Глава I

Зимнее петербургское утро. Темно. На улицах еще горят тусклые фонари. Прохожие попадаются лишь изредка. Из подъезда дома на Малом проспекте выходит юноша. Поеживаясь от холода и кутаясь в плед, накинутый поверх пальто, спешит он к Академии художеств.

На набережной перед входом в Академию чувствуется некоторое оживление. То и дело открывается массивная дверь, пропуская учеников. При слабом свете газовых ламп белеют колонны парадного вестибюля. В узких академических коридорах еще темнее; приходится шагать, высоко поднимая ногу, чтобы не споткнуться случайно о полено, оброненное истопником. Далее по темной и грязной винтовой лестнице нужно подняться в низкую со сводами антресоль — шинельную.

Илья Репин, только что поступивший вольноприходящим учеником, торопится. В восемь часов начинается первая лекция. Надо занять удобное место.

«Это был медовый год моего счастья, — будет вспоминать впоследствии Репин. — За долгие годы мечтаний, стремлений, отчаяния я наконец попал в желанную среду и мог учиться обожаемым предметам».

Тому, что Репин оказался в Петербурге, в Академии художеств, он обязан был только самому себе, своему упорству, страстному стремлению стать художником, стать образованным человеком.

Родившись в семье военных поселян, ниже которых, по словам Репина, были лишь крепостные, он уже с детства испытал нужду. Бывали годы, когда семья буквально сидела на черном хлебе. На всю жизнь запомнились ему бесправное положение родителей, произвол местных властей.

Талант и трудолюбие Репина рано дали знать о себе. Ученик топографической школы города Чугуева Харьковской губернии, затем ученик местного иконописца И.М. Бунакова, Репин уже с пятнадцати лет стал равноправным членом художественной артели, которая брала подряды на роспись церквей, иконостасов не только в родном городке и его окрестностях, но и в соседних губерниях. Уезжая надолго с артелью, Репин тосковал по дому. На ласкового, спокойного мальчика тяжелое впечатление производили попойки и грубые развлечения мастеровых, издевательство над учениками и подмастерьями. Дома ему не приходилось видеть сколько-нибудь похожих сцен.

Семья И.Е. Репина была совсем другой. Мать, которую он бесконечно любил и боготворил, еще девочкой сама научилась грамоте и вместе со своими братьями-кантонистами, будущими офицерами, зачитывалась Жуковским. Его поэмы она часто читала наизусть своим детям. Дети росли в атмосфере спокойных, дружеских семейных отношений. Рано пристрастившись к чтению, маленький Илья все свободное время посвящал книгам. Особенно его интересовали книги о художниках. Он даже выписал из Петербурга журнал «Северное сияние», где печатались репродукции с картин Карла Брюллова, Федора Бруни и многих других.

Мечтая об Академии художеств, Репин понимал, что обучение и жизнь в Петербурге потребуют средств, которыми его родители не располагали. Работа в артели была единственной надеждой на осуществление мечты.

Путешествуя с иконописцами по окрестным селам, выполняя заказы, юноша откладывал деньги на поездку в столицу.

В 1859 году он достал только что утвержденный новый устав Академии художеств, который предусматривал сдачу вступительных экзаменов по общеобразовательным предметам, и начал исподволь готовиться к ним. Но прошло еще четыре года, пока наконец мечта его осуществилась. Заработок, полученный им при росписи церкви в селе Сиротино Воронежской губернии, — 100 рублей — дал Репину возможность, распростившись с семьей, двинуться в далекий путь.

День 1 ноября 1863 года, когда Репин, выйдя из поезда, очутился в чужом, но столь знакомом ему по книгам городе, запомнился ему надолго.

Перед вокзалом простиралась обширная Знаменская площадь, окруженная одноэтажными и двухэтажными домами. На мосту, перекинутом через грязный узкий Литовский канал, стояла полосатая будка, а рядом виднелся будочник в сером мундире, с кивером на голове и алебардой на длинном красном древке.

Оказавшись в городе, где у него не было ни родных, ни знакомых, Репин в первый момент потерялся. «Я едва успел с чувством пожать руку моему спутнику и вдруг почувствовал себя в холодном море жизни большого города, кишащего в каком-то бурном водовороте. Мне сделалось так страшно, как никогда в жизни: жуткое одиночество в далеком, совершенно незнакомом месте давило. Но вот я и в санях, извозчик — добрый молодой парень; снег белыми хлопьями весело валил и таял. Глаза разбегались по широкой улице; везде тесно и людно, обгоняя друг друга, по мостовой проезжали сани, кареты, а на панелях, перед домами, магазинами целой стеной, как из церкви в годовой праздник, идут, идут...

