Глава XV

Революционные события 1905—1906 годов отодвинули на второй план многое из того, чем жил раньше Нестеров. Заставили его приостановиться, оглядеться, попробовать свои силы и в портрете, и в жанре, и в пейзаже, и в исторической картине (в 1906 году он делает гуашь «Гражданин Минин»).

Однако Нестерова по-прежнему занимает более всего «Святая Русь», отношение к ней критики, публики. В марте 1906 года он сообщает Турыгину, что картину, с одной стороны, «нашел интересной» В.М. Васнецов, который приехал «без зова», с другой — «крайняя левая» Милиоти — также наговорила любезностей... Видимо, — добавляет он, — пока я еще со сцены не сошел»¹.

В то время С.П. Дягилев готовил ретроспективную выставку русского искусства при Осеннем салоне в Париже, и Нестеров думал тогда показать на ней только одну из всех своих работ — «Святую Русь». Беспокойство по поводу картины, ожидание суда публики не заслоняли окружающего. Он по-прежнему оставался чуток ко всем событиям художественной жизни.

Дягилев открыл в Петербурге очень интересную выставку под флагом «Мира искусства», хотя объединения в то время уже не существовало. На ней впервые обозначилась группировка молодых художников, на следующий год уже организовавших самостоятельную выставку — «Голубая роза». Это были Павел Кузнецов, Уткин, Сарьян, В. и Н. Милиоти, Анисфельд.

«Право, отличную выставку устроил Дягилев... — писал Нестеров Л.В. Средину. — «Старики» — Серов, Малявин, Сомов — дали превосходные вещи, «Молодежь» — Кузнецов, Милиоти, Анисфельд и друг., хотя еще и не выяснилась, но дает «свое» крайне интересное...»².

Однако Нестерова более заботила его собственная выставка. После 1901 года он не выставлялся в России, и волнения его вполне понятны. Был завершен определенный период творчества, и художник хотел подвести известные итоги. Но его уже посещали в тот период новые замыслы. У него зарождается мысль о новой большой картине, и он начинает собирать материал. Едет в Сергиев посад, затем на Волгу, в Чебоксары. У Нестерова даже возникает название картины — «Христиане», уже само по себе говорящее о широте замысла и его сложности.

Намерения Нестерова были весьма серьезными. И вот в июне 1906 года он пишет из Уфы графине Софье Андреевне Толстой: «Приступая к выполнению задуманной мною картины «Христиане», в композицию которой среди людей, по яркости христианского веропонимания примечательных, войдут и исторические личности, как гр. Лев Николаевич Толстой, для меня было бы крайне драгоценно иметь хотя бы набросок, сделанный непосредственно с Льва Николаевича. Я решаюсь потому через Ваше посредство обратиться с почтительной просьбой к Л[ьву] Н[иколаевичу] разрешить мне с вышеупомянутой целью во второй половине июля приехать в Ясную Поляну»³.

В июле был получен ответ, по словам Нестерова, не очень любезный, где графиня Софья Андреевна писала: «Лев Николаевич все время хворал желудочной болезнью и чувствовал себя слабым. Он говорит, что позировать не может, да и времени у него очень мало, Ехать Вам так далеко не стоит. Если бы Вы, ехавши куда-нибудь проездом, захотели взглянуть на него, то он ничего не имел бы против. Все это его слова. Что касается меня, я очень сочувствую всякой художественной работе и рада бы была помочь Вам, но Лев Николаевич теперь очень постарел и ему все стало утомительно, что и понятно в его годы. Желаю Вам успеха в Вашем замысле. Думаю, что Вы можете взять множество портретов Льва Николаевича и Вашим талантом, воображением создать то выражение, которое выразило бы Вашу мысль»⁴.

Нестерова не смутил холодный тон письма, в котором звучал явный отказ, и он решил ехать в Ясную Поляну, потому что Толстой был ему нужен для его новой работы. Турыгин предупреждал художника о сложностях этого визита, писал, что Л.Н. Толстой — «не княгини» и не «высочайшие» (Нестеров в то время был уже принят в великосветских кругах), что ему придется «попотеть». Художник отвечал, что он едет не на экзамен и не на поклонение, а едет писать этюд с Толстого и все остальное для него не имеет значения.

