Н. П. Петровичева. О нашем отце

Отец был немногословен и скуп на рассказы, но то, что мы, дети, слышали и запоминали, воссоздавало картину его детства и годы учебы. Отец часто говорил - все, чего он добился в живописи, есть результат его настойчивости и упорного труда. Да так оно и было.

Выйдя из бедной крестьянской семьи, он всю свою жизнь посвятил творчеству, большая и искренняя любовь к живописи и к своей Родине, которую он славил, оставили его имя в истории искусства.

На берегу Волги, между Ярославлем и Ростовом Великим раскинулось село Высоково. Длинные улицы с деревянными постройками, крытыми соломой, зеленые летом и с грязными дорогами в непогожую пору, сараи, амбары, баньки, спускающиеся по крутому берегу к реке.

Здесь жила семья отца и наши деды и прадеды, потомственные огородники, возившие свои урожаи в город на базар. Семья была бедная, неграмотная. В семье было шесть детей.

Выжило в семье Петровичевых четверо детей. В возрасте 30 лет умер младший сын Алексей, а самая старшая дочь Мария Ивановна пережила всех. Из деревни она приехала сначала к брату, Петру Ивановичу, затем поступила экономкой и поварихой в семью Струковых. Она была очень умной, веселой и остроумной женщиной и любила говорить: "Получила б я образование, далеко б пошла". Младшая сестра Петра Ивановича так и прожила жизнь в деревне, и к ней потом мы ездили на лето.

По словам старшей сестры отца, маленький Петр выделялся из всех детей, он не носился, как другие мальчишки, по деревне, а был тихим ребенком, все время занимающимся какими-то поделками: составлял домики из щепок, мастерил игрушки, делал воздушные мельницы, плел корзинки. Рисовать он начал рано, прямо на стенах домов, углем, мелом; все заборы и ворота были разрисованы, за что ему очень попадало, потом ему стало мало контурных рисунков, и он стал раскрашивать свои произведения корнями трав, листьями и цветами, а то и цветными камушками.

Впоследствии мой отец вспоминал: "Когда мне было лет 14, отец, видя мою тягу к рисованию и отчаявшись видеть во мне крестьянина, решил свести меня в соседнюю живописно-рисовальную школу в посад Большие Соли, где посмотрели мои рисунки, одобрили их, но сказали, что я уже перерос для поступления в это училище. Тогда отец отправил меня в Ростов в местный художественный музей, где, ознакомившись с моими работами, оставили меня заниматься рисованием. Моя работа в музее, где я делал копии и как умел рисовал окрестные пейзажи, продолжалась около двух лет". Отцу дали небольшую мастерскую в одной из башен кремля, где он, кроме делания копий, подновлял иконы. Рисуя святых, отец изображал их часто на фоне реальных предметов. Однажды в Ростов Великий был приглашен Верещагин на принятие большого батального полотна, написанного каким-то местным художником. Он решил осмотреть достопримечательности кремля. В одной из башен, где работал Петр, и состоялась первая встреча будущего художника с прославленным в ту пору мастером.

Верещагин остановился за спиной увлеченного работой мальчика и удивился его свободному и смелому обхождению с установленными канонами церковной живописи: "Откуда ты берешь этот пейзаж за святым?" - "А вот посмотрите в окно, разве не видите?" Верещагин посмотрел этюды и рисунки мальчика и посоветовал ему учиться в Москве в Школе живописи.

После этой встречи мальчик твердо решил уйти в Москву и поступить учиться настоящему искусству. Как ни отговаривали его от этой мысли, он все же осуществил ее и, собрав свои немудреные пожитки, ушел в Москву.

В 1892 году сход постановил дать увольнительный приговор по просьбе крестьянину Петру Ивановичу Петровичеву, причем правление удостоверяло, что крестьянин Петровичев может поступить в Училище живописи и ваяния.

Москва потрясла его своим величием. Запыленный, уставший бродил он с котомкой за плечами, не зная, что делать дальше. Прошло три дня, деньги от проданной куртки были истрачены, голодный подходил он к витринам магазинов. И вдруг неожиданная встреча снова свела его с Верещагиным, который был удивлен смелостью этого деревенского паренька, не побоявшегося препятствий и пешком пришедшего в Москву. Верещагин дал Петровичеву рекомендацию к князю, что и помогло ему устроиться в общежитии на Ляпинке, где жили такие же бесприютные и неимущие, каким он был тогда, а впоследствии и получить от князя В. Н. Гагарина материальную помощь на учебу. Отец писал: "Получил от Великого князя пособие и ночлег, Верещагин меня поздравил, и мы с ним расцеловались".

