B. В. Руднев. Учитель всей жизни

Самое первое и главное у художника -
это поиск выражения правды.
П. Петровичев

Когда оглядываешься на прошедшие годы, то вспоминаешь людей, которые помогали тебе найти дорогу в жизни и творчестве и стали для тебя родными и близкими. В моей жизни Петр Иванович Петровичев в равной степени как и профессор Соловьев Александр Михайлович были духовными наставниками и истинными учителями. Без преувеличения могу сказать, что если бы не такие люди, как Соловьев и Петровичев, вряд ли бы я мог профессионально почувствовать и понять драгоценную мудрость русского реалистического искусства и русской реалистической школы, воспитанниками которой они сами являлись.

1930-1935 годы в истории нашей Родины - годы бурного становления народного хозяйства. Создавалась промышленность, наращивались производственные мощности молодого социалистического государства. Еще в средней школе на уроках пения мы хором пели:

Гудит, ломает скалы ударный труд,
Развился лентой алою ударный труд.
В труде нам радость и почет,
Для нас кирка породу бьет,
Для нас и трактор по полю идет - гудет.
Он песню Родине поет:
Бей с плеча, бей с плеча, даешь заветы Ильича,
даешь, даешь, даешь...

Пафос труда и новой жизни со всей поэзией и красотой запечатлялись в произведениях наших художников - АХРРовцев, таких, как Ряжский, Иогансон, Андреев, Шадр, Мухина, Пластов, Греков и другие. Достаточно вспомнить такие грандиозные выставки, как "Индустрия социализма" 1939 года, создание павильонов ВДНХ, на которых отражался героический творческий труд советских людей. Этому периоду становления и развития нашего изобразительного искусства посвящены многие исследования и монографии.

Система художественного образования в этот период развивалась сложно, особенно в Москве. Школа живописи, ваяния и зодчества свою деятельность не восстановила, а в Ленинграде продолжала свою жизнь Академия художеств, которая нелегко находила свою новую линию искреннего служения советскому государству.

В Москве в 1934-1935 годах было создано Художественное училище памяти 1905 года, что у Сретенских ворот. Туда и устремились все наши московские городские и областные таланты. Училище было маленькое, а желающих поступить учиться много-10-12 человек на одно вакантное место, и можно себе представить, что творилось на вступительных экзаменах, сколько страданий и огорчений пришлось переживать нам, ребятам, жившим на Таганке, Красной Пресне, в Замоскворечье, в селе Богородском, Сокольниках. Счастливчиков, которые были зачислены, носили по Сретенскому бульвару на руках, пели в честь них хвалебные гимны, ну а пострадавшие, кто посильнее духом, стиснув зубы, садились за подготовку к поступлению в следующем году. Причины многих наших неудач зависели, на мой взгляд, от недостатков общеобразовательной школы, где с учащимися частенько устраивали в ту пору всевозможные педагогические эксперименты. Так или иначе, способные и упорные за один или два захода все же попадали в стены училища (мы гордо именовали его - Новая московская школа живописи) и включались в кипучий водоворот студенческой жизни.

Как водится, быстро завязывалась хорошая студенческая дружба. Муки творчества особенно сближают и роднят. И у меня появились милые, талантливые товарищи, с которыми не расстаюсь по сей день, другие, отдавшие свою жизнь на фронтах Великой Отечественной войны, остались светлой нежной памятью. Часто в беседах с друзьями мы говорим о том, как важно, кто встретится на твоей студенческой дороге, кто будет твоим духовным наставником и другом, кому будешь подражать и у кого учиться.

Нам, студентам училища, повезло - мы учились у таких известных русских талантов и педагогов как Николай Петрович и Василий Петрович Крымовы, Иван Семенович Фролов- ученик Репина, интеллигент с большой буквы, выставка работ которого была для нас настоящим праздником, Гаврила Никитич Горелов - также ученик И. Е. Репина, Николай Васильевич Белянин - воспитанник Петербургской Академии художеств, тонкий лирик, пейзажист, прекрасный педагог, воспитанник мастерской Дубовского, Федор Иванович Невежин, Борис Васильевич Чирков - ученик В. И. Сурикова по школе живописи. Не было дня, чтобы он не вспомнил своего гениального учителя. Ну и, конечно, мой любимый педагог Петр Иванович Петровичев.

