогда Репин и Антокольский (Васильевский остров, Академический переулок, 1). Антокольский шлет Стасову письмо: «Уверенный в вашем слове, я убежден, что вы не откажетесь сделать мне честь посетить меня во имя искусства... мы будем ждать вас в субботу вечером в 7½ часов».

13 сентября в комнате Репина был приготовлен чай и скромное угощение. На встречу решили пригласить еще нескольких учеников Академии — Семирадского, Ковалевского, Савицкого, В. Васнецова, Максимова и Буткевича. Все собрались заранее и ждали прихода маститого критика. Больше всех волновался Антокольский. Он то и дело выбегал на улицу встречать Стасова.

Наконец на пороге появился высокий человек в черном сюртуке. Он должен был согнуться, чтобы войти в комнату. И тут все пошло не так, как мечтал Антокольский. Стасов, завязавший вначале разговор о новой работе Антокольского, затем перешел на общие темы искусства. И дружеская, мирная беседа сменилась яростным, горячим спором. По существу, это был спор-поединок между Стасовым и Семирадским. Талантливый юноша, прекрасно усвоивший требования Академии, в этом споре выступил защитником классического, античного искусства. Стасова же один намек на преклонение перед античностью мог вывести из себя. Горячий, нетерпимый, он во имя защиты нового искусства — «натуральной школы» — мог одним махом расправиться с античным.

Нельзя сказать, что Стасов не ценил искусство древних греков. Он его прекрасно знал и любил. Впоследствии сам Репин вспоминал, как Стасов во время их совместного путешествия по Западной Европе восхищался статуей Венеры Медицейской или с каким восторгом рассказывал о сидящих фигурах на фронтонах Парфенона. Но он был нетерпим к тем, кто канонизировал античное искусство, кто признавал только его, не замечая кипевшей кругом живой жизни.

И вот теперь в пылу спора Стасов снова яростно обрушился на классическое наследие древних греков. «Я не могу понять, — гремел Стасов, — как вы, молодой человек, можете переносить эту условность поз, ограниченность движений и особенно это вечное повторение одних и тех же форм — везде, всюду... А в лицах! До бессмысленности, до шаблонности однообразие выражений!»

Семирадский, прекрасно эрудированный, разжигает страсти, парируя нападки Стасова. «Как, — возражал он, — разве Зевс и Гермес одна и та же статуя... Да мне странно даже кажется, надо ли защищать серьезно великий гений эллинов».

Спор разгорался все сильнее. Но спор велся только между двумя. Остальные сидели и молча слушали. На чьей стороне был Репин? Он сам об этом впоследствии откровенно писал: «Во все продолжение спора мы были на стороне Семирадского. Это был наш товарищ, постоянно получавший по композиции первые номера. И теперь с какой смелостью и как красиво оспаривал он знаменитого литератора. Картины эпохи Ренессанса стояли перед нами на недостижимой высоте, голландцев же мы не ценили... И даже Рембрандтом мы не интересовались и считали его работы недоконченными и почти манерными».

Да, Репину еще трудно было разобраться в этом споре. Изучая античное искусство, Репин не мог не преклоняться перед гением эллинов, и нападки Стасова были ему непонятны. Репин не мог сразу по существу разобраться и в позиции Семирадского, который в этом споре, опираясь на незыблемый авторитет античного искусства, оправдывал существование академического искусства, воспринявшего лишь формальную сторону искусства древних греков.

Но, пожалуй, Репин был слишком решителен, утверждая, что все были на стороне Семирадского. Присутствовавшие на встрече художники более зрелых, установившихся взглядов — Савицкий, Максимов, В. Васнецов, — наверное, не могли бы с этим согласиться. Да ведь и сам Репин в это время был целиком поглощен темой, связанной с современной жизнью (он делает бесчисленные наброски к своей будущей картине «Бурлаки на Волге»). Что же касается Антокольского, то он не вступал в спор, как вспоминает Репин, боясь, что из-за плохого знания русского языка не сможет ясно выразить свои мысли.

Когда Стасов, попрощавшись со всеми, ушел (а это было уже далеко за полночь), Антокольский долго не мог успокоиться. «То, что он говорил, — великая правда, — повторял он в возбуждении Репину. — Семирадский только красиво трещал про старое, отжившее. А Стасов говорил про живое, родное наше искусство. Знаешь? Прав Стасов».

Действительно, Антокольский и Семирадский своим творчеством доказали, на каких разных позициях они стояли. Еще в Академии Антокольский не раз вступал в спор с Семирадским, упрекая его в том, что в его картинах нет художественной правды. А в 1877 году Антокольский писал Стасову: «Вы спрашиваете, какого я мнения о картине Семирадского? Что сказать вам? Это направление идет совершенно вразрез с моим».

Но, пожалуй, лучше всего объяснил отношение молодых художников к искусству Васнецов, вспоминая впоследствии эти годы: «Все мы считали тогда себя реалистами, искали только правды в искусстве... Красота для нас не была сама по себе, а служила отражением и выражением высшей духовной красоты, т. е. внутренней, а не внешней только. Нам не безразлично было, что говорит образ душе, и слово «идеал» для нас не было пустым избитым словом без содержания, и Антокольский был из сильнейших и самых последовательных выразителей этого нашего настроения».

И Стасов это чувствовал. Поэтому-то его так тянуло к молодежи. Он видел в них опору, свою надежду, видел в них воплощение своей мечты о новом национальном русском искусстве.