Ах, вот статуи — лошади Аничкова моста, я узнал их сразу по гравюрам «Северного сияния»... Значит, я на Невском проспекте. Пошли еще знакомые здания. Вот Публичная библиотека, вот Казанский собор, и я опять думал, что я во сне... Узнал я и Исаакиевский собор, и Николаевский мост. Но вот наконец и Васильевский остров... Ох, господи, да ведь направо с моста это и есть Академия художеств! Разумеется, вот и сфинксы перед нею... У меня сердце забилось... Неужели я не во сне?»

Были уже густые сумерки, когда извозчик привез его на 7-ю линию, где в доме № 24 располагался тогда трактир «Золотой олень». Сняв номер подешевле, Репин наконец-то мог отдохнуть после длительного и утомительного пути. Около недели продолжалось его путешествие дилижансом из Чугуева в Москву. Сидя часами на открытом переднем месте, он, бывало, так замерзал, что рад был случаю выйти и пробежаться, когда дилижанс поднимался в гору или спускался с горы. Зато с удовольствием вспоминал Репин дальнейший переезд из Москвы в Петербург «на чугунке». Он длился более суток, но можно было сидеть на удобной скамье и в теплом вагоне.

Теперь в Петербурге надо было подумать о постоянном жилье. Чтобы как-то продержаться хотя бы первое время, следовало найти что-то очень недорогое. Утром Репин вышел из дома, чтобы отправиться на поиски. Но его как магнитом потянуло в сторону Невы. Долго стоял он на набережной, у сфинксов, глядя как завороженный на величественную панораму невских берегов, на здание Академии художеств. Затем направился к Малому проспекту, где, как ему сказали, можно было снять комнату подешевле. На воротах одного из домов он увидел объявление, обещавшее что-то подходящее. Поднявшись на четвертый этаж, Репин очутился в скромной квартире архитектора Александра Дмитриевича Петрова. Хозяина не было дома. Жена его, Настасья Петровна, провела Репина в маленькую, расположенную на мансарде комнату со сводчатым потолком и небольшим окном. Комната Репину понравилась и, немного поторговавшись, он согласился на ежемесячную плату в пять с полтиной. В тот же день Репин перенес к Петровым свой багаж, состоявший из одного, но туго набитого чемоданчика. На столе появились привезенные из Чугуева краски. Репин был счастлив: эта скромная обстановка уже как бы приобщила его к долгожданной студенческой жизни.

Знакомство с хозяином квартиры состоялось через несколько дней. Репин ожидал увидеть важного господина, но «на пороге появилась робкая фигурка в халатике с меховой оторочкой, рыжего, с бородкой, очень скромного симпатичного человека». Таким он вспоминал Петрова долгие годы спустя в «Далеком близком». Петров очень сердечно отнесся к своему юному постояльцу. Глядя на него, он, вероятно, не раз вспоминал свою молодость, полную надежд и мечтаний, и стремился помочь одинокому юноше хотя бы советом.

Ученик известного архитектора Александра Брюллова, Петров мечтал о широкой строительной деятельности. Однако, окончив Академию художеств, он попал в захолустную Вятку, где служил в скромной должности губернского архитектора. Петров пытался получить за свои проекты звание академика, но ему не повезло. Он вернулся в Петербург, чтобы стать расчетчиком конструкций и составителем смет для чужих проектов. К моменту знакомства с Репиным Петрову было всего сорок два года, но он казался человеком рано состарившимся, потерявшим надежды и тяготившимся нелюбимой работой. Ее было много. Большой деревянный стол в его тесном кабинете постоянно был заполнен чертежами и стопками бумаги, исписанной цифрами.

«Чем больше я знакомился с этим скромным рыжим человечком, тем большим уважением проникался к нему. Бедность его в материальном отношении была ясна, но она уходила далеко от него, в фон, он полон был глубокой серьезности — понимания самых важных явлений жизни... Он казался "не от мира сего..."» — вспоминал впоследствии Репин.

Петров был первым, к кому Репин обратился за советом и помощью в начале своей петербургской жизни. К нему Репин приносил свои этюды и наброски, сделанные еще до поступления в Академию, и внимательно выслушивал замечания. Петрову Репин обязан и своим первым знакомством с «Илиадой» и «Одиссеей» Гомера, до конца жизни остававшимися его любимыми книгами.

