Академия

Время обучения «на Бирже» пролетело незаметно, и Виктор много успел в рисунке, но он поставил себе целью изучить живопись. Через год он снова стоял перед дверьми казавшейся ему такой далекой и недоступной Академии художеств, куда его в августе 1868 года и зачислили штатным учеником.

Только теперь он уже замечал, как грязны и закопчены стены Академии, этой «священной обители искусств», как неуютны холодные коридоры. Он проходил в Академию уже не с парадного хода, мимо внушительного швейцара, не через торжественный, со статуями римских ораторов вестибюль, а взбегал вместе с остальными учениками по узкой темной винтовой лестнице с Четвертой линии Васильевского острова до гардеробной, где не было даже половика, чтобы вытереть ноги, и где вперемешку висели старые, потрепанные шинели и изящные крылатки, суконные свитки украинцев и щегольские пальто. Даже бурку кавказскую приметил Васнецов в пестром грузе вешалки...

Считалось, что в эти годы двери Императорской Академии художеств были широко раскрыты для всех обитателей обширного государства Российского — «был бы талант». И разными путями являлись молодые энтузиасты испробовать свои силы на поприще искусства.

Имена талантливых учеников Академии — Ильи Репина, Марка Антокольского, добившихся уже заметных успехов, были на устах у поступающих. Репин и Антокольский, так же как Крамской и большинство из артельщиков, приехали в Петербург с окраин России и своим трудом пробивали путь в жизни и искусстве. Это поднимало настроение у начинающих, вселяло надежды.

Однако не все были в состоянии выдержать полную лишений и трудностей студенческую жизнь, да и самую систему воспитания Академии, часто душившую, коверкавшую талант, вместо того, чтобы бережно его развивать. Из поступавших вместе с Васнецовым лишь немногие преуспели в жизни, что подчас определялось не талантливостью или бездарностью ученика, а влиятельными связями и степенью материальной поддержки со стороны покровителей или состоятельных родственников.

Виктор Васнецов часто вспоминал своих товарищей по вступительным экзаменам.

Не висит уже больше на вешалке косматая бурка осетина Дахцко Канукова. Вряд ли серьезно подумал об его судьбе князь Гагарин, когда отправлял его с Кавказа учиться в Академию. Скорее к нему относились, как к забавному зверьку, на которого любопытно посмотреть, но не больше...

А Дахцко нуждался в дружеской поддержке и внимании. Учиться ему было трудно, — он едва объяснялся по-русски да вдобавок страдал от сурового петербургского климата.

Промучившись так некоторое время, он попал в Петропавловскую больницу, откуда уже не вышел. Чтобы рассчитаться с долгами за похороны, пришлось продавать оставшиеся после покойного пожитки.

Или Андрей Тигер — талантливый юноша, приехавший из Вильно. По началу он успел больше: переходил из класса в класс, получал отличия. Однако, не имея средств к существованию, он должен был одновременно работать, копировать, зарабатывать на хлеб. Всё это привело к тому, что он тяжело заболел, попал в больницу и через два месяца умер от чахотки в возрасте двадцати четырех лет.

Опись сохранила нам перечень вещей, оставшихся после его смерти, — старое пальто, оловянная ложка, лампа старая, простая, подсвечник оловянный и несколько подрамников. Нечего было даже продать в уплату за похороны, и Тигер был бесплатно погребен на Смоленском кладбище.

Быть может, только чердаки Галерной гавани и комнатки дальних линий Васильевского острова были до конца свидетелями той смены надежды и отчаяния, той борьбы за существование, которые выпали на долю поступивших вместе с Васнецовым крестьян Ильи Амосова и Ивана Тарасова, сына пензенского священника Ивана Стефановского, сошедшего с ума Александра Хижнякова... Сколько погибло едва расцветших сил!

Наконец сам Виктор Васнецов в годы учения перебивался, искал заработка на стороне, неоднократно просил Академию о помощи и, болея хроническим бронхитом, дважды прерывал занятия, чтобы пожить на родине и немного восстановить здоровье.

Такова была реальная картина существования за «широко раскрытыми» дверьми Академии.

Дни проходили в напряженной работе.

Вспоминая об этом же времени, Репин, поступивший на три года раньше Васнецова, писал:

«У двери рисовального класса еще за час до открытия стояла толпа безместных, приросши плечом к самой двери, а следующие — к плечам товарищей, с поленьями подмышками, терпеливо дожидаясь открытия.

В пять часов без пяти дверь отворялась, и толпа ураганом врывалась в класс; с шумным грохотом неслась она в атаку через препятствия, через все скамьи амфитеатра вниз, к круглому пьедесталу под натурщика, и закрепляла за собой места поленьями.