Сдал Петровичев экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества и попал в класс гипса, где, по его словам, долго сидел, трудно давалась ему учеба, пока за голову Крылова он не получил переводную оценку в натурный класс. Живопись преподавали Касаткин, Архипов, долго он мучился с тональным решением, и его хотели даже исключить.

Так продолжалось до тех пор, пока не пронеслась весть об открытии пейзажного класса под руководством И. И. Левитана.

"Бросились мы записываться: Сизов, Сапунов, Липкин, я и еще другие ученики. В классе все было ново: натюрморты из фруктов, цветов, целые куски природы - пни, листья, мох, корни и ели, впоследствии выезды на пленэр".

Левитан открыл отцу глаза на главные, основные принципы живописи - чувство тона, колорита, на обобщенность видения и на живое, трепетное восприятие природы. Левитан остерегал от подражания.

В воспоминаниях художники, которые учились у Левитана, рассказывали как группа студентов выходила на пленэр, долго бродила в поисках мотива, а Петровичев садился и писал этюд. Левитан каждый раз по возвращении с этюдов спрашивал: "Что вы написали?" - и нередко удивлялся, когда ученики ничего не нашли, не увидели. "А как же Петровичев рядом с вами нашел прекрасный мотив?" Петровичев в воспоминаниях об учителе писал: "Левитан - это действительно талантливый, большой художник. Он говорил так: "Картина, это что такое? Это кусок природы, профильтрованный через темперамент художника, а если этого нет, то это пустое место". Обо мне он говорил, что я обратился в настоящего художника, и ставил меня в пример другим: "Смотрите, как человек пишет, у вас у всех картиночно, вы от картинки идете. Один ходит, ищет, смотрит и ничего не находит. Наконец, вот это мотив! Я его помню,- это у Шишкина есть. Садится и пишет, повторяет чужой мотив. Другой смотрит, ходит, ничего не находит, наконец, нашел - вот хороший мотив. Это я видал у Жуковского и повторяет Жуковского". Левитан им говорил: "Вы не можете смотреть непосредственно на природу, смотрите чужими глазами. Этого не нужно делать. Посмотрите мои вещи, посмотрите Петровичева - пришел, увидел и поразился. Это не скажешь, что кто-нибудь другой. Это только он может написать. Так нужно идти, так нужно писать".

Еще будучи учениками, Петровичев и Сапунов участвуют на 28-й передвижной выставке, открывшейся в Петербурге в феврале 1900 года. Петровичев представил "Вешние воды" и "Осенние листья", а Сапунов - "Зиму". По этому поводу Левитан пишет А. П. Чехову: "Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын,- мои ученики дебютируют на передвижной. Больше, чем за себя, трепещу! Хоть и презираешь мнение большинства, а жутко, черт возьми!".

А в 1901 году по поводу 29-й передвижной выставки журнал "Театр и искусство" пишет: "Немало талантливой молодежи среди экспонентов выставки, и первое место между ними, несомненно, занимает до сих пор не известный художник г. Петровичев с его сильной своеобразной техникой.

Все три пейзажа очень сильны, свежи по тону и не напоминают никого из наших художников". Дягилев по поводу этой же выставки пишет в "Мире искусства": "Остается еще упомянуть о двух художниках, совсем малоизвестных, не бросающихся в глаза, но талантливых и на которых можно надеяться - это Аладжалов и Петровичев. Оба они люди талантливые, и главное, оба на хорошем пути, оба воспитывались в традициях истинно русских московских художников...".

Отец поздно женился и очень хотел иметь семью, детей, и как бы ни бывало трудно материально, всегда все праздники отмечались, и всегда отец с матерью делали нам подарки, узнавая наши тайные желания, доставляли нам радость. Особенно запоминались елки, на которые приглашали детей. Часто приходили Туржанские всей семьей. Собирались друзья и знакомые, и за столом проходили интересные разговоры об искусстве, его направлениях, обсуждались выставки. Мы, дети, обычно сидели за маленьким столом, с маленьким самоваром и сервизом, угощая своих сверстников. Часто развлекали гостей танцами, которые мы очень любили, под граммофонные пластинки, исполняли мы и номера собственной импровизации. Впоследствии родители отдали нас в хореографическую группу под руководством В. Цветаевой. Учились мы там лет шесть, и отец с матерью всегда ходили на наши выступления. Учились мы и музыке. Отец долго дружил с В. Соханским, преподавателем музыки, который много помогал отцу в продаже картин. Отен один кормил семью, и в трудные годы становления страны ему приходилось браться за всякую работу. Делал рисунки для "Советской энциклопедии", рекламные плакаты, картинки для детских кубиков и другое.