Видимо, это сознание своей правоты, сознание нужности поездки, необходимости работы и определило то естественное чувство, с которым Нестеров пребывал в Ясной Поляне. Оно же определило и расположение к художнику Л.Н. Толстого.

Нестеров прибыл в Ясную Поляну 20 августа, и, к его удивлению, Толстой предложил ему позировать за работой и во время отдыха. Д.П. Маковицкий, домашний врач Толстого, в своих «Яснополянских записках» отмечает, что 20-го и 21-го числа Нестеров делает зарисовки с Толстого, а 21-го Толстой в беседе с Нестеровым дает ему сюжет для картины «Мария Египетская» и рассказывает ее историю, 22-го Толстой беседует с Нестеровым о Микеланджело, в частности, его композиции «Страшный суд» в Сикстинской капелле, которая нравилась Толстому, о фреске Гвидо Рени «Аврора» в палаццо Роспильози в Риме, также нравившейся Л.Н. Толстому, о Тициане (о нем Толстой говорил, что он его «терпеть не может, грубая чувственность»).

В то время в Ясной Поляне, кроме биографа Толстого П.И. Бирюкова, не было посторонних. Свои первые зарисовки Нестеров и делал в момент беседы писателя с его биографом. Уже на следующий день пребывания в Ясной Поляне отношения сделались менее официальными. Толстой сам заговаривал с Нестеровым и, «получая ответы не дурака, шел дальше». Вскоре разговоры зашли и об искусстве.

Как вспоминал Нестеров впоследствии, с Толстым вести беседу было нетрудно, ибо он не насиловал мысли. Их разговоры приняли вскоре характер открытый, и художнику с приятным удивлением было заявлено: «Так вот вы какой!»

Но Нестерову не повезло. Вечером на следующий день его пребывания в Ясной Поляне он почувствовал сильное недомогание, поднялась температура без малого до сорока градусов. Его обрядили в набрюшник и кофту «великого писателя земли русской», уложили в постель.

Болезнь была недолгой. Уже на другой день художник сделал несколько набросков в альбоме. Он был очень доволен тем, что посетил Ясную Поляну. На прощание Толстой сказал, что теперь понимает, чего Нестеров добивается в искусстве, сказал, что понимает «Сергия с медведем», просил выслать фотографии с картин, которые более всего ценил сам художник, обещал сообщить свое мнение о них подробнее.

Толстой вызвал у Нестерова целый поток мыслей, размышлений, чувств. «В Толстом... — писал он Турыгину 24 августа 1906 года, — нашел я громадную нравственную] поддержку, которой мне недоставало в последние годы»⁵.

Нестеров обладал удивительной проницательностью, умением увидеть главное, и мысли его о Толстом, изложенные в письме к Турыгину от 31 августа, вскоре после возвращения из Ясной Поляны, несмотря на известную субъективность, свидетельствуют об остроте взгляда, об остроте проникновения: «Толстой — великий художник» и как таковой имеет все слабости этой породы людей. В том, что он художник, — его оправдание за великое его легкомыслие, за его «озорную» философию и мораль...» И далее Нестеров прибавляет: «Провожая меня... Толстой «учительно» говорил, что даже «православие» имеет неизмеримо более ценности грядущего «неверия» и т. д. Рядом с этими покаянными словами издаются «пропущенные места» из «Воскресения», где он дает такой козырь в руки «неверию». Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, «блуд мысли» погубил слабых сердцем и умом... Он же, «как некий бог», не ведая своей силы, заманивая слабых, оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах. «Христианство» для этого, в сущности, нигилиста, «озорника мысли» есть несравненная «тема». Тема для его памфлетов, острот, гимнастики глубокомыслия, сентиментального мистицизма и яростного рационализма. Словом, Л. Толстой — великий художник слова, поэт и одновременно великий «озорник»⁶.

