Глава II

Летом в Уфе юноша много рисовал. А осенью 1877 года уже держал экзамены и был принят в головной класс, профессором которого был П.А. Десятов, ученик С.К. Зарянко.

Жил Нестеров тогда на Гороховом поле, в Гороховском переулке, недалеко от Разгуляя, вместе с другими учениками Училища, на антресолях у преподавателя математики Добрынина. Но жизнь, которая его там окружала, весь мало согласный быт семейства не были благоприятными. Кормили Добрынины своих молодых постояльцев плохо. Жилось им скверно. Нестерова окружали великовозрастные ученики архитектурного отделения, любившие покутить, выпить.

Первую половину года юноша усердно работал, ходил и на утренние занятия и на вечерние. Однако «архитекторы» все больше втягивали его в свою «удалую» жизнь, и родители, которым он выболтал о своей жизни у Добрынина, поместили его, по совету того же К.П. Воскресенского, в дом к профессору Десятову, но от этой перемены мало что изменилось — жизнь оставалась столь же безалаберной.

После экзаменов (на третий месяц) Нестерова перевели в фигурный класс. Здесь преподавал Павел Семенович Сорокин, браг Евграфа Семеновича Сорокина, знаменитого когда-то рисовальщика. Но ученики больше любили другого педагога — Иллариона Михайловича Прянишникова, автора знаменитых и очень популярных картин: «Шутники», «Порожняком». К Нестерову Прянишников относился хорошо и даже переписал его несколько этюдов. Спустя год юноша был переведен в натурный класс, где преподавал Василий Григорьевич Перов. Нестеров много слышал о Перове и заранее благоговел перед ним.

Московское Училище в конце 70-х годов занимало в художественном образовании России одно из главенствующих мест, успешно конкурируя с Петербургской Академией художеств. По словам Нестерова, здесь «все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний».

Перов был замечательным русским художником, близким по своим творческим устремлениям к Некрасову, Островскому, Достоевскому. Истинным поэтом скорби назвал его впоследствии Нестеров. Сила произведений Перова была не в форме или красках, а в умении раскрыть человеческую душу в момент наивысшего напряжения. Он обладал огромной наблюдательностью, удивительной остротой ума.

С орлиным профилем, сутуловатый, в сером пиджаке или коричневой фуфайке, в той самой, что изображен на портрете Крамского, он всегда появлялся в окружении многочисленных учеников. Он умел остро съязвить, остро подшутить, умел подбодрить, найти лучшие стороны в человеке, в его таланте.

В те годы в классе Перова обучалось много одаренной молодежи. Некоторые из них стали впоследствии знаменитостями — Сергей Коровин, Василий Сергеевич Смирнов, прославившийся своей картиной «Смерть Нерона», Клавдий Лебедев, Светославский и особенно любимый Перовым Андрей Петрович Рябушкин.

В натурном классе Нестеров не сразу стал заметен. И велика была радость будущего художника, когда однажды во время занятий Перов подошел к нему, поправил его этюд. Юноша поделился с учителем своими горестями, сомнениями. Перов, выслушав, громко сказал: «Плохой тот солдат, который не думает стать генералом». Эти слова запомнились Нестерову, и он часто вспоминал их в минуты душевных колебаний.

Обычно Перов приглашал учеников к себе на квартиру, находившуюся тут же в здании Училища. Но особенно Нестеров любил бывать у него один, и эти посещения остались надолго в его памяти. «Я любил, — писал впоследствии Михаил Васильевич, — когда Василий Григорьевич, облокотившись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу с ее суетой у почтамта, зорким глазом подмечая все яркое, характерное, освещая виденное то насмешливым, то зловещим светом, и мы, тогда еще слепые, прозревали...»¹.

Нестеров писал впоследствии: «Перов имел на нас огромное влияние. Можно сказать, что вся школа жила его мыслями и одушевлялась его чувствами. Его мало интересовало живописное ремесло, но он учил нас искать во всех наших произведениях всегда чего-нибудь такого, что могло бы захватить зрителя и взволновать его ум и сердце»². Увлечение личностью Перова, глубокое восхищение его произведениями определили во многом художественные взгляды Нестерова.