Доброта и участие семьи, с которой судьба случайно свела Репина, сумели скрасить первые месяцы жизни в чужом городе и даже поддержать в минуты отчаяния и неверия в свои силы.

Репин полон желания учиться, познать все... Но это горячее стремление, надежды, уверенность вдруг сменяются страхом. Какой безумный шаг он сделал! Ведь ему не выдержать экзаменов. Не лучше ли поскорее вернуться домой? Таким, полным надежд и в то же время смятенным, он выглядит и на автопортрете, сделанном 2 декабря 1863 года на маленьком картончике: широко раскрытые глаза смотрят пытливо и как-то испуганно.

Сомнения его разрешил Петров. «Нет, батенька, нет, ведь вы самое важное в жизни вашей сделали: вы Рубикон перешли», — произнес он торжественно в ответ на вопросы будущего художника. Но Репин и сам «в глубине души чувствовал, что ни за какие сокровища не вернулся бы домой из Питера».

Южный пакгауз Биржи. Здесь в 1860-х гг. помещалась рисовальная школа. Современная фотография.

...И вот он впервые открывает массивную дверь в Академию. Строгая тишина парадного вестибюля охватывает его. Молчаливо глядят на него стоящие среди колонн белые статуи.

«Конференц-секретарь Ф.Ф. Львов», — гласит табличка на одной из дверей. Набравшись смелости, Репин входит в кабинет...

Разговор со Львовым быстро охладил пыл молодого художника.

«Ах, в Академию? Да где вы готовились? Ах, вот эти маленькие рисуночки? Ну, вам еще далеко до Академии художеств. Идите в рисовальную школу: у вас ни тушевки, ни рисунка нет еще... Здесь, в Академии художеств, вас забьют, тут вы не знаете, какие силачи сидят. Будете вы пропадать на сотых номерах! Куда вам... Идите, идите... Приготовьтесь, тогда приходите». Пришлось послушаться.

В декабре 1864 года Репин поступил в рисовальную школу. Школа рисования Общества поощрения художников «на Бирже» помещалась в здании южного пакгауза, обращенного фасадом к Неве и Дворцовому мосту (ныне Университетская набережная, 1). Здание принадлежало тогда департаменту таможенных сборов. Школа была открыта здесь еще в 1839 году по инициативе директора Военно-топографического депо и заведующего воскресными рисовальными классами при Технологическом институте К.Х. Рейссига. Увидев, какой огромный интерес вызывают рисовальные классы у петербургских мастеров художественного ремесла, Рейссиг сумел убедить Министерство финансов в необходимости создания школы, которая могла бы помочь мастерам-резчикам по дереву, граверам, лепщикам овладеть специальными художественными приемами, расширила бы их художественный кругозор.

В отличие от Академии художеств здесь могли учиться все желающие, независимо от их возраста и образования. Поступали в школу без экзамена, достаточно было внести годовую плату — 3 рубля. Это было общедоступное заведение. Здесь могли заниматься также и те, кто хотел впоследствии поступить в Академию художеств.

В 1857 году, однако, несмотря на очень скромный бюджет, школу решено было закрыть в связи с сокращением расходов по содержанию служащих Министерства финансов. И тогда школу взяло под свое покровительство Общество поощрения художников (впоследствии — Общество поощрения художеств). С тех пор рисовальная школа становится одним из важнейших художественных заведений Петербурга.

Репину понравилось в рисовальной школе. Здесь он сразу оказался в той обстановке, о которой мечтал. Просторные, светлые залы были заполнены сидящими за мольбертами учениками. Вдоль окрашенных в светло-зеленую краску стен стояли гипсовые слепки с античных статуй, над ними висели рисунки, служившие образцами для учеников.

Репин сразу обратил внимание на рисунки Петра Ивановича Церма, преподавателя школы. Сделанные по всем правилам академического мастерства, они поражали чистотой штриховки. «Как печать...» — подумал о них Репин.

До этого времени юноше почти не приходилось рисовать на бумаге: ведь в Чугуеве он главным образом писал иконы. Все было ново для него.

Репин сразу же поверил, что именно здесь он получит те знания в области рисунка, которые в дальнейшем откроют ему доступ в Академию.