Можно удивляться, что характеристика Нестерова, видавшего и наблюдавшего Л.Н. Толстого в течение четырех дней, очень близка к «Заметкам» М. Горького о Толстом, впервые опубликованным в 1919 году. Эти заметки Горький писал в конце 1901 — начале 1902 года в Олеизе, близ Ялты, живя на той же даче, носившей название «Нюра», где до него в 1899 году жил Нестеров со своей дочерью Ольгой. Толстой в то время тяжело болел и находился в. Гаспре, и Горький был там частым гостем. Можно, конечно, предположить, что ряд мыслей, возникших у художника в 1906 году, после пребывания в Ясной Поляне, оказались навеянными беседами с Горьким, но это, скорее, говорит об исключительной проницательности нестеровского ума. Однако проницательности для понимания Л.Н. Толстого было мало. Необходимо было if всестороннее понимание и знание его деятельности. Для Нестерова Толстой выражал настроения определенной части русского общества, олицетворял его противоречивость и сложность. Предвидя вопросы после всего высказанного им, которые могли возникнуть у Турыгина — человека, по видимости, буквального, Нестеров писал в том же письме от 31 августа 1906 года: «Теперь ты, конечно, вправе спросить — какое же место может занять Л. Толстой в будущей моей картине «Христиане». «Ему подобающее», — отвечу тебе пока, подробнее же как-нибудь в другой раз».

Вскоре художник послал Толстому фотографии своих работ. Он выбрал четыре: «Видение отроку Варфоломею», «Юность Сергия», «Мечтатели», «Святая Русь».

В начале октября 1906 года Нестеров получил ответ. Толстой писал: «Вы так серьезно относитесь к своему делу, что я не побоюсь сказать Вам откровенно свое мнение о Ваших картинах. Мне нравятся и Сергий Отрок и два монаха в Соловецком («Мечтатели». — И.Н.). Первая больше по чувству, вторая больше по изображению и поэтически религиозному настроению. Две же другие, особенно последняя, несмотря на прекрасные лица, не нравятся мне.

Христос не то, что нехорош, но самая мысль изображать Христа, по-моему, ошибочна. Дорога в Ваших картинах серьезность их замысла, по эта-то самая серьезность и составляет трудность осуществления. Помоги Вам бог не унывать и не уставать на этом пути. У Вас все есть для успеха. Не сердитесь на меня за откровенность, вызванную уважением к Вам»⁷.

В Ясной Поляне Нестеров сделал несколько зарисовок с Л.Н. Толстого и просил Турыгина сообщить, следует ли ему ставить их на предстоящую выставку. «Подумай всячески, — писал он, — и практически, и психологически, и политически». Сомнения Нестерова, связанного с официальными кругами, понятны — ведь Толстой в 1901 году был отлучен от церкви Святейшим синодом.

Сам факт обращения Нестерова к личности Толстого в период революционных потрясений в России крайне знаменателен. Он свидетельствовал о широких интересах мастера, о его весьма сложных внутренних размышлениях, раздумьях.

В период 1905—1906 годов у художника как бы спадает напряжение — напряжение человека, постоянно с чем-то официально связанного, постоянно регламентирующего все своп замыслы, поступки.

В 1906 году, видимо в период своего летнего пребывания в Уфе. Нестеров написал небольшую картину «Родина Аксакова».

Значение этого произведения многозначно. Уфа была родиной прекрасного русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, сохранившего на всю жизнь любовь к своему родному краю и восхищение им. Уфа была родиной и Нестерова. Он любил реки, ее окружавшие, природу ее окрестностей. Для Нестерова имя Аксакова было связано и с Абрамцевым, старым имением, где семейство писателя поселилось в 1843 году. Там были написаны его лучшие произведения. В 1859 году Сергей Тимофеевич Аксаков скончался. В 1861 году умер его сын, Константин Сергеевич, один из основоположников русского славянофильства. Имение опустело и в 1870 году было при обретено С.И. Мамонтовым у дочери Аксакова, Софьи Сергеевны. С именем Аксаковых было связано славянофильство, одна из основных доктрин которого заключалась в утверждении особых исторических путей России, по мнению сторонников этого направления, призванной спасти человечество от политических катастроф и революционных потрясений, которыми угрожает миру Запад. Славянофилы, по определению Белинского, были «витязями прошедшего и обожателями настоящего». Нестеров не был «обожателем настоящего», но он был «витязем прошедшего». Он, так же как и славянофилы, видел в русском народе (во всяком случае, выражал это в искусстве) черты кротости и смирения. Личность С.Т. Аксакова привлекала Нестерова также своим отношением к природе, удивительным проникновением в ее смысл и вместе с тем простотой ее изображения.