Наш дом посещался художниками, артистами, писателями и учеными. Среди них были М. Нестеров, С. Пырин, П. Кузнецов, М. Яковлев, С. Жуковский, Л. Туржанский, В. Мешков, В. Петров, В. Барсова, Е. Катульская, Л. Рейзен, Л.Савранский и многие, многие другие.

Обширная переписка была у отца с художником С. Пыриным. Помню С. Жуковского, небольшого роста, очень аристократичного, с живыми глазами. Он так же, как и Петровичев, начал рано выступать на выставках и завоевал всеобщее признание и так же, как и Петровичев, очень любил Левитана.

Леонид Филиппович Савранский - солист Большого театра часто бывал у нас с женой, Ставровской, тоже солисткой театра. Отец в эти годы часто с мамой ходили в театр на оперы с их участием, и даже мы, дети, были приглашены на оперу "Демон", где Леонид Филиппович пел заглавную партию. Он приобрел несколько работ отца, и среди них интерьер дворца в Кускове - "Ковровая гостиная". Долгое время он висел у нас на видном месте, и только позже мы узнали, что он сгорел во время войны на даче Савранского в Крыму.

Василий Никитич Мешков, который так же, как и отец, жил на Ляпинке в годы учебы, был оригинальным, остроумным и оптимистически настроенным. Часто с ним приходил их общий друг Викентий Петрович Петров, который был адвокатом и много помогал художникам в их делах. Он сам писал маслом, имел большую коллекцию картин и часто приезжал с женой на наши семейные праздники. Долгая и искренняя дружба, которая была между отцом и В. Н. Мешковым, впоследствии перешла к его сыну В. В. Мешкову.

Частым гостем бывал Петровичев в доме В. Гиляровского в Столешниковом переулке, и большая дружба связывала его с дочерью Гиляровского, Надеждой Владимировной, и его зятем В. М. Лобановым, который всегда приходил к нам на все вечера и торжества.

Очень долго продолжались встречи с дочерью В. Серова Ольгой Валентиновной Серовой.

Со многими отец дружил, но дружба с Туржанским прошла через всю жизнь, начиная со студенческих лет. Вместе работали, жили в меблированных комнатах на Сретенке, деля быт и общие интересы, вместе ставили одну натуру, вместе выезжали на пленэр, переписывались, когда их разлучала жизнь. Когда обзавелись семьями, встречались уже с детьми. Туржанский деликатный, с певучим, всегда очень проникновенным голосом, небольшого роста по сравнению с Петровичевым. Очень они были разными, но это не мешало их дружбе. 38 лет появлялись они неизменно вместе на шмаровинских "средах".

На "средах" Туржанского и Петровичева звали "два Аякса". "Своей неразлучной дружбой они напоминали героев "Илиады",- пишет в своих "средах" Е. Киселева. На "среде" Туржанский и Петровичев стали бывать в начале 900-х годов, еще учениками Училища живописи, но активными участниками ее вечеров они стали примерно с 1907-1908 годов. "Среда" хранила в своем собрании немало их рисунков, акварелей, гуашей. На "среде" разговаривал чаще Туржанский, Петровичев был менее общителен... Петровичев либо рисует, либо слушает, а то с Соколовым станут левитановские работы в папках "среды" рассматривать да потихоньку между собой вспоминать дорогого учителя - Исаака Ильича".

От последней "среды", по словам Киселевой, остались стихи Гиляровского, а у нас хранится письмо от Туржанского Петровичеву от 27 ноября 1923 года.

"Дорогой Петя!
Владимир Егорович Шмаровин просит этим письмом тебя прийти завтра к 8 часам вечера па "среду" переговорить о чествовании предстоящей 5 декабря "среды" (38-летия ее существования) и чествования одновременно юбилея Гиляровского....
Твой друг - Леонард Туржанский".

Это была последняя "среда" в доме Владимира Егоровича Шмаровина, в октябре 1924 года он умер, завещав, все протоколы, альбомы, собрание рисунков и акварелей передать в Третьяковскую галерею. Отец рассказывал, как радостно было посещать эти шмаровинские "среды", сколько интересных встреч там происходило, как живо и интересно проходили вечера, сколько выдумки было в оформлении, показывал нам сохранившиеся плакаты, карикатуры, меню.