И вот — первое задание: нарисовать с натуры отформованный в гипсе лист лопуха. С жаром берется Репин за рисунок. Увлеченный самим процессом рисования, он забыл даже о тех образцах, которые висят на стене. Перед ним натура — будь то даже гипс, — он старается передать ее, ее форму, ее фактуру.

Аудитория полна. Рядом с ним сидят такие же, как он, юноши, только что с гимназической скамьи, мечтающие об Академии художеств. Здесь же трудятся немолодые ремесленники. Они приходят после работы усталые и вечерами, под руководством опытных рисовальщиков, постигают законы рисунка и композиции.

* * *

Постепенно Репин освоился с новым образом жизни. Занимались в школе три раза в неделю. В остальные дни надо было позаботиться о заработке. Несмотря на самое скромное существование — плотная еда один раз в день, а утром и вечером чай с хлебом, — деньги были уже истрачены. Репин предлагает свои услуги иконописцам, соглашается красить крыши, ведра... А в свободное время, приготовив краски, отправляется на поиски натуры.

Больше всего ему хочется овладеть портретным мастерством. Еще в Чугуеве он частенько просил родных и знакомых позировать ему, а здесь, в Петербурге, он вскоре же пишет акварелью портрет своего квартирного хозяина А.Д. Петрова. Репин дорожил портретом этого человека, с которым связаны были первые дни жизни художника в Петербурге, и не случайно он никогда не расставался с ним, храня его до конца своих дней в «Пенатах», вместе с портретами своих близких и родных.

Репин пользуется любым удобным случаем, чтобы написать портрет кого-либо из хозяев квартиры. А старушку, дальнюю родственницу Петровых, приносившую ему по утрам самовар и поджаренный черный хлеб (его ежедневный завтрак), Репин попросил однажды посидеть перед ним с вязаньем и с увлечением написал этюд, «тонко, тонко выписывая на картончике ее нежные морщинки».

Следом за ним был написан на картоне портрет маленькой девочки — Анюты Петровой. Детская головка склонилась над вязаньем... Тщательно прорисовывает юный художник форму головы, внимательно прослеживает строение лба, век. С особым старанием прописывает он личико девочки, ее нежную кожу, синие жилки на виске. Перед ним живая натура, и он стремится передать как можно точнее то, что видит, не упустить ни одной характерной черточки.

Вскоре у Репина появились знакомые и друзья. А.Д. Петров ввел его в семью своей сестры Евгении Дмитриевны Шевцовой. Репин быстро подружился со своими сверстниками — братьями Шевцовыми. Старший — Александр — учился вместе с Репиным в школе «на Бирже», одновременно посещая Академию художеств в качестве вольноприходящего ученика по классу архитектуры. Младший — Алексей — учился в гимназии. Девочки — Вера и Соня — были еще детьми.

Глава семьи — академик архитектуры Алексей Иванович Шевцов — давно уже оставил практическую деятельность. Окончив Академию художеств, он в течение нескольких лет работал архитекторским помощником в Глазном управлении путей сообщения и публичных зданий, а с 1849 года прочно обосновался в Петергофе в качестве преподавателя «рисования, черчения и лепления» при императорской Петергофской гранильной фабрике. Здесь же он получил казенную квартиру, на Фабричной улице. Но все же Шевцов не порывает с архитектурой. В 1859 году он получает звание академика. Но это не изменило положения Шевцова на службе. Он продолжает свою преподавательскую деятельность на фабрике.

С поступлением сыновей в гимназию Шевцовым пришлось снять квартиру и в Петербурге. Это был дом на Васильевском острове, на 15-й линии, за номером двадцать, принадлежавший некой Крыловой. Здесь состоялось знакомство Репина с семьей Шевцовых. Юноша был принят как родной. Он зачастил сюда в гости, а вскоре и поселился у Шевцовых. По вечерам, сидя в кругу семьи, он делает многочисленные наброски с отца, матери, детей. Мы видим, как склонилась над ящичком с табаком юная Верочка: она набивает отцу папиросы. Вот один из братьев, лежа в кровати, приподнял с подушки всклокоченную голову. Еще один лист — и карандаш художника схватывает характерную позу девушки, погруженной в чтение, это вторая дочь Шевцовых — Соня.

Многочисленные портретные зарисовки Евгении Дмитриевны Шевцовой говорят о глубокой симпатии, которую питал к ней Репин.

