От борьбы — к непротивлению

Только через семь лет после знакомства с Толстым Репин создал его первый портрет. В 1887 году он был гостем в Ясной Поляне.

С той поры Репин писал и рисовал писателя при каждой встрече, влюбленный в его лицо, фигуру, руки. Он написал его в кабинете за работой и за сохой на поле бедной вдовы, босиком во весь рост в час молитвы и в розовом кресле, лежащим под деревом в солнечных бликах и в строгой черной блузе с книгой в руке.

Мы знаем множество беглых зарисовок с писателя, и они доносят до наших дней образ гениального художника слова во всей его неповторимости. По репинским портретам и рисункам мы вспоминаем, каким был Толстой в последние годы жизни.

Сейчас известно свыше семидесяти портретов и рисунков Репина с Толстого и членов его семьи.

Талантливые, глубокие и прекрасные по живописи красочные характеристики великого писателя!

Но отношения между великим художником и великим писателем продолжали оставаться напряженно противоречивыми. Столкнулись два человека: один с проповедью борьбы, другой с проповедью непротивления.

В своих воспоминаниях о Толстом Репин написал с предельной откровенностью:

«Для меня духовная атмосфера Льва Николаевича всегда была обуревающей, захватывающей. При нем, как загипнотизированный, я мог только подчиняться его воле. В его присутствии всякое положение, высказанное им, казалось мне бесспорным».

Но стоило ему освободиться от этой «обуревающей» атмосферы, как все в нем возмущалось против нее, и он старался сбросить с себя опутывающие мозг тенеты.

Репин узнал Толстого в ту пору, когда проповедь увлекала писателя больше искусства. В начале восьмидесятых годов Толстой написал «Исповедь» и работал над трактатом «Так что же нам делать?».

Все, что появлялось в печати, Репин читал. Вдали от автора этих книг с ним спорил, в его присутствии немел.

Однажды, нарисовав Христа для книжки, выходящей в основанном Толстым издательстве «Посредник», Репин особенно угодил писателю. В 1885 году Толстой передал в письме к своему единомышленнику Черткову такое впечатление от этого рисунка:

«Я не мог оторваться от его картинки и умилился. Репину, если увидите, скажите, что я всегда любил его, но это лицо Христа связало меня с ним теснее, чем прежде. Я вспоминаю только это лицо, и слезы навертываются».

Это были путы, которыми писатель-проповедник оплетал атеистическую душу Репина.

Очень хорошо, с большой страстью, как о чем-то глубоко передуманном и перечувствованном рассказывал в своих воспоминаниях Горький о Толстом-проповеднике:

«Но меня всегда отталкивало от него это упорное, деспотическое стремление превратить жизнь графа Льва Николаевича Толстого в «житие иже во святых отца нашего блаженного болярина Льва»… Но он хотел пострадать не просто, не из естественного желания проверить упругость своей воли, а с явным и — повторю — деспотическим намерением усилить тяжесть своего учения, сделать проповедь свою неотразимой, освятить ее в глазах людей страданием своим и заставить их принять ее, вы понимаете — заставить!.. Это всегда отбрасывало меня в сторону от него, ибо я не могу не чувствовать здесь попытки насилия надо мной, желания овладеть моей совестью, ослепить ее блеском праведной крови, надеть мне на шею ярмо догмата.

Он всегда весьма расхваливал бессмертие по ту сторону жизни, но больше оно нравится ему — по эту сторону… В нем — все национально, и вся проповедь его — реакция прошлого, атавизм, который мы уже начали было изживать, одолевать».

Но Репин не находил в себе силы полностью отстраниться от влияния растущей популярности толстовства. Он, который создал незабываемой силы картины, обличающие духовенство, который называл христианство рабством, — писал картину «Николай Мирликийский останавливает казнь трех невинно-осужденных», «Дуэль», «Иди за мной, Сатано!». Они написаны под прямым влиянием проповеди Толстого о непротивлении злу, всепрощении, самосовершенствовании.

Но странное дело. Граф-проповедник мутил душу художника, а многие картины, созданные под его влиянием, Толстому решительно не нравились, он не признавал за ними художественных достоинств.

О «Николае Мирликийском» Толстой писал в своем дневнике: «картина Репина невозможна — все выдумано». О ней же в письме к Н.Н. Ге:

«…У Репина сказано то, что он хотел сказать, так узко, тесно, что на словах это было бы еще точнее можно сказать. Сказано, и больше ничего. Помешал казнить, ну, что же, ну, помешал. А потом? Но мало того: так как содержание не художественно, не ново, не дорого автору, то даже и то не сказано. Вся картина без фокуса, и все фигуры ползут врозь».

Тема не дорога художнику, поэтому и получилось произведение, далекое от искусства.

Толстой-художник понимал, что ближе таланту Репина, и, когда художник просил дать ему сюжет, посоветовал написать декабристов, идущих на казнь.