Закончили свое существование "среды", но встречи друзей продолжались. И не случайно, что в печати их имена часто ставились рядом. В статье о 34-й выставке читаем в "Русских ведомостях": "...перейдем к более молодым силам, к тем, на кого с ожиданием смотрит русское общество, у кого еще мало в прошлом и все в будущем... Наиболее деятельными и талантливыми мы по справедливости можем назвать В. К. Бялыницкого-Бируля, С. Ю. Жуковского, С. Г. Никифорова и их младших товарищей П. И. Петровичева и Л. В. Туржанского... Ряд недурных набросков и этюдов дали два молодых пейзажиста гг. Туржанский и Петровичев".

С 36-й передвижной выставки: "Более серьезное и вдумчивое впечатление производят этюды Туржанского и Петровичева. У последнего особенно приятен "Уголок провинции".

О 38-й выставке в "Вестнике" написано: "Все в том же роде работают симпатичные, родственные между собой Петровичев и Туржанский. Впрочем и они и Жуковский непрочные передвижники. В этом году все трое экспонируют и в Союзе...".

А о 39-й читаем такой отзыв: "А все-таки какое-то новое веяние чувств в Тихой пристани. Что-то весеннее, словно где-то форточку открыли и в удушливую атмосферу впустили струю свежего, здорового воздуха. Это молодежь ворвалась...- перечисляются несколько художников и затем - ...А в особенности молодые москвичи, Туржанский и Петровичев". И так от выставки к выставке.

В 1959-1960 годах в залах Академии была Открыта их совместная выставка, где творчество их так гармонически перекликалось и вызывало восторг зрителей.

Помогал отец своим родным и друзьям материально. Приходившие к нам в дом всегда находили слова утешения. Он был очень отзывчив к чужому горю, и печальные происшествия вызывали у отца слезы и искреннее сожаление.

Много внимания он как педагог уделял своим ученикам. Еще в 20-х годах у него был очень талантливый ученик Е. Тьерри, который рано погиб, Б. Казначеев, портрет которого был написан отцом. А позже много других. Среди них Борщев и профессор И. Китайгородский. Они вместе с отцом выезжали на этюды и писали постановки в мастерской. Профессор И. Китайгородский вспоминал с благодарностью, что Петр Иванович стал увлекать его живописью в трудные для него дни, когда у него умерла жена и он потерял всякий интерес к жизни. Петровичев постепенно втягивал его в искусство, ездил с ним на этюды, много рассказывал о мастерстве, открывая ему прекрасное в природе. Одним словом, отвлекал его от грустных мыслей, пробуждая жажду творчества и интерес к окружающему миру. Отец не только писал рядом с учениками постановки, натюрморты и этюды, но и давал им копировать свои работы. Ученик Б. Казначеев пишет своему учителю, что он разрывается между основной работой, которая его кормит, и живописью: "Не заниматься живописью я не могу, потому что она мой моральный источник жизни", извиняется, что не всегда успевает сочетать то и другое: "Еще раз прошу Вас сменить гнев на милость и простить своего безалаберного ученика, который все же хочет быть достойным своего учителя и отдает для этого все свои силы. Мне очень обидно, что я, впитавший, кажется, Вашу науку в кровь и в мозг, не могу дать работ, достойных Ваших этюдов. Денег мне сейчас не нужно. Одна просьба к Вам: прислать с Л. А. (женой) новых работ штуки две и красок. Это самое дорогое на свете. Если возможно, то дайте этюды с водой и со снегом. Уж очень хочется пописать и то и другое. За все присланное буду Вам очень и очень благодарен. Март 1944 года".

В то время Казначеев был очень болен, вскоре он умер.

Много учеников погибло во время войны, а ныне здравствующие ученики вспоминают своего учителя с благодарностью и душевной теплотой.

Отец очень любил молодежь. Всех тех, кто тянулся к искусству и занимался живописью, он пытался поддержать и направить на правильный путь.

Возвращаясь с этюдов, отец приводил иногда какого-нибудь очередного любителя искусства. Это были часто мальчики-самоучки, мечтающие стать художниками, которым отец уделял много внимания. Из-за того, что они любили искусство, отец не мог отказать им в советах.

Отец очень строго относился к себе, к своей работе. Он очень был скромен в оценках и так же строго относился к своим ученикам. Зато когда он говорил: "Ничего, неплохо", это считалось уже высшей похвалой. Любил он часто предостерегать, что в живописи лучше недоделать, чем переделать, предостерегал против выписанности, против, как он говорил, "драконства". "Ты делаешь на сто рублей, а смотрится на копейку, а надо сделать на копейку, чтобы смотрелось на сто рублей", то есть, чтобы не было заметно тяжелого труда и пота и произведение доставляло бы эстетическое наслаждение.