Мне, как и многим другим, любящим русское искусство, творчество Петровичева было хорошо известно и любимо до знакомства с ним самим. В истории русской живописи конца XIX века имена воспитанников русской школы живописи, таких, как Левитан, Поленов, Константин Коровин и другие, в том числе Петровичев и Туржанский, были родными и путеводными.

Еще будучи студийцами, до поступления в специальное учебное заведение, мы с ребятами бегали в художественные салоны Москвы на Кузнецкий Мост и Петровку, чтобы посмотреть работы художников, выставленные для продажи и обозрения. Два этих салона, по сути дела, были выставочными залами, постоянно действующими передвижными выставками, где экспонировались произведения московских живописцев. Там можно было увидеть новые работы Василия Николаевича Бакшеева, Игоря Эммануиловича Грабаря, Петра Петровича Кончаловского, Василия Никитича и Василия Васильевича Мешковых, работы Терпсихорова, Яковлева, Ромадина и многих, многих других.

Помню, как-то в марте - апреле 1937 года я стою в зале на Петровке и внимательно всматриваюсь в одну из экспонируемых работ - на холсте начало весны, так похоже, убедительно, свежо, правдоподобно, пахнет свежеобнаженной землей, в кустах бурый снег спрятался за березы, стоит талая холодная вода в низинах, и так легко и приятно ощущать пробуждение природы, что я только тогда пришел в себя, когда ко мне подошел интеллигентного вида человек и заглянул в лицо. Я насторожился, он ласково улыбнулся и спросил: "Чем вас остановила эта работа, почему вы ее смотрите уже больше 15 минут?" Я ответил со вздохом, что это великолепно и, очевидно, счастлив мастер, который умеет так правдиво и остро почувствовать и живо передать быстро меняющуюся и пробуждающуюся природу. Он посмотрел с минуту, стоя рядом со мной, взял меня за руку и сказал: "Спасибо вам, молодой человек, спасибо", и ушел. Поняв, что это автор, я пустился догонять его и был обескуражен, увидев, что он вытирает слезы. Он улыбнулся, сказав, что я своей искренностью тронул его сердце, - это был Алексей Николаевич Терпсихоров. Таких эпизодов, когда художники старались быть у своих работ среди зрителей, было очень много.

До последних дней его жизни я часто бывал у него в мастерской и наслаждался богатством души этого человека.

Помню, как Василий Васильевич Мешков в салоне на Кузнецком мосту, где была выставка его прекрасных работ, любезно всех приглашал, благодарил за посещение и извиняясь говорил: "Если вы не будете против, то счастлив презентовать вам только что выпущенную репродукцию моего пейзажа "Раздумье". Внизу рукой автора было написано - "Среди забот и многодумья пусть успокоит мое "Раздумье" и подпись автора - В. Мешков.

Вот так мы начинали свой творческий путь в окружении людей искусства с большой буквы.

Вспоминаю, как в одно из посещений выставочного зала на Кузнецком мое внимание привлек пейзаж, который настолько был правдив и искренен в своем решении, что я не мог оторвать от него глаз. Он не отличался броскостью цвета и композиции, но в нем была необыкновенная таинственная красота вечернего летнего дня. Длинный холст, больше одного метра по горизонтали, изображал огородное картофельное поле за околицей деревни, которая силуэтом смотрелась на пурпурном вечернем закате. Этот ажурный силуэт русских изб и сараев со стогами прошлогоднего сена и скворечниками на палках, раскинувшийся вдали ивняк - все было так близко сердцу, так выразительно, что захватывало дух. Пластичность изображения, запах цветов и аромат пурпурного вечера были переданы с такой поразительной глубиной, что от холста нельзя было оторваться. Автором этого пейзажа был Петр Иванович Петровичев.

И надо же такому случиться, что ровно через два года после моего первого знакомства с творчеством замечательного мастера, к нам в мастерскую училища директор ввел того самого, живого Петра Ивановича, для ведения уроков по живописи, сказав: "Ну вот, ребята, специальные предметы теперь вам будет преподавать известный русский художник-передвижник, ученик Левитана, Петр Иванович Петровичев. Завидую и счастлив за вас. Великолепно, что ваши судьбы соединились с замечательным человеком, являющимся прекрасным представителем русского национального искусства".