В день рождения Е.Д. Шевцовой — 24 декабря 1863 года — Репин дарит ей написанный маслом на небольшом холсте портрет ее сына Алексея. Неудачно сложилась судьба этого портрета. Репин остался недоволен своей работой, — уже тогда проявлялась его необычайная требовательность к себе. Он взял портрет с собою, но так и не закончил его. Шли годы. Алексей уехал из Петербурга, поступив в гусары, а портрет все еще находился у Репина. Однажды, это было уже в 1867 году, к Репину зашел его товарищ по Академии Семен Маринич. Репину давно уже хотелось написать с него этюд. Чистого холста под рукой не было. Усадив юношу, Репин схватил портрет Шевцова и поверх него в один сеанс написал другой. На обратной стороне холста случайно остались дарственная надпись, сделанная Репиным в день рождения Е.Д. Шевцовой, и адрес Шевцовых, напоминающие об исчезнувшей работе.

В квартире Шевцовых летом 1864 года Репин создал свою первую картину «Приготовление к экзаменам». Позировали для нее братья Александр и Алексей Шевцовы.

Живая, с юмором написанная сценка во многом следовала традициям русской жанровой живописи середины века. Один из молодых людей безмятежно спит на диване, прижав к груди книгу, а второй, сидя перед чертежной доской, посылает воздушный поцелуй девушке, виднеющейся в окне противоположного дома. В этой картине уже чувствуется уверенная рука хорошего рисовальщика и живописца. Показав ее на академической выставке в 1865 году, Репин вскоре сдал ее для продажи в магазин эстампов и картин, владельцем которого был А.А. Беггров (Невский проспект, 4).

В те годы Репин не считал жанровую живопись истинным искусством. Воспитанный в преклонении перед Рафаэлем, Бруни, Брюлловым, он был еще далек от идеалов нарождающейся школы русской живописи, «И сухой кропотливый натурализм этюдов новой школы и тенденциозный жанр народных сцен, так увлекавших тогда всю интеллигенцию, меня не радовал, — вспоминал впоследствии Репин. — Собственно, я был упоен в душе самим искусством... и жил, погрузившись с головою в традиционный академизм».

И.Е. Репин. Вера Шевцова набивает отцу папиросы. Рисунок, 1860-е

Нужна была встреча с Крамским, общение со Стасовым и с товарищами по Академии художеств, чтобы заставить его задуматься над проблемами современности и судьбами русского искусства.

Впервые Репин увидел Крамского в школе рисования, где тот по воскресеньям преподавал рисунок в классе гипсовых голов. Прежде чем начать рисовать человеческую фигуру с натуры, в Академии изучали ее строение на гипсовых слепках с античных статуй, причем отдельно рисовали голову, части лица, кисти рук, а затем уже переходили к рисованию всей фигуры. (Отсюда название — класс гипсовых голов, гипсовых фигур.) В натурном классе рисовали уже с живой модели.

Имя Крамского было знакомо Репину и раньше. Он слышал о нем от товарищей, когда расписывал церковь в Воронежской губернии, — для воронежских художников Крамской был земляком. Однако Репин еще не знал, что уже два месяца имя Крамского не сходило с уст профессоров и учеников Академии художеств.

9 ноября 1863 года Крамской и его тринадцать товарищей по конкурсу на золотую медаль отказались писать программу на мифологический сюжет и просили Совет Академии разрешить им самим определить темы своих картин. После отказа Совета все конкуренты подали заявление о выходе из Академии. Вдохновителем всей этой группы был Крамской.

Крамской покорил Репина с первого раза — своей манерой держаться, уважительностью, с которой он говорил с учениками, серьезным подходом к делу. «Его приговоры и похвалы были очень вески и производили неотразимое действие на учеников».

В свою очередь и Крамской сразу обратил внимание на талантливого юношу. Он пригласил Репина к себе домой. Постепенно знакомство перешло в большую дружбу. Крамской всегда высоко ценил талант Репина, а Репин считал, что в формировании его творческой личности он очень многим обязан Крамскому.

* * *

Еще до рождественских каникул Репин сдал свой рисунок лопуха для оценки. Вернувшись после небольшого перерыва в школу, он с волнением стал искать свою фамилию в списке, чтобы узнать результат^ и испытал несколько неприятных минут.

«Возвратившись к занятиям недели через три, — вспоминает художник, — ученики с огромным интересом потянулись к списку, вывешенному на стене, чтобы видеть оценки своих способностей. Добрался и я... и пришел в отчаяние: моей фамилии я совсем не нашел в списке. Сердце мое клокотало от обиды и огорчения. Я не смог понять, за что же я исключен? Грязно? Да, тушевать я не умею еще... Наконец, нагоревавшись чуть не до слез, я спрашиваю одного мальчика подобрее:

— А скажите, за что же исключают из списков? Или не экзаменуют?