Во время войны он преподавал в Училище памяти 1905 года. Эта работа его вдохновляла и бодрила. Классы он посещал аккуратно и с удовольствием занимался с учениками. Выезжал со своей группой на пленэр, что доставляло ему большое удовольствие, проводил все время со студентами, работал рядом с ними сам и помогал ребятам. Поправлял он редко, но, когда брал кисть в руки, интересно было наблюдать, как этюд под его волшебной кистью начинал жить, дышать, как все сырое и яркое становилось на свои места и облагораживалось.

Некоторое время он преподавал в Студии военных художников, за что получил благодарность.

Сколько я помню отца, всегда его жизнь была в искусстве, всегда он трудился, работал на пленэре, редко мы видели его дома. Он уезжал и на день и на месяцы. И куда бы мы ни ездили, за плечами у него всегда был этюдник, холст, стул, мы гуляли, а он всегда успевал написать этюд. Даже дома за завтраком или обедом он продолжал творить. Он ставил перед собой начатую картину или только что привезенный этюд, ел, увидев неправильно положенный мазок, вскакивал, открывал палитру и наносил нужный мазок на холст. Только поздно ночью, когда мы все засыпали, он проводил время за чтением любимых книг или писал воспоминания, к сожалению, пропавшие в чьих-то руках. Много он знал наизусть, любимыми поэтами его были Пушкин, Лермонтов. Часто, работая, и особенно, когда работа спорилась, он пел какие-нибудь романсы на их стихи, знал наизусть почти всего "Евгения Онегина" и библию, которую считал книгой премудрости и часто цитировал.

Многие интересуются, писал ли отец целиком с натуры? Да, все небольшие произведения - натурные вещи, некоторые большие картины он начинал с натуры, а потом заканчивал по этюдам. Картину он создавал подчас годами, возвращаясь к ней не однажды. Много писал интерьеров, и все с натуры, а не по этюдам. Все интерьеры стали достоянием музеев, в частных собраниях их почти нет, несколько интерьеров осталось в нашей семье. В подмосковных усадьбах и домах, где жили и работали Тютчев, Толстой, Чайковский, его знали, ждали, там он оставался жить, оставлял свои полотна. За год перед смертью он очень много работал в Останкинском музее и создал целый ряд интерьеров, очень живо и сочно написанных. Его интерьеры так написаны, что ощущаешь всегда присутствие человека, в нем живущего. Они не выписаны, но все там сказано предельно ясно, все вещи материальны, с большим мастерством переданы зеркала с отражениями, люстры, мрамор, паркет и вся утварь, так что хочется самому войти туда. Самой любимой работой и наиболее удачной отец считал интерьер комнаты Параши Жемчуговой.

Жили мы сначала в Настасьинском переулке, а позже в Успенском, и в обоих квартирах комнаты в несколько рядов были увешаны картинами, и кто к нам приходил, считали, что приходили в музей. Отец и переехал в последнюю квартиру из-за ее стен огромной высоты, хотя в квартире не было никаких удобств, даже печка стояла времянка с трубой в окно. Картины были настолько нераздельны от нашей жизни, что, когда покупалось кем-нибудь произведение, мама со слезами провожала его. Отец в оценке своих работ был очень скромен и часто не мог назвать сумму стоимости произведения.

В семье у нас очень любили животных, и кто только не перебывал у нас. Папа смеялся, говоря матери: "Все у нас перебывало, только крокодила не хватает завести".

Родители воспитывали в нас любовь к природе и воспитывали чувство долга и заботы о слабом. Только я начала ходить, мне папа принес петуха, который очень нравился мне своим пением. Во время войны мы держали и трех курочек с петухом и трех кроликов, кормить мы их кормили, но, несмотря на голод, не съели, а отдали "в хорошие руки" - всей семьей мы привязывались к животным, как к членам семьи.

Как-то мы поймали лягушку, и она долго жила в террариуме вместе с ящерицей, и папе нравилось, как она предсказывала погоду.

Был у нас кот Мурзик, любимым занятием которого было прыгать на буфет, а оттуда на висевшие картины. Сидел он на одной из них, затаясь, а когда папа, работая, отходил от мольберта спиной к картинам, кот сверху прыгал ему на шею, приводя отца в ужас, отец кричал на него, а тот мгновенно исчезал. Отец удивлялся: "И чего ему от меня надо, чего он ко мне привязался?"

Жил долго ежик, который тоже "привязался" к отцу и по ночам бегал из дивана, где спал отец, стуча ногтями и, забираясь обратно, долго шуршал. Отец часто сердился, но все терпел.