На фоне других преподавателей, которых мы знали именно как преподавателей, а не как художников, и которые мало волновали юношеские души и сердца, Петр Иванович нам сразу показался каким-то необыкновенно возвышенным и одухотворенным. Внешне он ничем не отличался от других педагогов и в своем дореволюционном касторовом костюме скорее казался несколько старомодным. Но было видно, что это какой-то необыкновенный человек, именно необыкновенный, даже в манере смотреть учебную работу, подбирать слова для сравнений и сопоставлений. Все говорило за то, что человек этот совершенно из другого мира, мира глубокого, чистого искусства, всего того, чего мы до этого по-настоящему никогда не видели. Многие наши преподаватели в основном умели ораторствовать, требовать, заставлять, принуждать, но обаять и взять нас в плен своим сердцем и душой, естественно, не могли, так как сами, как художники, ничего собой не представляли.

Первый наш преподаватель по рисунку, некий Благов, посадил нас в мастерской и стал "учить". Из четырехчасовой его беседы мы уяснили только одно, что в нас будут развивать чувства и ощущения, а у кого их нет, то он, Благов, "нащупает" их все же и вынесет на свет. Все дальнейшие практические занятия пошли так: сидишь рисуешь натюрморт, подходит педагог и тихо долго нашептывает: "Нет, молодой человек, это не то, я уже вам говорил не раз, вы мне откройте жар ваших страданий, напрягитесь и прикоснитесь к бумаге, чтобы я видел поющую линию". А натюрморт стоял простой - решето деревенское, крынка и старая пыльная драпировка.

Через какое-то время слышим восторг педагога: "Вот этот усладил мое сердце, как изловчился, шельма. Это просто Энгр, Серов, прекрасно!" Студент Николай Филичкин, к работе которого относилась эта тирада, взмокает, перестает работать, а мы все подходим к его рисунку. Ошарашенный Коля, да и мы, в перерыве советуемся как быть. Колька молчит, кто-то шепчет ему: "Коля, ты гений, научи, как это у тебя получается". А он, обтирая пот с лица, говорит: "Ребята, что же мне делать, я не знаю". Теперь, когда мы встречаемся и вспоминаем все это, - смеемся, но тогда нам было не до смеха.

Или вот другой характерный эпизод. Некоторое время на первом курсе "преподавал" у нас Александр Сорочкин. С первых же занятий он объяснил, что живопись это тайна, которую он знает, а мы нет. Если мы хотим приблизиться к заветным секретам колорита, то должны слушаться его безропотно. Метода его была несложная, хотя вид, форма разговоров, поучающий тон были весьма внушительны. Подойдет задумчиво Сорочкин к мольберту, смотрит, смотрит и скажет: "Дайте-ка мне, молодой человек, мастихин и палитру". Посмотрит на этюд, потом глубокозначительно снимет с палитры ультрамарин или краплак, а иногда сиену натуральную и скажет: "Больше этот цвет не выдавливайте на палитру. У вас, дружок, все очень холодно получается". Другому скажет: "У вас слишком глиняно получается". Спорить было бесцельно, хотелось думать, что так и должно быть.

Ну и естественно, что после знакомства с работой наших товарищей в других мастерских, где преподавали Горелов и Крымов, Белянин и Чирков, Соколов-Скаля и Федоровский, вся наша учеба стала казаться смешной. Мы, естественно, быстро разобрались, что нам необходимо, да и администрация к этому времени закончила эксперимент с учебным процессом, и дело пошло как полагается. На старшие курсы, где преподавали Горелов, Крымов, Фролов, Чирков, мы бегали смотреть учебные постановки. Бывшие студенты, а теперь мастера советского изобразительного искусства Ю. Кугач, В. Нечитайло, А. Руднев, Н. Соломин, А. Волков, П. Киселев и многие другие с жаром и трудолюбием работали, показывая нам, как все должно быть по-настоящему, и настал, наконец, момент, который изменил все в нашей мастерской.

