В Петербурге

В годы, когда Васнецов прибыл в Петербург, попасть в Императорскую Академию художеств было сравнительно легко: от поступающего требовалось только свидетельство об окончании четырех классов гимназии и специальный экзамен — рисунок с гипсовой головы. За этот рисунок в графе экзаменационного листа не выставлялось даже оценки; просто писалось: «Рисует с гипсовых голов».

Но растерявшийся в огромном незнакомом городе, смущенный официальным величием Академии, скромный вятский семинарист Виктор Васнецов даже не понял толком, что принят в число учеников. Полагая, что ему предстоит держать еще ряд вступительных экзаменов, он обратился, как и многие, которые готовились к поступлению в Академию или провалились при первой попытке туда попасть, в Школу общества поощрения художеств, помещавшуюся на стрелке Васильевского острова, около Биржи. Петербуржцы так и называли эту школу — «Рисовальная школа на Бирже».

Занимались ученики три раза в неделю, рисовали гипсовые копии с античных орнаментов и масок, уплачивая за год обучения по три рубля, — обстоятельство немаловажное для начинающих художников.

Здесь, в школе, ютившейся кое-как в таможенном здании, обстановка была скромнее и проще, чем в холодной пышной Академии. Небольшие классы, со стенами, окрашенными в зеленую краску, с развешанными по ним гипсовыми слепками, сразу полюбились Васнецову.

Шумная, общительная компания учеников школы была в курсе всей художественной жизни Петербурга. И когда в ближайшее воскресное утро в класс, переполненный до отказа, вошел твердой походкой, в черном сюртуке, преподаватель рисунка, со скуластым лицом и жиденькой бородкой, — Васнецов уже знал, почему такое волнение охватило учеников: это был знаменитый художник Крамской.

Он появлялся только раз в неделю, но каждое его слово, его глубоко продуманное, понятное всем объяснение значило для молодых художников больше, чем остальные уроки школы.

Маленькие, глубоко сидящие глаза Крамского, казалось, были наделены какой-то особой зоркостью, не пропускавшей ни одного явления жизни без глубокого проникновения в самую его суть.

Он не поправлял рисунков учеников своею рукою, зато всегда объяснял им их ошибки, удачи и неудачи. Стоя над чьим-нибудь листом, втолковывал терпеливо и внимательно, да так, что все остальные вскакивали с мест, побросав работу, чтобы только посмотреть, послушать, что говорит Крамской своим негромким выразительным голосом.

— Да разве мы только одни так его слушаем? — объясняли соученики Васнецову. — К нему и из Академии, кто поумнее, бегают за советами. Да и окончившие Академию больше всего дорожат его мнением.

— Это тебе даже повезло, что ты к нам сначала попал, а не в Академию. То, что ты от Ивана Николаевича Крамского услышишь, то ты нигде и ни от кого больше не узнаешь. А уж в Академии подавно! Недаром из нее четырнадцать лучших художников ушло. И всё Крамской! Ведь он-то и возглавил «бунт». Теперь не посчитаться с ними уже нельзя. Они — большая сила!

Васнецов покачал своей русой головой. В этих словах было для него что-то непонятное. Зачем же бежать из Академии художеств, из «храма искусств», куда так страстно мечтал попасть он сам и его товарищи?

— А что, разве плохо там учат? — спросил он. — Или, может, кто обидел этих людей?

— Да не в этом дело, — разъясняли друзья, — учить-то их учили, и даже с пользой, особенно рисунку; и не обижал никто, но вот думать не давали! Нам рассказывал Крамской: это случилось четыре года назад, в 1863 году. В тот год Иван Николаевич заканчивал Академию. С ним вместе еще художники заканчивали, человек двенадцать. И вот им уже пора было выбирать темы для «программных работ». А у каждого, конечно, было что-нибудь на примете. Одни выбрали из русской истории, другие — просто из событий повседневных «жанровую» тему.

Как вдруг им объявляют, что свободный выбор отменен и совет Академии сам решит, что писать выпускникам.

Молодые художники поговорили между собой, потом решили подать в совет прошение «о дозволении свободно выбирать сюжеты».

Прошло время, а им даже ответа не дали. Тогда выделили они депутацию (Иван Николаевич был главный, со всеми объяснялся) и пошли к профессорам по очереди. Никто их не поддержал.

В один прекрасный день вызвали всех учеников в конференц-зал Академии и объявили, что всем, кто заканчивает обучение и подает работу на конкурс, предлагается один и тот же сюжет из скандинавской мифологии.

После этого тринадцать живописцев во главе с Крамским и один скульптор подали заявления, что отказываются от конкурса, и демонстративно покинули Академию.

Сколько шума было! В Академии на следующий — 1864 — год должны были праздновать столетний юбилей, а ни выпускников, ни картин нет!

— Ты спрашиваешь, не обидел ли их кто? Не то это слово. Не обиделись они, а возмущены были. В такое мы время живем, столько событий, жизнь кипит вокруг, так всё это на полотно и просится, а в Академии предлагают писать сюжет из скандинавских саг «Пир в Валгалле»! Ты только послушай: рыцари Валгаллы вечно сражаются. На троне бог Один, окруженный богами и героями; на плечах у него два ворона; сквозь арки дворца в облаках виден месяц, гонимый чудовищем в виде волка... в общем — галиматья (Иван Николаевич так и сказал: «га-ли-ма-тья»!).