Аксаков считал, что чувство природы заключается не в эстетическом любовании ее красотами, которое, по его мнению, было нечем иным, как «любовью к ландшафту, декорациям, свойственной черствым и сухим людям, погруженным в свой грязный омут» и ни о чем другом не способным думать, кроме как о своих «пошлых делишках», а в стремлении человека проникнуть в таинство окружающего нас мира. Аксаков называл такое стремление благородным, возвышающим душу. Подобное стремление, по его словам, очищало человека от «мелочных своекорыстных хлопот» и «самолюбивых мечтаний».

Нестеров, так же как и Аксаков, любил природу тихой и умиротворенной, он не любил в ней ярких красок.

«Деревня, мир, тишина, спокойствие! — восклицал Аксаков. — Безыскусственность жизни, простота отношений! Туда бежать от праздности, пустоты и недостатка интересов; туда же бежать от неугомонной, внешней деятельности, мелочных своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя и добросовестных мыслей, забот и попечений! <...> Там, — писал Аксаков, — улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! <...> Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе. Неприметно, мало-помалу рассеется это недовольство собою, эта презрительная недоверчивость к собственным силам, твердости воли и чистоте помышлений — эта эпидемия нашего века, эта черная немощь души, чуждая здоровой натуре русского человека, но заглядывающая к нам и за грехи наши...»⁸.

Все эти мысли могли быть высказаны и Нестеровым. Они разделялись им, он выражал их в своих работах — «Пустыннике», цикле, посвященном Сергию Радонежскому, и других.

Именно поэтому картина «Родина Аксакова» не была только лишь пейзажем уфимских окрестностей. Она была написана в память о Сергее Тимофеевиче Аксакове. И фигура женщины в старинной одежде с низко склоненной головой, помещенная с краю картины, полна глубокой печали. Это печаль художника о прошедшем, о прекрасной, но холодно-пустынной земле, печаль об ушедших с этой земли, из этого мира, печаль об уходящем.

Все менялось на глазах, в жизни России происходили серьезные события — русско-японская война, первая русская революция. Прежний мир уходил. Это было очевидностью для всех. Художник не хотел расставаться с ним и хотел видеть его только прекрасным и значительным. Излюбленные мотивы Нестерова звучат в картине. Здесь и женский образ, олицетворявший старую допетровскую Русь, и величественная, суровая природа, и ее красота, и печальная дума художника об уходящем. Мир Аксакова сливался у Нестерова с его собственными представлениями.

В картине изображен пейзаж окрестностей Уфы, реки Белой с ее правым холмистым берегом и луговым левым, протянувшимся до самого горизонта. И вместе с тем Нестеров вкладывает в эту реальную картину философский смысл.

У художника была определенная склонность к вопросам философии, истории культуры. Стоило ему услышать о какой-либо новой книге, посвященной интересным для него вопросам, он уже стремился ознакомиться с ней. В молодости Нестеров много читал славянофилов, потом Владимира Соловьева. Ему была чужда, как он выражался, «позитивистская философия», он более был склонен к идеалистической.

Но Нестеров не был литератором, хотя дарование писателя у него было незаурядное, он был художником и умел восхищаться и природой и людьми, ее населявшими. Природа для него значила очень много, она была неотъемлемой частью его бытия.