— Я не знаю, — отвечает он, — вероятно, плохие рисунки. А вы что?.. Вас не поместили в этом листке, исключили? Да ведь, кажется, записывают всех. А как ваша фамилия?

— Да фамилия моя Репин; я поступил недавно.

— Что же вы! Что вы! Да ведь Репин записан первым, — читайте! — Я подумал, что он смеется, и пошел опять к листку... Вот затмение: действительно, первая, очень четко написанная фамилия была "Репин"». Высокий балл окрылил юношу. Все ученики, обступившие его, советовали ему поступать в Академию.

Экзамен был несложный — нужно было сделать рисунок с гипсовой головы. Репин был принят вольноприходящим учеником Академии художеств. Это произошло в январе 1864 года.

Чем же отличались вольноприходящие ученики от учеников Академии художеств? Желающие стать учениками должны были сдать экзамены по общеобразовательным предметам. В дальнейшем помимо специальных предметов они должны были пройти весь курс наук, рассчитанный на шесть лет.

Вольнослушатели могли поступать без сдачи экзаменов по общеобразовательным предметам. Они посещали лишь специальные классы, причем срок пребывания в Академии не был определен. Некоторые из них проводили в Академии до десяти лет, так и не получив звания классного художника. Звание художника не освобождало вольнослушателя (в отличие от ученика) от воинской повинности и от податного состояния.

Но и это на первых порах вполне устраивало Репина. Главное, он теперь мог работать ежедневно, а при желании мог посещать даже и лекции. Смущала только оплата. Вольнослушатели вносили ежегодно 25 рублей за учение. Где взять деньги? Товарищи по школе посоветовали юноше найти богатого покровителя среди членов Общества поощрения художников, который дал бы ему деньги на учение.

Одним из таких меценатов был «почт-директор» генерал Федор Иванович Прянишников. Как сказали Репину, он был одним из деятельных членов Общества, сам владел хорошей коллекцией картин и не отказывал в помощи молодым, начинающим художникам. Подавив самолюбие, юноша решил идти к Прянишникову.

Академия художеств. Фотография, конец XIX века.

Встав рано утром, он проделал пешком весь путь с Малого проспекта до Троицкого переулка (ныне улица Рубинштейна, 6). Постояв немного перед большим барским особняком, Репин вошел во двор, окруженный с трех сторон флигелями. Лакей длинными узкими коридорами провел юношу через большую переднюю, где сидели два курьера, в другую, такую же большую комнату. Здесь он стал дожидаться генерала. Благосклонно отнесясь к просьбе молодого провинциала, Прянишников обещал внести за него плату в Академию.

Еще одно препятствие было преодолено.

И вот Репин вступает в храм искусства. Сколько Лет мечтал он об этом моменте. Он бродит по коридорам Академии, заглядывает во все закоулки и внутренние дворики этого поистине уникального здания, построенного еще в XVIII веке. Из вестибюля, по одному из двух маршей широкой гранитной лестницы, охраняемой львами, поднимается на второй этаж, в круглый конференцзал. Здесь же, в двух огромных Рафаэлевском и Тициановском залах он любуется творениями великих мастеров Возрождения в прекрасных копиях, сделанных талантливыми русскими художниками.

Будучи вольноприходящим учеником, Репин не пропускал ни одной лекции. «Самую большую радость доставляла мне мысль, что я могу посещать и научные лекции настоящих профессоров и буду вправе учиться всем наукам». Это благоговение перед наукой, знаниями сохранилось у него на всю жизнь. Впоследствии Репин станет одним из самых образованных художников своего времени, но стремление расширить свои познания будет свойственно ему до конца дней.

Проучившись почти год как вольноприходящий ученик, Репин в конце августа 1864 года решил сдавать экзамены за первый курс с тем, чтобы перейти из вольнослушателей в ученики. Считая себя основательно подготовленным по всем предметам, он явился на экзамен. Однако экзамен по математике оказался для него камнем преткновения. Он красочно описывает этот эпизод в своих мемуарах. Зная наизусть все теоремы, Репин считал, что доказательства совершенно не нужны — и так ясно.