На выставках Товарищества передвижников, устраиваемых в здании Училища начиная с 1872 года, особый зал отводили ученическим работам. Но Перов и Саврасов, преподававший в те годы в пейзажном классе, настаивали на организации специальных выставок учеников. Такие выставки начали устраиваться на рождественские каникулы. Первая открылась в декабре 1878 года. И уже через год, на II ученической выставке, рядом с братьями Сергеем и Константином Коровиными, Рябушкиным, Левитаном, Клавдием Лебедевым экспонирует свои работы и Нестеров. Это были две маленькие картины. На одной изображалась девочка, строившая домики из карт, на второй — двое мальчишек у подъезда магазина Орлика играли в снежки. Магазин этот помещался на углу Садовой и Орликова переулка и запомнился Михаилу Васильевичу еще с тех пор, когда его вместе с другими мальчиками училища Воскресенского водили в Орликовские бани.

В обозрении «Московских ведомостей» о картине «В снежки» было сказано несколько похвальных слов, чрезвычайно обрадовавших прежде всего родителей юного художника.

На этой выставке Нестеров познакомился с Левитаном, который был на два года его старше. Левитан уже в то время выделялся среди учеников не только своей удивительной скромностью, красотой и крайней бедностью одежды, но был известен как самый одаренный ученик Саврасова.

Начиная с 1879 года работы Нестерова, главным образом бытового характера, экспонировались на выставках в Училище.

Перед нами проходит незамысловатый мир домашних сцен, детских игр и городских повседневных событий, малозначительных по своему содержанию. И хотя эти небольшие картины своей острой характерностью лиц и жестов порой напоминают рисунки Перова, Шмелькова, а иногда и Соломаткина и взгляд молодого художника не лишен наблюдательности, однако он не идет дальше передачи внешней стороны происходящего.

В те годы Нестеров часто посещал галерею П.М. Третьякова. Ему стали близки не только передвижники, он познакомился с искусством Левицкого, Боровиковского, Кипренского, Карла Брюллова. Однако самое большое впечатление уже в те молодые годы на него производил Александр Иванов. И этим возникшим и оставшимся на всю жизнь чувством он обязан также Перову, посылавшему своих учеников в Румянцевский музей смотреть «Явление Христа народу». «Меня, мальчишку восемнадцати лет, — рассказывал Михаил Васильевич С.Н. Дурылину, — заставлял писать в натуральную величину мальчика, выходящего из воды».

Однако Нестеров, несмотря на свою привязанность к Училищу, к Перову, к товарищам, несмотря на одобрение, которое вызвали его первые шаги, не чувствовал внутреннего удовлетворения. «Время шло, а я все еще не мог сказать себе, что скоро будет конец моему учению. Хотя и видел, что меня считают способным, но меня «выдерживали» и медалей не давали».

И Нестеров уже время от времени стал подумывать о поступлении в Академию художеств, о переезде в Петербург.

Юноша пошел советоваться к Перову, но не встретил одобрения своей затее. По мнению Перова, ехать было рано, да и незачем. Но Нестеров все-таки решился на этот шаг вместе с пятью другими учениками.

В 1881 году он уезжает в Петербург и поступает в Академию художеств.

Огромное, холодное здание Академии было неуютным и непривычным по сравнению с обжитыми и тихими классами Училища, где каждый знал Нестерова, славившегося своими вечными проказами и неугомонностью, никогда не знавшего, на что ему направить свою кипучую энергию. Поздний академизм В.П. Верещагина. П.М. Шамшина, В.И. Якоби не мог дать что-либо интересного ученику Перова. Медалей Нестеров здесь тоже не получил. Весьма странное отношение возникло у него и к Павлу Петровичу Чистякову, о чем он жалел впоследствии и мечтал уже позже, в 90-е годы, поучиться у этого замечательного педагога.