Нестеров в течение своей жизни не раз бывал за границей, особенно в Италии, много лет жил в Киеве, на Украине, бывал в Крыму, на Кавказе. Он писал пейзажные этюды этих мест, однако лучшими у него были пейзажи, запечатлевшие именно среднерусскую природу, какую он видел около Абрамцева, Троице-Сергиевой лавры, Углича, или же природу русского Севера. Нестеров очень любил и Приуралье с его величавой красотой. Это было связано с его привязанностью к родной Уфе и ее окрестностям. «Люблю я русский пейзаж, — писал он Турыгину в 1915 году, — на его фоне как-то лучше, яснее чувствуешь и смысл русской жизни и русскую Душу».

В начале июля 1906 года Нестеров, еще не зная, удастся ли ему поехать в Ясную Поляну, хотел быть в августе в Петербурге, посетить Валаам, погостить в имении у Григория Ивановича Котова. С Котовым, директором Училища Штиглица, архитектором и педагогом, Нестерова связывали годы дружбы. В 1897 году, когда были завершены работы в храме Воскресения в Петербурге, художник очень надеялся, что Котов предоставит ему заказ на роспись православной церкви в Вене, построенной по его проекту, и хотя этого не произошло, отношения продолжали быть наилучшими.

Видимо, в имении у Котова, скорее всего в сентябре 1906 года, была начата, а может быть, и завершена одна из прекрасных картин, написанных художником. Это «Осенний пейзаж». До сего времени Нестеров не создавал чистого пейзажа, хотя сделал множество небольших этюдов.

Здесь перед нами большая композиция. Сам размер картины (101 × 134) уже свидетельствовал об особом отношении к работе. Но дело было не только в размере, а в понимании природы, в видении ее образа.

Композиция построена на ритмических повторах линий берегов реки и темной полосы леса, отражающейся в воде. Природа кажется застывшей в своем холодном спокойствии. Неподвижны свинцовые воды реки, пустынны ее берега, не шелохнется отражение в воде, но вместе с том при внимательном взгляде вдруг все оживает. Серое осеннее небо светлеет у горизонта, и кажется, что должен выглянуть луч слабого осеннего солнца. Все точно начинает загораться на глазах — темный, почти черный на горизонте лес с багряными пятнами осени постепенно делается зеленым, потом изумрудным, звучно сочетаясь с малиновым цветом земли, и этот малиновый цвет еще ярче загорается от контраста со свинцовыми тонами реки и неба. Пейзаж построен на динамике цвета, на его контрастных сочетаниях, определяющих его глубокую напряженность. Художник достигает здесь цветового и композиционного обобщения, и эта обобщенность отличает картину от пейзажных фонов 1890-х годов с их пристальным вниманием к каждой детали. Здесь нет деталей, цвет насыщен и ярок, в нем нет прежней тихой общей приглушенности, общей окрашенности бледно-голубоватым или золотистым цветом. Природа в этом пейзаже выступает в своем реально прекрасном, а не идеальном обличье.

В 1905—1906 годах Нестеров не выполняет официальных заказов, не тяготят его и незаконченные картины, он работает как бы для себя, и во всех его произведениях того времени есть ощущение известной свободы, когда талант художника проявляется во всей многогранности — художника, способного и к портрету, и к пейзажу, и к жанру, и к исторической живописи.

Однако предстояла персональная выставка, предстоял суд публики, критики.

Выставка работ Нестерова открылась в Петербурге 5 января 1907 года в Екатерининском концертном зале на Малой Конюшенной (ныне улица Софьи Перовской), в доме № 3. Нестеров долго готовился к этому событию. Ему было в то время сорок пять лет — возраст, когда удары по самолюбию воспринимаются с особенной горечью, как свидетельство неудавшейся жизни, несостоявшейся судьбы, и волнения его были естественны, а опасения весьма понятны. Было представлено более восьмидесяти произведений, из них ровно половину занимали церковные эскизы — для Абастумана и Новой Чартории. Большинство работ относилось к периоду 1900—1906 годов, и центральной из них была «Святая Русь». Выставка имела большой успех и явилась своего рода событием в художественной жизни Петербурга того времени. Выставка «Голубой розы» еще не открывалась, выставки «Союза русских художников» были уже знакомы, а Нестеров давно не выставлялся, о нем мало что знали, но говорили много. Публика посещала выставку очень охотно. В праздники бывало более двух тысяч. Продлилась выставка в Петербурге почти месяц. Музей Александра III купил портрет дочери художника 1906 года за 2 тысячи рублей, а Музей императорской Академии художеств за 8 тысяч рублей приобрел «Святую Русь». Всего в Петербурге было продано работ более чем на 15 тысяч.