Усевшись на такой жесткой и низкой мебели, счастливцы дожидались появления натурщика на пьедестале...

На скамьях амфитеатра перед натурщиком сидело более полутораста человек в одном натурном классе... Становилось всё душнее. Свет от массы ламп сверху, освещая голубоватой дымкой сидевшие в оцепенении фигуры с быстро двигавшимися карандашами, становился всё туманнее...

Рядом, плечом к плечу с лохматой головой юнца в косоворотке, сидел седенький генерал в погонах; дальше бородач во фраке (красавец художник с эспаньолкой), потом студент университета, высокий морской офицер с окладистой бородой; повыше целая партия светловолосых вятичей... большеглазые грузины, армяне, казачий офицер, чопорные немцы с иголочки, в стоячих воротничках»...

В перерывах между занятиями разгорались громкие споры, зачинщиками которых чаще всего были студенты Университета, приходившие в свободное время рисовать в Академию; им внимали расположившиеся по углам скромные провинциалы с виноватым видом и робким голосом.

Одним из таких светлоголовых вятичей-провинциалов с робким видом, но весьма твердыми намерениями и был Виктор Васнецов, который вскоре подружился с Репиным и скульптором Антокольским и вместе с ними стал частым гостем художественной артели Крамского.

Усердно посещая рисовальные классы и общеобразовательные лекции, получая медали и переходя с курса на курс, Васнецов, тем не менее, понимал уже, что основное, главное для художника он не сможет получить в Академии. Слишком силен здесь был чиновничий, бюрократический дух, проникавший в самые основы воспитания. Академия не удовлетворяла запросов наиболее талантливой части молодежи.

Правда, среди общего засилья «сановников от искусств», официальных, порою почтенных, но далеких от требований современной жизни профессоров, которые пеклись прежде всего о личной карьере, жаловании и наградах, были и счастливые исключения.

К таким относился прежде всего Павел Петрович Чистяков, воспитавший плеяду крупных русских художников. Требовательный и чуткий педагог, он умел, не насилуя индивидуальности ученика, привить ему любовь и понимание рисунка.

Чистяков заинтересовался и Васнецовым, в котором почувствовал сразу недюжинный талант, и работал с ним, ободряя его при неудачах и радуясь его победам.

«Много тепла и света внесли в мою жизнь разговоры с Павлом Петровичем Чистяковым», — вспоминал художник.

Чистяков резко отличался от остальной академической профессуры и был не в чести у начальства. «Тверского мужичонку» травили, над ним иронизировали и в течение двадцати лет не давали ему звания профессора.

Но у учеников он пользовался безграничной любовью. «Одна есть светлая точка в Академии — это Чистяков, да и этого скоро выживут. А уж вот учитель, так учитель. Единственный!!» — отзывался впоследствии Репин.

Большие зрелые мастера, такие, как Репин и Поленов, уже закончив Академию, приходили на дом к Чистякову, чтобы упражняться в основах рисования — рисовать гипсовое ухо или голову Аполлона — с большой пользой для себя, по их же признаниям.

С Чистяковым Васнецов чувствовал себя просто, доверительно. Павел Петрович много рассказывал, спрашивал, заставлял думать.

Художник-реалист, Чистяков был чутким посредником между натурой и учеником. Он призывал прежде всего учиться у окружающей природы, наблюдать жизнь сознательно, постигать ее законы.

— Закон живет в самой сущности природы, а не выдумывается, — частенько говорил он Васнецову. — Высокое искусство просто, а простота даром не дается. Она требует громадных знаний и долгого и прилежного изучения.

Павел Петрович был страстным противником той ложной классики, которая заполонила академические холсты и, по меткому выражению Репина, была «вскормлена римскими художественными консервами».

Особое значение уделял Чистяков смыслу, идее произведения.

— В картине всё должно быть подчинено идее, — говорил он Виктору. — Будьте реальны, глядите на сцену верно, просто проникнувшись глубоким смыслом события. Ведь высокий сюжет эффекта не выносит.

Виктор вникал в его суждения и сознавал с радостью, что Павел Петрович формулировал и объяснял ему то, о чем он догадывался и сам, но не умел выразить. Теперь всё было четко, ясно. Оставалось только получше запомнить.

Из преподавателей общеобразовательных предметов особенно пришелся по душе Васнецову Эдуард Эвальд, читавший историю русской словесности. Широко образованный, стоявший на уровне передовых идей своего времени, Эвальд глубоко любил русскую литературу и умел привить эту любовь своим ученикам. «Побольше чтений и ясных, кратких выводов, поменьше сухой безжизненной теории», — докладывал он академическому начальству о своих планах занятий с учениками.