«Дарование, ум, темперамент, манера обращения, манера говорить, давать советы Чистякова так не были похожи на Перова.

Там и тут была острота, неожиданность, своеобразие, но стиль у обоих был разный, и этот-то чистяковский стиль мне не давался, ускользал от меня, и самая острота его меня раздражала»³.

Не найдя для себя ничего отрадного и, как он считал, полезного в стенах Академии, Нестеров стал ежедневным посетителем Эрмитажа. «Эрмитаж, его дух, стиль и прочее, — писал он впоследствии, — возвышали мое сознание».

Нестерову очень нравилось в Эрмитаже, нравились тихие залы, постоянное ощущение присутствия великих творений. Но Академия, неудачи, связанные с ней, все чаще и чаще наводили на мысль о возвращении в Москву, в Училище, к Перову. Петербург в те годы, видимо, совсем не привлекал его.

В мае 1882 года по дороге в Уфу Нестеров заехал в Москву. Здесь он узнал о тяжелой болезни своего учителя. Поехал к нему в Кузьминки. Это свидание было последним. Перов умирал от скоротечной чахотки, но нашел в себе силы приветствовать вошедших едва заметной улыбкой, старался ободрить, спросил о работах. Вскоре его не стало.

Хоронили Перова многолюдно. Собралась вся тогдашняя артистическая и художественная Москва. Было бесчисленное множество венков. Венок от натурного класса несли самые младшие ученики Перова — Нестеров и Рябушкин. Схоронили его в Даниловском монастыре, около Серпуховской заставы. Там были похоронены многие — Гоголь, Хомяков, Языков, Николай Рубинштейн.

Смерть Перова Нестеров считал своим первым большим горем, поразившим его со всей страшной неожиданной силой... «Я почувствовал, — говорил он позднее, — что теряю единственного человека, который мог меня поддержать и направить, единственного человека, чутью и пониманию которого я беззаветно верил. Чувство мучительной растерянности охватило меня, и уже совершенно темным стало мне казаться будущее, перед которым я стоял беспомощным и одиноким»⁴.

Под непосредственным впечатлением тягостного события Нестеров написал небольшой этюд «Перов в гробу» и сделал рисунок с изображением могилы учителя.

Нестеров уехал в Уфу, а осенью снова возвратился в нелюбимую им Академию.

Однако пребывание в Петербурге имело и отрадные стороны. Нестерова уже перестала увлекать та богемная жизнь, которую он вел в Москве и которая так беспокоила его родителей. Он познакомился с иными людьми.

Его по-прежнему привлекает Эрмитаж, великие мастера. Он получает разрешение копировать «Неверие Фомы» Ван Дейка и начинает работу.

Однажды, когда копия была уже почти закончена, к Нестерову подошел Иван Николаевич Крамской, приезжавший в то время давать уроки вел. кн. Екатерине Михайловне. Осмотрев внимательно копию, он расспросил художника, где он учился, и совсем неожиданно дал свой адрес и просил не откладывать приход к нему. Нестеров через несколько дней пришел в мастерскую Крамского и был поражен строгостью ее убранства. С того момента он стал часто бывать у Крамского, у них установились простые отношения. На Нестерова производили сильное впечатление ум и характер знаменитого мастера, его внутренняя значительность. Начинающий художник показывал ему свои эскизы: «Домашний арест», «Задавили», «Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет». Большинство тем этих жанровых работ были чисто публицистические, в них сквозил перовский «сатирический характер».

Однажды в Академии сын Крамского, Николай Иванович, познакомил Нестерова с молодым академистом Александром Андреевичем Турыгиным. Несмотря на свои двадцать три года, Турыгин имел вид солидный. Они стали часто встречаться. Турыгин, по совету Крамского, попросил Нестерова давать ему уроки. Занимались они недолго, но подружились и остались большими приятелями на всю жизнь, хотя характеры их были различны и по многим вопросам они расходились. Переписка Нестерова с Турыгиным не прерывалась в течение почти пятидесяти лег. Эти письма — прекрасный источник познания личности мастера, познания его творческих устремлений.