Толстой-писатель дает художнику близкую ему революционную тему, но Толстой-проповедник мучает его своими мыслями о вреде культуры, об искусстве, служащем лишь забаве, о красоте, которая не имеет никакой цены. И Репин, будучи уже отравлен толстовством, этот сюжет не написал, а написал картину «Иди за мной, Сатано!», от которой Толстой с отвращением отворачивался.

Противоречивость отношений между двумя русскими талантами приводила порой и к таким трагикомическим итогам.

Репин, отстранив от себя тему о декабристах, предложенную Толстым, и занимаясь своим «Сатаной», сокрушался по поводу того, что автор чудесной незаконченной вещи «Декабристы» Толстой посвящает себя проповеди, а не дарит мир писательскими шедеврами. Он писал Стасову:

«…Это гениальный отрывок! Какое спокойствие, образность, сила, правда! Да что говорить! Только чуть не плачешь, что человек, которому ничего не стоит писать такие чудеса жизни, не пишет, не продолжает своего настоящего призвания, а увлекся со всей глубиной гения в узкую мораль, прибегая даже к филологии для убедительности неосуществимых теорий… Жаль, жаль и жаль!»

Но было и иначе, конечно. «Дуэль» — толстовская по идее, но высокая по художественным достоинствам, пришлась весьма по душе писателю.

В письмах к близким друзьям проскальзывает то и дело искреннее желание Репина уйти от толстовства, откровенное осуждение его. Так, в письме к Е.Н. Званцевой Репин сознается: «Т. Л. Толстой я давно уже не пишу, интересы наши иссякли. И мне, признаюсь, все кажется напускным это сектантство, что-то нарочито поддерживаемое, рассудочное. Но, конечно, люди они достойные глубочайшего уважения». Это было в 1894 году.

Репин, приехав в Ясную Поляну, не пропускает ни одного жеста Толстого, чтобы не занести его в свой альбом. Толстой позволяет художнику увековечить самые сокровенные часы своей жизни (да что говорить, он, по существу, позировал ему, когда позволил себя рисовать в лесу на молитве).

Репин пишет картину «Толстой на пашне» и выпускает ее большим тиражом в виде литографии. А в письме к Черткову, откровенно осуждая проповедь Толстого, пишет: «Со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок».

Репин отбивался от толстовства на словах, а на холстах — шел к нему в объятия. Долгие годы он работал над огромным холстом «Иди за мной, Сатано!». В его душе именно так преломилась толстовская проповедь об искушении и соблазнах плотских наслаждений. В таких художественных образах отформовались слышанные им мысли об аскетизме и отказе от всех житейских благ. Около десяти лет Репин бился над этим нелепым произведением. Только для того, чтобы правдоподобно написать в нем пейзаж, Репин ездил в Иерусалим.

В его черновых, неопубликованных записях, хранящихся в фонде «Пенат», есть многозначительные строки, посвященные этому путешествию. Видимо, они написаны не сразу после поездки:

«Когда я увидел первый раз храм гроба Господня и в нем место, где лежал Христос, снятый со креста, гробница, где он лежал мертвым, и Голгофа; все это недалеко одно от другого, все под одной крышей — я подумал: какие это невероятности, это невозможно.

Но, прожив вблизи целый месяц, наблюдая, соображая и изучая, я пришел к заключению, что все это правда».

Приведись Толстому услышать это, он мог бы торжествовать победу, видя увязшего в своей паутине великого художника.

В общении Толстого с Горьким коса нашла на камень. А Репина он подчинил своей «деспотической» воле. И Репин делал то же, за что сам так страстно обвинял художника Ге.

В статье о Ге Репин отважился смело, без всяких реверансов сказать свое откровенное мнение о том, что толстовские идеи погубили большого, страстного и самобытного художника.

«Быть нищим духом, быть нищим материально, быть рабом — требовал от людей лев Толстой во имя самоусовершенствования, во имя общего блага жизни».

Увлеченный новым верованием, целиком поддавшись сильной воле своего кумира, Ге проповедовал его своей кистью.

«От него потребовали жертвы его гения, и он, не задумываясь, поработил в себе великий дух художника во имя гражданского долга обществу и публицистике».

В собственном имении Ге занимался трудом землепашца в ущерб искусству. С глубокой скорбью говорит Репин о той потере, какую понесло искусство из-за этих юродств.

«Такие ли еще картины дал бы этот художник, если бы к его таланту были предъявлены рациональные требования. В нем лежали силы Микельанджело. Не скоро еще появится на земле такой редкий организм страсти, темперамента и беззаветной преданности человечеству».

Как горько и больно вспоминать о том, что автор этих смелых и гневных строк явился впоследствии и автором постыдного холста «Толстой по ту сторону жизни»!

Когда мы особенно часто сталкиваемся в творчестве стареющего Репина с библейскими сюжетами, бесконечными изображениями Христа, Голгофы, смирения и прощения — в этом тоже сказывается влияние толстовства.

Причина этого не только в силе Толстого и податливости Репина, а главным образом в том, что проповедь всепрощения и непротивления злу застала художника в самую трудную пору его жизни, когда он был сам на распутье — идейном и творческом.