«В день экзамена у Томаса собралось много учеников: кто переэкзаменовывался, кто, как и я, держал за первый курс лонгиметрию во второй курс. Томас подошел ко мне. «На горизонтальную линию опустить перпендикуляр», — отзвонил он мне и отошел к другим. «Какая прелесть, какая легкая задача», — думаю я. Вычертил чисто, жду профессора. Через некоторое время, после осмотра других учеников с их задачами, Томас подходит ко мне.

— Доказательства! — говорит он повелительно и смотрит на меня своим серым непроницаемым взором...

— Да ведь это так ясно, — бойко отвечаю я и кротко, с достоинством смотрю ему в глаза. Его отозвал кто-то из экзаменующихся. Я опять жду. Вот опять Томас подходит:

— Ну, что же вы стоите, напишите доказательства. — И он опять отошел к другим. Я опять жду. Вот досадно, думаю, отрывают. Томас подходит в третий раз.

— Доказательства! Доказательства! — выкрикивает он мне, как глухому. — Ну, говорите доказательства.

— Да ведь это так ясно, что здесь и доказывать нечего, — уже покорно, но стойко мямлю я. Его серые глаза увеличились втрое, он обдал меня презрительным, уничтожающим взглядом.

— Вы понятия не имеете о геометрии! — как-то даже прошипел он; подошел к моему экзаменному листу и твердо прочертил единицу. Только тут я понял, что дело мое пропало».

Несмотря на то что по остальным предметам Репин получил 4 и даже 5 баллов, он был зачислен не на второй, а на первый курс. Но и это было большим счастьем для него. Не надо было платить больше за обучение, зависеть от доброй воли мецената. Репин не пропускал ни одной лекции. Он усердно записывал лекции по истории профессора Сидонского, который читал так подробно, что за три года не мог окончить историю Египта, и так скучно, что сам засыпал.

Посещал Репин и лекции архитектора Гримма по теории ордеров, лекции по математике, физике, химии и даже механике, хотя эти последние предметы нужны были только ученикам архитектурного класса.

Любимым его преподавателем был Эдуард Эвальд, читавший русскую словесность. Он знакомил своих учеников с произведениями русских писателей, не входивших в программу. И часто вместо полагавшейся по программе «Илиады» он раскрывал книжку, и вся аудитория затихала, слушая «Мертвые души» Н.В. Гоголя или «Добрый день Степана Михайловича Багрова» С.Т. Аксакова. Зато почти всегда было пусто на лекциях священника Ильи Денисова, читавшего закон божий и историю церкви. «— Да вы хоть по очереди ходите!.. Что же я буду читать лекции пустым партам?!» — вспоминал впоследствии его горестный призыв Репин.

Сохранилась литография, сделанная Репиным. Тщетно пытается священник заинтересовать своей лекцией учеников. Один из них сладко спит, положив голову на руки, другой оживленно беседует с соседом, третий что-то рисует... а четвертый пытается вообще удрать из аудитории. Выразительные типажи не оставляют сомнения в том, что все это портретные изображения товарищей. Вполне возможно, что в одном из учеников Репин изобразил и себя.

Здесь и юноши, почти мальчики, только что поступившие в Академию; а рядом с ними за одним столом — бородач, раза в два старше их. Это тоже ученик Академии, но принятый еще по старому уставу. Платя 9 рублей в год, он мог оставаться в Академии до глубокой старости и не обязан был слушать и сдавать научные курсы. Некоторые ученики, по словам Репина, пробыв в Академии по двенадцать лет, смогли дойти только до класса гипсовых фигур.

Если в своих воспоминаниях Репин достаточно подробно говорит о преподавателях различных наук, то об учителях в специальных классах он почти не упоминает. И это не случайно. Как Репин, так и его соученик, будущий известный скульптор Марк Антокольский, в своих воспоминаниях сходятся в одном: учиться было не у кого.

И.Е. Репин. Лекция по истории церкви в Академии художеств. Литография, середина 1860-х гг.

«В Академии, — пишет Антокольский, — Репин шел отлично, по рисованию он сразу стал первым... Мы все шли постепенно вперед, но куда? Зачем? Этого мы не знали. Нам было сказано, что мы ученики Академии художеств и потому должны учиться. У кого учиться? Кто ответит на загадочные вопросы, заставляющие нас недоумевать? Мы были для профессоров чужие, как и они для нас. Их мастерские были для нас закрыты, их работ не было видно на выставках, одним словом, мы блуждали без руководителя, без авторитета...»