14 февраля выставка открылась в Москве, в доме Первого Российского страхового общества, что помещалось на углу Большой Лубянки (ныне ул. Дзержинского) и Кузнецкого моста.

Сергей Николаевич Дурылин в своей монографии о Нестерове вспоминал: «Успех выставки повторился в Москве. Я живо помню эту нестеровскую выставку.

Она радовала своим необычным внешним видом. На ней было празднично. Она утопала в цветах, была украшена чудесными многоцветными вышивками крестьянок Киевской губернии (на выставке экспонировались изделия крестьянок из села Сунки, имения кн. Н.Г. Яшвиль. — И.Н.); удивительно дружно сочетались эти образцы современного народного творчества с работами художника, почти сплошь посвященными деревенской Руси»⁹.

Дурылин рассказывает, что выставка поражала не только множеством посетителей, но и необычно пестрым их составом. Здесь можно было встретить и архиерея в шелковой рясе, и студента-химика в тужурке, и боевого генерала с «Георгием» в петлице, и толстовца во фланелевой блузе, и университетского профессора, и молодого рабочего с Пречистенских курсов. «Все смотрели выставку по-разному: иные долго, молча стояли перед эскизами абастуманских образов; другие как зачарованные простаивали перед «Портретом дочери»; третьи по получасу простаивали перед «Димитрием царевичем убиенным»; для четвертых очарование выставки было в пейзажах.

Но ни один не прошел мимо «Святой Руси». Никто не остался перед нею равнодушен: она возбуждала признание и отрицание, любовь и вражду».

Выставка Нестерова вызвала большие отклики. О ней писали «Новое время» и «Московские ведомости», «Весы» и «Золотое руно», «Русская мысль» и «Русское слово». Весьма любопытно, что интерес возник не сразу, он нарастал постепенно. Видимо, этот интерес и определил внимание коллекционеров. По прошествии полутора месяцев с момента открытия выставки в Петербурге из восьмидесяти четырех выставленных вещей оставались непроданными только шесть.

Был ли доволен Нестеров успехом? И да и нет. Внимание публики, коллекционеров, прессы явно ему импонировало. Но вместе с тем он с нескрываемой иронией пишет, что «Московские ведомости») посвятили фельетон черносотенных похвал» и что «черносотенцы читают о «Святой Руси» рефераты».

«Московские ведомости» с 1905 года становятся на сторону черносотенцев. Во главе газеты в то время оказался В.А. Грингмут, один из столпов и руководителей московского «Союза русского народа», возникшего в октябре 1905 года. Лозунг «православие, самодержавие, народность» снова обрел популярность в определенных кругах и в «Московских ведомостях», хотя официально они и не были органом «союзников» (у тех были другие газеты с весьма красноречивыми названиями: «Русское знамя», «Объединение», позднее «Гроза»), однако черносотенный дух там процветал.

Выставка картин Нестерова и особенно его «Святая Русь» были встречены с одобрением и нововременцами. Ей посвятили статьи присяжные критики этой газеты — Е. Погожев, М. Иванов, Ю. Беляев. М. Меньшиков, Н. Кравченко, усмотревшие в произведениях Нестерова идеи, способные спасти Россию от социальных перемен, от надвигающейся новой революции. Но Нестерова интересовала так называемая серьезная критика. Он пишет Турыгину, что «Русское слово» поместило большую статью о выставке и довольно недурную.