Во время войны у нас был небольшой участок, где мы сажали картошку, и отец вместе с нами вскапывал его, показывая, как надо правильно перекопать и посадить картофель; землю он любил и делал все умело и с любовью, и эту любовь к земле он передал и нам, детям.

Работал он всегда аккуратно. В тех же костюмах, в которых выходил, писал он свои картины, всегда были чистыми руки, и пол комнаты, где он трудился, не носил следов масляных красок. Палитра его была тяжелой, на ней лежало много краски и фузы, которой он умело пользовался, кисти долго были в работе, обычно щетинистые, со списанными кончиками. Писал на тройном составе в определенных частях масла, скипидара и лака. Грунты делал сам из пшеничной муки с яйцом, из рыбьего клея или желатины, а то просто из фузы, давая ей хорошенько просохнуть. Писал на холстах, на фанере, на картоне, реже на бумаге. Часто картон и бумагу наклеивал на холст. Большинство интерьеров написаны на фанере, и красочный слой совсем не пострадал от времени, в то время как много полотен погибло от сырости, так как мы жили в очень сырой квартире. Отец сам готовил краски из сухих пигментов, стирая их на выдержанных маслах. Всегда у нас на подоконнике ранней весной появлялись бутылки с маслом и с крошками черного хлеба.

Была у него долгая дружба с реставратором Павлом Ивановичем Юкиным. Павел Иванович частенько привозил отцу необходимые красочные пигменты. Жил он в различных городах, а одно лето и в Александровской слободе, куда я ездила гостить и прямо на берегу реки с его детьми собирала цветные камушки, преимущественно охры и умбры всех оттенков.

Любил писать отец не яркими, химическими красками, а природными красками и из земляных красок извлекал колоритные цветовые гаммы. Живопись его была плотной и цветной. Я помню, как мы открывали ящик с картинами, пришедшими с выставки из Америки, которая была в 1924 году, а шел 1945 год. Картины были под стеклом и с обратной стороны заклеены бумагой типа пергамента. Мы были поражены свежестью и чистотой цвета, казалось, работы только что вышли из-под кисти автора, а годы создания были 1911-й, 1915-й и 1920-е.

Всех, кто закрывал большие плоскости одним цветом, называл раскрашивателями. "Не красить, а писать надо, а это разница",- часто повторял он. Он был строг в искусстве к себе и ко всем, кто им занимался. Он умел чувствовать цвет, а не краску, все замески его настолько сложны, что не знаешь, чем взято. А когда, бывало, спросишь: "Как ты это сделал, чем достиг?" Он показывал себе на грудь и говорил: "Это должно быть внутри, чувствовать надо".

И все время, как и его учитель Левитан, призывал писать по-русски. "Наша русская природа скромна и благородна, она более грустная, чем яркая, в ней нет ярких контрастов, полыхания юга. Откуда такая ярь, здесь все тоньше", - говорил он, поправляя работы своих учеников. Он был против "женского рукоделия" в живописи, против зализывания, смазывания и других фокусов. Он требовал до конца все решать цветом, лепить мазками форму и пространство.

Я как-то писала пейзаж. Задний план не вязался, был тяжелый. Я решила - дай смажу пальцем небо с лесом. Сижу, смотрю, как будто ничего. Отец, стоя за спиной, спросил: "Думаешь, хорошо вышло, здорово получилось?" - "Как будто воздух получился". - "Никогда не прибегай к таким фокусам, это шарлатанство, надо цветом все решать, вот тогда и будет то, что надо".

Отец всегда призывал обращаться к натуре, говоря, что, когда пишешь с натуры, то не можешь сделать точно, как там, и уже отходишь от нее, а когда пишешь картину с этюда, ты еще раз уходишь от натуры, так что старайся точнее и тоньше понять ее, чтобы меньше было фальши. Помню, писала пейзаж, трудно было поймать отношения между небом и деревьями, долго я билась, хотя был и этюд, но состояние не удавалось, отец смотрел, смотрел и говорит: "Оглянись в окно, там все правда и отношения ясные, сколько у меня этюдов, не на одну жизнь хватит, а я без натуры до сих пор не пишу, все проверяю".

Писал отец этюды подолгу, небольшой этюд два-три, а то и более сеансов. Сначала все закрывал, чтобы не мешал белый грунт, затем просушивал, все соскабливал и уже писал по темному подготовку светлой палитрой.

Однажды мы с сестрой поехали с ним на этюды, сели писать. Отец быстро закрывал холст почти темной фузой, решая отношения, да еще мастихином. Вдруг появились мальчишки, смотрели и, ничего не поняв, стали кричать: "Вот дядька такой большой, а не умеет рисовать, вон девчонки, как здорово у них получается!" Нам было очень смешно, когда они начали еще его стыдить.