От всего выпускники отказались — и от конкурса на золотую медаль и от заграничной поездки...

— Но что дурного в том, чтоб изображать простых людей? — допытывался Виктор.

— Это ты так думаешь, — растолковывали товарищи. — Потому что ты сам с детства с мужиками дело имел и приехал бог знает из какой дали, как и многие из нас, да и сам Крамской.

Но ведь Академия-то «Императорская». Это же казенное заведение и принадлежит Министерству Императорского двора. А профессора те же чиновники!

Думаешь, разрешит им царь, чтобы художники изображали простой народ, бедные избы, тулупы и сермяги? Да он этого никогда не позволит!

Академия требует, чтобы искусство было «возвышенное». Какой-нибудь там сюжет, вроде «Утопленника в деревне» или «Приезда извозчика на родину», по мнению профессуры, не достоин быть предметом искусства.

В Академии, даже если мужиков и баб рисуют, так они всё равно какие-то господа и княжны. Вот увидишь сам...

Васнецов был потрясен смелыми действиями художников. Многое ему было непонятно в этой истории, но он беспредельно восхищался и уважал Крамского и верил, что, если Иван Николаевич так поступил по отношению к Академии, — значит, правильно.

— А что же потом стало с товарищами Крамского? — спросил он, тревожась за судьбу этих честных и решительных людей.

— На первых порах трудновато им было. Всё-таки обжитые мастерские Академии! И освещение, и топливо, и натурщики — бесплатные. Да и сами ученики часто ютились в этих мастерских с родственниками и свойственниками. А тут — заботы о куске хлеба, о месте для работы. Однако они нашли выход из положения: собрались вместе и организовали «Артель свободных художников». И опять-таки всё это Крамской придумал и организовал. Поселились они в одной большой квартире. Там и живут, кормятся за одним столом (хозяйство ведет жена Крамского), работают, каждый в своей мастерской, выполняя заказную работу, которой становится всё больше и больше.

Некоторые из учеников Художественной школы бывают у артельщиков и знают, как они дружно живут: днем работают, а по вечерам собираются в общем зале и проводят время за рисованием, чтением, спорами об искусстве, слушанием музыки. Весело у них, интересно!

А потом задумали еще одно большое дело — показывать свои работы не только здесь, в Петербурге, но и возить по всей России, по большим городам. Одна такая выставка уже состоялась, в Нижнем, на ярмарке...

Васнецов возвращался к себе домой возбужденный и взволнованный новыми впечатлениями.

Жил он в ту пору в картографическом заведении Ильина, где и работал в типографии. Ему повезло. Он понравился хозяину — полковнику Ильину, и тот, посмотрев на его рисунки, исполненные пером и карандашом, предложил ему не только работать, но и давать уроки рисования своим детям.

А пока молодой художник задумывался всё глубже, стараясь разобраться в разноречивых мнениях и спорах, в пестроте и разнообразии впечатлений от Петербурга, от замечательного хранилища живописи — Эрмитажа, от картин академистов и артельщиков.

Не требовалось особенной искушенности в вопросах искусства и образованности в общественных науках для того, чтобы сразу увидеть, какая огромная пропасть отделяла работы артельщиков от произведений правоверных академистов.

Академисты выбирали для своих картин огромные по размерам полотна, рассчитанные только на обширные помещения дворцовых зал или казенных учреждений. Всё на этих полотнах было представительно, торжественно и официально.

Вихрь плащей, блистающие шлемы с пышными султанами, театральные, красивые, величественные жесты, такие же величественные складки, обнаженные, словно вылепленные скульпторами, тела, в эффектных поворотах на фоне античных храмов или фантастических пейзажей.

Кто они, эти фигуры, что они здесь делают, откуда они попали в холодные залы, освещенные тусклым светом суровой петербургской зимы?

В те времена академическое искусство, как правило, изображало не русскую жизнь, а события из истории древней Греции и Рима, из библии и мифологии. Даже рисуя натурщика — живого Власа или Никиту, художники должны были «подгонять» рисунки к канонам и пропорциям античных статуй, придавать натурщикам облик античных героев.

Ясно Васнецову было одно: новые веяния в искусстве были ему ближе.

В картинах артельщиков он узнавал свой привычный круг понятий, находил отражение той горькой действительности, которая окружала его с тех пор, как он себя помнил.

Все эти крестьяне, чиновники, подмастерья, изможденные арестанты, отставные солдаты — весь этот голодный бедный люд, угнетенный и нуждающийся, был в числе его каждодневных знакомых, был в поле его постоянного наблюдения.

Он родился и вырос среди них и потому читал частично в этих картинах рассказ о самом себе. Конечно, он верил этим небольшим картинам, а не грандиозным полотнам академистов с их условно-героическими персонажами, со всей этой нарочитой театральщиной.

А артельщики... нашлись же, значит, такие люди, которые сумели не только понять и заметить это в жизни, но и показать в своих картинах и объявить об этом на всю Россию.

И сами эти люди, ставшие большими смелыми художниками, такие, как Иван Николаевич Крамской, прошли большой жизненный путь, полный невзгод и лишений, и это тоже было близко Васнецову.