Он рассказывал ученикам о древней народной литературе в ее поэтических формах — былине, сказке и лирической песне, о народных пословицах и поговорках.

На лекциях Эвальда было всегда много народа. Он прекрасно читал и часто увлекался своими любимыми авторами в ущерб традиционной античности. И он сознавался сам не раз:

— Ведь вот по дороге к Академии я намеревался читать вам из «Илиады» Гомера, а тут открыл книгу Гоголя и не мог оторваться от него.

Лекции Эвальда были особенно близки Васнецову, потому что затрагивали в нем дорогие воспоминания о вятских былинах и пробуждали в его сердце неугасимый интерес к родной старине в ее лучших проявлениях — в творчестве народа.

С таким же отношением к истории и к народному творчеству сталкивался Васнецов и за стенами Академии, среди своих неофициальных, но сыгравших первостепенную роль в его формировании воспитателей, среди друзей-соучеников.

Укрепилась дружба Виктора с Репиным и Антокольским.

По внешности его новые товарищи были разными. Репин — невысокий, подвижной, с кудрявыми русыми волосами. На юношеском лице его с маленькими, но одухотворенными глазами то и дело мелькала лукаво-проницательная улыбка. Марк Антокольский был ему противоположностью: черноглазый брюнет с густыми усами, матовым лицом и вьющейся бородкой, он казался более солидным и рассудительным.

Сближала их бесконечная преданность искусству. В те годы они даже развлечения, естественные для их возраста, приносили в жертву любимому делу.

Виктор Васнецов не мог не тянуться к своим талантливым товарищам, которые стали впоследствии один — великим художником, а другой — выдающимся русским скульптором.

Трудоемкая работа в типографии Ильина по иллюстрированию самых разнообразных книг не мешала Васнецову посещать «вечера художеств», которые молодые люди устраивали по очереди у каждого из участников.

Постоянно в этой компании бывали ученики Академии — Горшков, Ковалевский, Мурашко, Савицкий, Максимов. Часто приходили студенты Университета. Среди них выделялся Адриан Прахов, образованный и начитанный.

Высокий, худощавый Виктор держался первое время застенчиво и угловато; но ничто не ускользало от его внимания — ни содержание книги, которую обязательно читал кто-нибудь вслух, ни прелесть натуры, ни мастерская хватка в рисунках Ильи. На этих вечерах он чувствовал себя счастливым. Он жадно впитывал всё новое — а многое тогда открывалось ему впервые — и творил свободно. Он гордился дружбой с самим Репиным, слава о котором шла по всей Академии. Талант тянулся к таланту.

Друзья тоже привязались к Васнецову и относились к нему с ласковым покровительством. «Красное солнышко», — прозвали они его за нежный румянец и ясность сероголубых глаз, пытливо и чуть удивленно смотревших на мир.

Рисунки, сделанные Виктором Васнецовым «от себя» на вечерах у Репина — поп, пьяный мужичок, финн и другие деревенские и уездные типы, — говорят о постоянном интересе начинающего художника к народному типажу, к жанру.

«Вечера художеств» так увлекли Виктора, что он переехал от Ильина и поселился на Васильевском острове. Теперь, по крайней мере, ходить друг к другу было близко.

Собирались после вечерних классов в Академии. Хозяин приготавливал керосин для освещения, позировал остальным и угощал друзей чаем и калачами с маслом. Самовар ставили по нескольку раз, а гости, свалив в углу свои шубы, шапки и калоши, с одинаковым усердием рисовали, читали, спорили. Во время отдыха составлялся хор. Пели всё, что знали: и из «Волшебного стрелка», и из «Жизни за царя», а чаще всего — украинские песни.

Сильное впечатление произвело на Васнецова чтение былин на вечерах у Репина; читал Иван Савенков — студент Университета.

Спорили больше всего об искусстве, конечно: об его назначении и сущности, о понятии «прекрасного», об умении тонко чувствовать красоту, о необходимости для художников широкого, всестороннего образования.

Как ни сумбурны бывали иногда эти споры, как ни противоречивы были высказываемые точки зрения, в какие крайности ни впадали противники, — споры будоражили мысль, развивали любознательность, расширяли кругозор.

Решающее слово здесь, несомненно, принадлежало товарищам по Университету, которые происходили из таких же разночинцев, как и многие академические ученики, но были более сведущими в вопросах истории и философии. На столах у художников стали появляться новые книги — и Дарвин, и Чернышевский, и Герцен, и Добролюбов.