Были и этюды "а ля-прима", легко и быстро написанные, часто по рисунку пером или тонкой кистью. Основой живописи он считал тон. Тон дает состояние, настроение картине. "Тон надо чувствовать. Грязи в живописи нет - есть неправильно взятые отношения. Можно и грязью писать, но, соблюдая тон, добьешься звучания цвета".

Его учителя говорили - не всякий этюд может стать картиной, но у него этюд всегда мог стать картиной, это с восторгом отмечал и В. М. Лобанов в выступлении на выставке отца в Академии. И глядя на репродукцию с произведения, иногда считают, что оригинал - большое полотно, а это всего маленький этюд.

Когда отец еще учился в училище, он выставлялся сначала в стенах училища, а потом на передвижных выставках и на выставках Союза русских художников, а в 1903 году, в год окончания училища, был приглашен на выставку в Сан-Луи, где участвовал тремя только что созданными работами: "Сумерки с луной", "Весна. Апрельский день" и "Весна. Опушка леса". О нем было сказано, как о ярком, самобытном таланте. Его картины всегда легко узнать среди многих других.

С первых выступлений художника печать стала называть его "даровитым Петровичевым, характерным по своей индивидуальной манере..."

Вспоминая ранние годы ученичества, А. М. Герасимов рассказывал: "Мы, ученики, после летней практики, привозили этюды поштучно, а Петровичев и Туржанский - пудами. Особенно Петровичев любил холст дерюгу, мешочный, на который, как масло на хлеб, намазывал толстый слой краски мастихином. Когда они показывали свои работы, мы все сбегались посмотреть, что они привезли, было так ново, интересно, ни на кого не похоже".

Отец очень дорожил картиной, о которой с похвалой отозвался М. Врубель: "Березки осенью". В ней чувствуется и ветер, и шум листвы, и надвигающееся ненастье. В записях отца мы нашли перечень тех работ, которые он считал наиболее интересными своими произведениями. Это те, что были репродуцированы за рубежом, были на выставках за границей и у нас, приобретены музеями страны или собирателями. Их 77, по-видимому, это очень интересные работы, большинство из которых мы не видели. Сюда входят картины с выставки в Сан-Луи, "Весенний вечер", что была на выставке передвижников и репродуцирована в журнале "Мир искусства" 1900-1901 годов, "Русский город" 1905 года в открытке, с выставки передвижников, и "Чудов монастырь" 1913 года. "Вечер на Днепре. Киев" выставлялась в Париже в 1906 году, в Берлине в 1907 году, в Риме в 1911 году, в Мюнхене в 1913 году. "Аскольдова могила. Киев" была на выставке в Париже, Берлине, Риме и Мюнхене в те же годы. "Базарный день" 1915 года, темпера, из собрания Маликова с персональной выставки 1917 года. Туда же входят девять произведений с выставки в Нью-Йорке, два из них остались там. "Борисоглебский монастырь близ Ростова", "Русская зима. Березы" - обе 1923 года. "Владимир на Клязьме" 1918 года была приобретена с выставки в Питсбурге в 1926 году.

В этом же списке большинство интерьеров, написанных отцом, и все же 77 работ - это очень скромное число из всего огромного количества произведений, созданных художником за его творческую жизнь.

По окончании училища, кроме серебряной медали и звания классного художника, Петровичев награждается поездкой за границу, от которой он отказался, так как ему хотелось как можно скорее продолжать изучать и запечатлевать свой родной край, поездки по которому он начал еще в годы учебы.

Уже в 1904 году он едет по Волге в Рыбинск, в Ростов, Нижний Новгород, Великий Новгород, Ярославль, Кострому, которые он и впоследствии неоднократно посещал, создавая пейзажи с замечательными архитектурными памятниками и церковными интерьерами. Многие из них стали уникальными, это - Спас-Нередица, храм в селе Болотове с росписью Феофана Грека. По поводу его архитектурных пейзажей интересно написало в 1911 году "Солнце России": "Петровичев вырос на целую голову с тех пор, как влюбился в город. Раньше он был влюблен в лес, в сад, в кудрявую листву дерев. А теперь постиг язык камней. Камни говорят, поют, молятся ("Ростов. Кремль", "Ростовский собор") и пленяют своей очаровательной сочетанностью". Отец очень любил импрессионистов и барбизонцев, особенно восхищал его Бастьен-Лепаж, он часто, будучи с нами в Музее изобразительных искусств, подводил к его картине "Сельская любовь" и подолгу простаивал, говоря: "Смотрите, как написано".