Да, действительно, с приходом Петра Ивановича Петровичева все изменилось. Он стал душой нашего коллектива и идеалом, мы во всем старались ему подражать, все наносное, всякая бравада показались чужими, фальшивыми. Поняли, что достоинство художника не во внешнем облике (длинные волосы и запачканная краской рубашка), а в искреннем служении искусству и труде. Стало ясно, что душевное богатство человека дороже всего, что творческая честность и прямота выше заученных приемов и манер. Группа энтузиастов нашего курса обратилась к Петру Ивановичу с просьбой устроить в залах училища выставку его работ. Петр Иванович сразу же ответил любезным согласием.

С большим подъемом и воодушевлением взялись мы за организацию выставки, привезли работы, подготовили для экспозиции стены. Нас покорила чистота восприятия природы, нежное отношение и любование всем тем, с чем соприкасался автор. Например, мы были в восторге от небольшого этюда, необыкновенно гармонировавшего с названием, данным ему автором, - "Элегия осени". Другой пейзаж очень точно назывался "Спят домики". А его дипломная работа, написанная в школе живописи под руководством Левитана и получившая большую серебряную медаль, - "Голубой март" проникла в наши сердца до самой глубины. Мы ждали с нетерпением мартовских дней, чтобы побыстрее поехать и увидеть своими глазами красоту русской природы, талого снега, светлого неба, лучистого солнца и весенней игры красок, нежность, к которым пробудили в нас натурные пейзажи Петра Ивановича. Работы его мы не смотрели, а "нюхали", изучая каждый мазок, каждое световое решение, как написано, как положено, - хотелось разгадать его тайну. На наш вопрос: "Как, вы, Петр Иванович, добиваетесь такой убедительности?", он обычно отвечал: "Пишу долго, так, чтобы на холсте появилось что-то живое, напоминающее реальность". И в дальнейшем, когда выезжали с ним на природу, мы убедились в этом. Мы успевали сделать три-четыре живописных наброска, а Петр Иванович все продолжал один и тот же пейзаж по четыре-восемь сеансов. Нам это казалось даже немного странным, так как в то время было модно писать односеансные этюды "а ля прима".

Но от наших "а ля примов" веяло сырыми красками и фальшивыми цветовыми отношениями, этюды Петра Ивановича излучали живое чувство природы, красоту цветовых созвучий - он для нас был маг и волшебник, который умел замешивать такие краски, которые перевоплощались в дыхание природы, запахи цветов.

В классной мастерской Петровичев преподавал так же, как его учил Левитан. Он подходил к этюду, поправлял, рекомендовал и не думал, понравится ли ученику то, что он сделает. Некоторые студенты, влюбленные в свой талант, жаловались: "Мне Петр Иванович взял и все замазал", а наиболее мудрые из нас на это отвечали, что все это замазывание и есть живопись, а у нас самих часто получается накрашено и раскрашено - фальшь. И действительно, простые примеры, которые показывал Петр Иванович, убеждали нас в силе его живописного таланта.

Пишем, бывало, натюрморт, состоящий из предметов, которым много, много лет, на которых лежит печать времени, и вот линялые цвета этих предметов многие из нас передавали на холсте прямо выдавленными на палитру красками, и получалось, что предметы эти у нас новенькие, как будто только что из магазина. Петровичев умел объяснить, что серебристый тон света облагораживает все краски предметов, окружающих нас, соподчиняет их между собой, что предметы, прожившие много лет, имеют свои особенные специфические цвета, которые надо найти, подобрать, написав десятки, сотни вариантов.

Только став взрослыми людьми, по-настоящему оценили мы всю мудрость петровичевского таланта. Все, что Петровичев получил от Левитана и до чего сам дошел душой и сердцем, он щедро передавал нам, молодежи, стараясь вырастить из нас настоящих реалистов.

Много рассказывал Петр Иванович об Исааке Ильиче, о том, как он с ним ходил на этюды, как преподавал Левитан, каким он был человеком, о его размышлениях и страданиях. Этим Петр Иванович хотел нам объяснить, что художник формируется в сложной и волевой среде. Он должен быть мужественным и честным, как в своем творчестве, так и в искусстве вообще.

Были среди нас и такие, которые считали Петровичева старомодным, потому что он далек от "французов" и не опирается на Сезанна. Петр Иванович не обижался на них, а мудро отвечал, что о Сезанне надо судить самим французам, а у нас свои богатыри, на которых надо равняться. Эти столпы нашего русского искусства являются образцами и для мирового искусства. Это надо помнить всегда.