Описывая далее одного из педагогов в рисовальном классе, Антокольский продолжал: «Как же учил он нас рисовать фигуры? Никак не учил! Просто никак! По крайней мере я почти два года просидел там и ни разу не видел, чтобы он подошел к ученику. Правда, он иногда появится, бывало, в дверях, постоит, посмотрит и уйдет заседать на Олимп». «Олимпом» ученики прозвали угол в одном из классов, где собирались профессора для отдыха. Причем за разговорами они часто забывали об учениках и спохватывались тогда, когда занятия уже кончались.

«Все работали в одном классе, — вспоминал другой соученик Репина — В. Поленов. — Приходил Басин, который никаких указаний не давал, а все только мычал. У Венига на каждом шагу было слово «массы»... За ним Шамшин. Этот, наоборот, настаивал на деталях, на «следочках»... Преподавание было поставлено очень скверно, так что ученики пользовались большой самостоятельностью». Поленов находил в этом и положительную сторону.

«Нас профессора мало чему учили. Они нас почти не знали, а учились мы у натуры да друг у друга и у старших товарищей. Всякий брал, что ему нужно, и это было самое настоящее дело».

Да, юношам, пришедшим в Академию художеств в 1860-х годах, уже мало было одного штудирования античных образцов. Их волновали насущные вопросы искусства и жизни. Круг интересов молодежи становился все шире, жизнь, бьющая ключом за стенами Академии, не оставляла их равнодушными свидетелями. Но внутри Академии ничто не менялось, и свежий ветер, дувший снаружи, не проникал сквозь ее толстые стены. Профессора Академии — Марков, Басин, Шамшин, — в прошлом маститые художники, не могли и не хотели уже перестроиться на новый лад, и теперь доживали в рутине свой век. Все шло самотеком. Профессора вообще, по словам Репина, избегали общения с учениками.

«Заслуженные профессора — генералы — не представлялись ученикам художниками, — вспоминал Репин. — Это было начальство, и, глядя на их мундиры, никому и в голову не могло прийти дерзкой и нелепой мысли обратиться к ним за советом по искусству».

А ведь не так давно в Академии жил и работал Карл Брюллов, ученики которого не только работали вместе с ним в его мастерской, но и были частыми гостями у него дома, где в дружеской обстановке вели бесконечные беседы о литературе и искусстве. Брюллов буквально пестовал молодые таланты, помогая развитию своеобразного дарования каждого из них. Не случайно из его мастерской вышли художники такой яркой индивидуальности, как Федотов, Шевченко, Агин. Но прошло каких-то 20 лет, и ничего равного мастерской Брюллова в Академии нельзя было встретить.

Обрушиваясь в запале борьбы за все это на Академию, художники были не всегда справедливы. Они многим были обязаны ей. Каждому из них Академия предоставляла возможность работать в благоустроенных помещениях, им были приготовлены и натура и образцы. При Академии был музей, где молодые художники могли копировать картины старых мастеров.

В процессе обучения молодые люди получали знание основных законов рисунка и композиции и всю ту профессиональную выучку, без которой невозможно творчество. Окончив Академию художеств, молодой художник блестяще знал анатомию человеческого тела, умел правильно воспроизвести обнаженную фигуру, умел разместить эту фигуру и группу фигур в пространстве. Он мог, правда, в пределах академических законов композиции, предусматривающих определенную условность в размещении фигур на плоскости холста, уверенно компоновать картину; зал основные законы красочной палитры. Дальше этих требований педагоги не шли. Но одаренному человеку Академия давала уже очень много.

Впоследствии Антокольский признавался Стасову, вспоминая старых профессоров: «...хуже быть не могло, а между тем именно тогда и вышли на свет такие художники, как Репин, Васнецов... Поленов, Максимов... Суриков и много других достойных».

В чем же дело? Видимо, старая Академия, прививая молодежи основы мастерства и не затрагивая индивидуальности ученика, создавала хорошо разработанную основу для ее будущего успешного проявления. Художника же формировала сама жизнь.

Да, профессора проявляли равнодушие к будущему своих учеников. Но все-таки они были художниками. И каждая талантливая работа, приемлемая с точки зрения академического искусства, вызывала у них сочувствие. Значительную роль в Совете Академии играл ее ректор — Ф.А. Бруни, автор знаменитой тогда картины «Медный змий». Ярый приверженец академического искусства и не менее ярый враг «натуральной школы», Бруни был талантливым мастером. Он был одним из тех, кто уже в первые годы обратил внимание на одаренного юношу — Репина.