Но несмотря на любовь к западному искусству, он никогда никому не подражал и всю жизнь оставался верен себе, своему собственному видению. В газете "Раннее утро" в 1917 году по поводу выставки его картин писалось: "Он, как и большинство русских художников, медленно, но неуклонно освобождался от традиции передвижников, но все же не сделался импрессионистом, как многие другие его сверстники. В нем есть лицо, и его работы сразу узнаешь на выставках... Влюбленный в русский пейзаж, в старые, провинциальные городки с монастырями и церквами, он, однако, не ищет в картине только настроения, но и стремится вызвать живописную красоту".

В жизни отец был скромным человеком, преданным искусству, работал без конца, не думая ни о каких почестях и выгодах. За свою жизнь он создал огромное количество произведений. Когда просматриваешь записи его работ, проданных с выставок, приобретенных в коллекции, каталоги и картотеку Третьяковской галереи, поражаешься его трудоспособности. Почти нет ни одного музея в стране, где не было бы его картин, в некоторых из них находится по 6-9 произведений (Третьяковская галерея, Русский музей, Ростов Великий, Музей русского искусства в Киеве).

Много его произведений и за границей.

Большая заслуга в его плодотворном творчестве принадлежит верному другу и жене - Ольге Эрнестовне. Она всегда умело вела все хозяйство, воспитывая нас, троих детей. Отец был избавлен от всяких хозяйственных хлопот, и часто тяжелая физическая работа ложилась на ее плечи. Уезжая на этюды или в командировки, он всегда, возвращаясь, находил порядок, чистоту и покой.

В доме у нас было заведено, что в те дни, когда отец должен был приехать с этюдов, мы ждали его хотя бы и до вечера, чтобы вместе обедать. У отца не было мастерской, и большая наша комната была разделена занавеской: на одной половине он работал, на другой у нас была столовая, где мы собирались всей семьей за столом, здесь же принимали и гостей. Мама приучила нас, чтобы, когда отец работал, мы, дети, не шумели, когда он отдыхал - разговаривали шепотом. Она была одаренным человеком, всегда все делала со вкусом, к чему и нас стремилась приучить. У мамы был хороший голос, прекрасный слух, она играла на рояле, на мандолине и гитаре, мечтала когда-то стать балериной, но, выйдя замуж, всю свою жизнь посвятила нам, детям, и нашему отцу.

В 1946 году открывается вторая персональная выставка Петровичева. Отец очень волновался, много положил сил и труда на ее организацию, сам составлял список картин, все переписывал, делал замеры, чистил и подновлял картины, сам искал подходящий багет, если не было рам.

Эта выставка открылась в залах ЦДРИ. Было очень много прекрасных отзывов, слов и речей, масса посетителей, большое количество произведений было приобретено в музеи. Эта выставка подвела итог его 50-летней деятельности.

Но 4 января 1947 года отца не стало. До последнего дня он продолжал работать, весь 1946 год он ездил в Останкино писать интерьер. Дома на мольберте осталась последняя картина отца, мотивом для которой послужила его дипломная картина - "Март. Весенняя дорога". С этой темой он вышел на путь искусства, с ней он и ушел.

Умер отец, но произведения его живут и привлекают зрителей. Ярким свидетельством является книга отзывов современного зрителя с последней выставки к 90-летию со дня рождения Петровичева. Она полна единодушного восхищения истинно русским искусством, полным поэзии и простоты, искусством, прославляющим Родину и несущим наслаждение.

Как пример хочется привести два отзыва: "Я открыл для себя Петровичева, - пишет художник О. Комов. - Раньше знал его только по двум-трем пейзажам. Сегодня восхищаюсь интерьерами Кускова, архитектурой Костромы, Ростова, пейзажами средней полосы России. Какая прекрасная старина и вместе с тем, как современно. Музыка. А как подчас ее не хватает нам, ныне живущим художникам".

В. Панфилов с выставки в Доме литераторов 28 июня 1965 года пишет: "Странное состояние, ведь не мною же в конце концов написаны эти живописные полотна, почему же чувствую себя как юбиляр и горжусь, и умиляюсь, глядя на них? Не в этом ли проявление воздействия существа истинного искусства! Да, художник всю свою жизнь посвятил воспеванию красоты русской природы, которую ощущал всей душой. Искренне восхищаясь русскими мотивами, передавая лиризм и поэзию их, он ведет за собой зрителя, пленяет его и заставляет вместе с собой восхищаться и любить свою Родину, свое прошлое и свой народ".