Турыгины принадлежали к богатому петербургскому купечеству. В родстве с ними были Елисеевы, Глазуновы, Кудрявцевы. Композитор А.К. Глазунов приходился двоюродным братом Александру Андреевичу. Сам Турыгин, как, впрочем, и его отец, никакой склонности к делам купеческим не имел, зато пристрастился к искусству, хотя художник из него не вышел. В конце жизни, уже после революции, он работал архивариусом Русского музея.

Но ни увлечение личностью Крамского, ни Эрмитаж, ни новые знакомства не сделали пребывание Нестерова в Академии художеств более приятным. Да и сам Крамской советовал ему вернуться в Училище живописи, однако возвращение в Москву состоялось только в марте 1884 года.

Нестерову был двадцать один год, когда в его жизни произошло весьма важное событие. Лето 1883 года он, как обычно, проводил в Уфе. Однажды на благотворительной лотерее в городском парке, где все были друг другу известны, Нестеров увидел незнакомую девушку. «Смотря на нее, мне казалось, что я давно-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней». Он встретил ее еще раз случайно на улице, стал расспрашивать о ней. Мария Ивановна Мартыновская оказалась москвичкой, в Уфе она гостила у своего брата, Н.И. Мартыновского, преподавателя землемерного училища. Они познакомились, стали чаще видеться. Нестеров с невероятной изобретательностью придумывал новые и новые поводы для встреч — то это были пикники, то прогулки на лодке по реке Белой. Чувство симпатии, интереса друг к другу скоро перешло в чувство взаимной любви. В рисунках того времени Нестеров часто изображал Марию Ивановну, свои первые встречи с нею. Дочь художника, Ольга Михайловна Шретер, писала впоследствии С.Н. Дурылину: «Изображал ее часто по моде того времени с тонкой талией, в шляпе корзиночкой. В одном из писем он пишет, что, по словам его родных, «она приворожила его». Но чем? Красоты в обычном, трафаретном смысле в ней не было. Была лишь неуловимая прелесть, природная оригинальность (как говорил отец) и удивительная женственность, так привлекавшая не только отца, но и всех знавших ее»⁵.

В то же лето молодые люди решили пожениться. Однако это встретило резкое сопротивление домашних, особенно матери. Нестерову надо было уезжать, и он с тяжелым сердцем покинул Уфу. Из Москвы он уехал в Петербург, а ранней весной 1884 года окончательно расстался с Академией художеств. В мае он был снова принят в Училище постановлением совещания преподавателей. Умершего более года назад Перова и уволенного Саврасова к тому времени там сменили Владимир Маковский и Поленов. Новые учителя неплохо относились к Нестерову, особенно Поленов, однако они не имели того решающего значения, той формирующей роли, которую играл в жизни Нестерова Перов.

На ученических выставках Нестеров продолжал выставлять свои эскизы жанровых сценок, но они не приносили ему настоящей радости. Он чувствовал, что бытовой жанр не его призвание, пробовал работать над историческими сюжетами.

Нестеров очень любил театр. Это началось в детстве. Фантазия, умение видеть и представить воображаемое в зрительных образах было частью его натуры.

Позднее, в 30-е годы, Нестеров написал ряд очерков-воспоминаний: об актере Художественного театра Артеме (А.Р. Артемьеве), бывшем ученике Училища живописи 70-х годов, о П.А. Стрепетовой, о французском певце Жюле Девойо (Девойод) и, наконец, о Ф.И. Шаляпине, М.К. Заньковецкой, В.Н. Андрееве-Бурлаке.