Как говорил Петр Иванович, русскому человеку должно быть близко все русское и он должен к нему бережно относиться, сохранив все, что делали деды, и продолжить это дело для потомков.

Петр Иванович высоко ценил мастеров европейского искусства, но никогда не забывал о великих достижениях русских художников, которые своим творчеством отвечали национальной культуре народа, страны. Без любви к Родине и без понимания ее национального духа нет искусства, говорил он.

Петровичев любил нам рассказывать, как на передвижных выставках русских художников он стоял у полотен Левитана, Саврасова, Серова, Коровина, Врубеля, Поленова, Репина, Сурикова и других мастеров и гордился их мастерством, возвеличивающим русскую национальную культуру.

Однажды Петр Иванович сказал нам: "Ну, что же, ребята, кроме полей и лесов, есть еще помещения, в которых тоже очень интересно работать. Давайте съездим в Кусково или Останкино, в Архангельское или Тучково".

И мы начали писать интерьеры русских дворянских особняков; Останкинского дворца-музея, усадьбы Кусково. И с восторгом смотрели, когда Петр Иванович нам показывал, как посредством цвета можно создать чарующее впечатление пространства, глубины и перспективы зала.

Интерьеры, написанные Петром Ивановичем, являются украшением многих музеев нашей страны: третья галерея Русского музея, малиновая гостиная в Кусковском дворце, анфилада залов Останкина написаны Петром Ивановичем с неразгаданной до сих пор тайной.

Эти его работы под стать великолепнейшим произведениям необыкновенного русского художника Жуковского, который также артистически передавал интерьеры русских усадеб.

Петр Иванович простыми средствами умел создать такие сочетания, так откровенно и чисто решить цветовую гамму, что интерьеры преображались на его холстах.

Кроме общения с Петром Ивановичем на учебных занятиях, мы с радостью посещали его дом в переулке на Петровке, где он жил и работал. Отдельной специальной мастерской у него не было. Две его дочери: Ляля и Нина, учившиеся впоследствии с нами на последних курсах училища, преданно любили своего отца, преклонялись перед ним, и в доме царила атмосфера чистого и истинного искусства.

Подобная атмосфера сохранялась и тогда, когда мы все вместе выезжали работать на природу. Для нас, студентов, это было одно наслаждение. За спиной у Петра Ивановича бывал походный мешочек, в котором укладывались этюдник, кисти и небольшой холстик. А мы, как цыплята вокруг наседки, усаживались позади Петра Ивановича и старались понять, как он чародействует своей кистью.

По дороге от станции он обычно нам рассказывал, как он так же, как и мы с ним, ездил на этюды с Левитаном.

Он рассказывал нам, как работал Исаак Ильич Левитан, как он всей душой уходил в "натуру" и после этюда сидел разбитый, совершенно измученный, как Левитан умел всей душой и сердцем отдаваться своему любимому делу и при этом не забывал "учить мастерству" своих учеников.

Все события, все эпизоды из жизни Левитана и самого Петра Ивановича мы запоминали досконально, все было для нас близко, трогательно и хотелось всему этому подражать.

И мы, бывшие ученики Петра Ивановича, благодарим судьбу за то, что нам в жизни посчастливилось встретить на пути этого замечательного русского художника, которого можем с гордостью назвать своим учителем.

Я долгие годы собирался написать портрет Петра Ивановича. При его жизни написать этот портрет мне не удалось. Когда же я вернулся из армии, Петра Ивановича уже не было в живых. Я думал, как запечатлеть образ этого замечательного человека.

В 1966 году я все же завершил работу над портретом и, экспонировав его на выставке в Манеже, получил благодарные отзывы от людей, знавших Петра Ивановича, от его семьи, и портрет был приобретен в фонд художественных музеев.

Но лучшей памятью для Петра Ивановича является то, чтобы драгоценные зерна его мыслей, которые он передал нам, как художник и педагог, не пропали даром, чтобы его заветы в жизни и искусстве стали бы достоянием молодежи.

И рассказывая студентам и друзьям о Петре Ивановиче, мы всегда воздаем должное той русской реалистической художественной школе, которая породила замечательных людей нашего столетия, среди которых значительное место принадлежит и прекрасному моему учителю Петру Ивановичу Петровичеву.