Зимой 1884 года Нестеров, как и многие его сверстники, увлекался гастролями «Малороссийской труппы», а особенно игрой М.К. Заньковецкой, замечательной украинской актрисы, чье дарование было созвучно уже определявшемуся в те годы духовному миру Нестерова. «Появление ее на сцене, ее образ, идущий прямо в душу голос, усталые, грустные очи... все, все пленяло нас, и мы, «галерка», да и весь театр переживали несложную, но такую трогательную драму несчастной девушки»⁶. Образ Харитины, сыгранный Заньковецкой в драме И.К. Карпенко-Карого «Наймичка», так захватил Нестерова, что он, всего лишь ученик натурного класса, осмелился пойти к знаменитой актрисе, которую пресса превозносила «до Ермоловой», и просить ее позировать для портрета. «Передо мной, — вспоминал он позднее, — женственная, такая гибкая фигура, усталое, бледное лицо не первой молодости, лицо сложное, нервное; вокруг чудесных, задумчивых, быть может, печальных, измученных глаз — темные круги... рот скорбный, горячечный...». Портрет был написан. Его вряд ли можно признать удачным, но он свидетельствовал о начинавшем определяться у Нестерова интересе к внутренней, духовной жизни человека.

Летом 1884 года он снова встретился в Уфе с Марией Ивановной. Однако радость взаимного чувства, радость встреч омрачались горечью — родители и слышать не хотели о браке. Снова предстояла разлука.

По приезде в Москву Нестеров много работает. Весной 1885 года он получает звание свободного художника.

В августе 1885 года он женится на Марии Ивановне Мартыновской, так и не получив родительского благословения, что было по понятиям патриархальной купеческой семьи совершенно недопустимым. Естественно, что теперь уже ни о какой помощи от родителей не могло быть и речи. Непонимание близкими подлинной, истинной любви ранило душу молодого Нестерова, обостряло его эмоциональное восприятие.

Характерно, что именно в это время художника перестают удовлетворять поверхностно-жанровые картины из быта мелких чиновников или купцов. В них не было естественной свободы повествования, а чувствовалась некая нарочитость. Порой работы этого времени напоминают стихи, которые создавались без подлинного вдохновения и внутренней гармонии, а лишь с убеждением, что необходимо писать в рифму. Нестеров усвоил внешнюю школу, внешние навыки, но не умел раскрыть внутренний смысл изображаемого. Не было основного — того, что он больше всего ценил в работах своего учителя.

Нестеров говорил впоследствии, что Перова «поглощала «душа темы», а все «бытовое» в его картинах было лишь необходимой, пусть даже реальной, оболочкой «внутренней» драмы, которая крылась в недрах, в глубинах изображаемого им «быта».

В последние два года пребывания в Училище у Нестерова пробуждается определенный интерес к историческим темам. Допетровская Русь, ее быт, люди, события в то время весьма привлекали не только художников, но и драматургов, композиторов. Исторические драмы пишет А.Н. Островский. Этот период русской истории становится наиболее излюбленной темой оперных сочинений М.П. Мусоргского и Н.А. Римского-Корсакова. Время 70—80-х годов отмечено усилением интереса к древнерусскому искусству, интереса к фольклору. Во второй половине XIX века появляется ряд блестящих исследовательских работ, посвященных допетровскому времени.

Особенный интерес представляет капитальный труд одного из крупнейших историков И.Е. Забелина — «Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст.» (1862), являющийся, по замыслу автора, лишь началом многотомного исследования «Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст.». Характер работ о допетровской Руси, где главное место отводилось изучению быта, во многом определил наиболее распространенное направление исторической живописи того времени, прежде всего как живописи бытовой.

«Выводы науки, даже события современной жизни, — писал И.Е. Забелин, — с каждым днем все больше раскрывают истину, что домашний быт человека есть среда, в которой лежат зародыши и зачатки всех так называемых великих событий его истории, зародыши и зачатки его развития и всевозможных явлений его жизни, общественной и политической или государственной. Это в собственном смысле историческая природа человека, столько же сильная и столько же разнообразная в своих действиях и явлениях как природа его физического существования»⁷.

Большинство исторических картин Нестерова тех лет также носит бытовой характер. Среди них наиболее удачна «Избрание Михаила Федоровича на царство», где подробное описание происходящего события, к которому прежде был так склонен Нестеров, отступает на второй план. Небольшая по размерам многофигурная композиция полна тихой, почти молчаливой сосредоточенности. Темные фигуры, мерцание иконостаса, яркая светлая одежда юноши, венчающегося на царство, — все это предвосхищает черты, развитые в его конкурсной работе «До государя челобитчики».

Сюжет ее прост и не содержит каких бы то ни было сложных общественных коллизий, однако Нестерова здесь интересует не только достоверное изображение быта. Он прежде всего стремится показать едва заметное внутреннее состояние человека, его настроение, настороженную таинственность, загадочность.

Сам Нестеров, как это видно из письма к А.А. Турыгину, считал главным эмоциональным содержанием картины «таинственную величавость», — видимо, в выражении этого и состояла основная задача молодого художника. Нестеров начал работать над картиной в то время, когда жизнь его была полна душевного счастья и казалось, что его ничто не может поколебать. Для главной фигуры юноши-рынды художнику позировала его жена.

Нестеров горячо ее любил и считал жену своей «судьбой», «суженой». Мария Ивановна отвечала ему тем же. «Была она, — вспоминала, со слов своего отца, их дочь, Ольга Михайловна Шретер, — крайне впечатлительна, нервна; несмотря на простоту и бедность, по-своему горда... Над всеми чувствами доминировала особая потребность не только быть любимой, но и любить самой безгранично, страстно, не считаясь даже с условностями того далекого времени. При отсутствии таланта, образования, внешнего блеска именно в смысле красоты духовной не походила она, очевидно, на окружающих»⁸.

Это было счастливое время в жизни Нестерова. Житейские трудности не омрачали его. Отказавшись от помощи родителей, он стал много работать для журналов, издательств, даже расписывал дом Морозова на Воздвиженке (ныне ул. Калинина), работая у некоего А.А. Томашки, бравшего подряды.

Жили Нестеровы тогда в меблированных комнатах на Каланчовке. Там он и начал писать свою конкурсную картину «До государя челобитчики». Молодому художнику для работы были нужны костюмы XVII века, и его надоумили обратиться за помощью к В.И. Сурикову. К тем далеким временам относится их первое знакомство.

«Наши ранние отношения с Василием Ивановичем были наилучшими. Я бывал у него, он также любил бывать у меня, видимо, любуясь моей женой, — любовался ею не он один тогда»⁹. Бывал часто у Нестеровых и Сергей Иванов.

Но ощущение счастья было недолгим. В начале лета 1886 года в яркий солнечный день, на третий день после родов, в возрасте двадцати четырех лет, умерла Мария Ивановна. «Я остался с моей Олечкой, а Маши уже не было, не было и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья. Наступило другое — страшное, непонятное»¹⁰. Смерть жены Нестеров переживал трагически. «Она постоянно была со мной, — писал он спустя много лет, — и казалось, что души наши неразлучны. Под впечатлением этого сладостно-горького чувства я много рисовал тогда, и образ покойной не оставлял меня: везде ее черты, те особенности ее лица, выражения просились на память, выходили в рисунках и набросках».

Нестеров написал большой портрет Марии Ивановны в подвенечном платье, в фате, с венком из флёрдоранжа. Но портрет был уничтожен художником в момент особо критического отношения к своему творчеству. Остался лишь небольшой фрагмент, сохранивший черты задумчивого и строгого лица.

Примечания

1. Нестеров М.В. Давние дни, с. 40—41.

2. Цит. по: Глаголь Сергеи. М.В. Нестеров. Изд. И. Кнебель, с. 14.

3. Нестеров М.В. Давние дни, с. 50.

4. Цит. по: Глаголь Сергей. М.В. Нестеров, с. 20.

5. Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве. М., 1965, с. 63—64.

6. Нестеров М.В. Давние дни, с. 231.

7. Забелин И. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст. Ч. 1, изд. 3-е, доп. М., 1895, с. IX.

8. См.: Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве, с. 66.

9. Нестеров М.В. Давние дни, с. 81.

10. См.: Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве, с. 69.