В газете «Русское слово» от 15 февраля 1907 года под псевдонимом «В. Варварин» была опубликована статья В.В. Розанова «Где же религия молодости?». В этой статье известный критик и публицист, отнюдь не склонный к прогрессивным воззрениям, писал: «Да, для старца и в пустыне — молитва хороша. Полна и удовлетворительна. Но вот в городе, в каменном дому, где понапихано жильцов всяких сортов, и в одной семье скарлатина, в другой — неуплаченный в лавочку долг, в третьей — дети ленивы и не учатся — что скажет каждому эта молитва?! Чему тут поможет «терпение» и «неосуждение брата моего» и «зрение моего прегрешения»? Просто это не связывается, никак не связывается с тем, что есть. Молитва эта созерцательная, пустынная, а не житейская. И с действительностью в городах, в селах, на жнивье, на фабрике, при рубке леса, в работах на железной дороге — с этою горько-сладкою действительностью она — не смешивается, не сливается, как масло с водою»¹⁰.

Розанов напечатал еще две статьи о выставке Нестерова, одну из них несколько раньше, в январском номере «Нового времени», другую — во втором номере журнала «Золотое руно» за 1907 год.

Розанов считал, что картины Нестерова не имеют отношения к современности. В своей статье «Молящаяся Русь», опубликованной в «Новом времени», он писал: «Теперь, когда старая Русь так ломается, стоя перед неведомым грядущим, отойдя от старых богов, — может быть, особенно поучительно взглянуть на выставку картин М.В. Нестерова... Здесь полное отсутствие тем новых, сюжетов современных. Ничто не говорит нам о городе, об интеллигенции. Это — Русь до университета, пожалуй — до Петра Великого, хотя много нарисовано художником с натуры. Но все зарисованное взято с таких кусочков русской действительности, куда не проникало ни влияние университета, ни даже вообще гражданские преобразования за последние 200 лет иначе, как в виде слуха. Это Русь — монастырская, церковная, сельская. Реденький лесок, чистое поле, пустынный берег реки... И везде — богомольцы, множество богомольцев... Много монахов. Почему-то нигде священника. Монах и крестьянин — этим исчерпывается священная религиозная Русь, которой г. Нестеров явился великим живописцем»¹¹.

В статье, опубликованной в журнале «Золотое руно», Розанов писал, что Нестеров изображает прежде всего «душевную боль как источник религии и религиозности». И это замечание весьма любопытно.

Художник очень ценил мнение о себе Розанова, впоследствии неоднократно встречался с ним, вел беседы, спорил. В мае 1907 года Нестеров писал ему: «Вы правы, в природе моей, как и у множества и множества русских людей, живет страсть плыть «против течения», и, к сожалению, мне, как художнику, как свидетелю и наблюдателю явлений, бурно несущихся передо мною, больше бы пристало сидеть на берегу, занося спокойно, вдумчиво явления эти в свой альбом... А я, побуждаемый какой-то властью, но без достаточной силы, надрываюсь в борьбе с этим проклятым течением. И мысленно теоретически иногда готов (хотя бы как католик) «поднять факел и зажечь город». Ибо «город» этот иногда мне представляется достойным страшной участи Содома.

Последнее время я переживаю отданье своей выставки...»¹².

Малоприятными для Нестерова были отзывы и Максимилиана Волошина в «Весах», и Игоря Грабаря, и Павла Муратова. Все они отдавали дань значительности Нестерова, серьезности его таланта и тем не менее не могли скрыть своего разочарования неубедительностью образов, неорганичностью его искусства современности, явно наводящей на мысль, как писал И. Грабарь, что «времена Беата-Анджелико и Андрея Рублева миновали безвозвратно».

Критика заставила Нестерова задуматься, но отнюдь не изменить свою позицию. Он упорно стремится к продолжению работы над своими прежними замыслами, по-прежнему, по его мнению, шел «против течения». Но так ли было это?

Замысел «Христиан» овладевал им все больше и больше. В мае 1907 года он опять едет на Волгу писать этюды, потом в Уфу. У него возникает желание увидеть Урал. Нестеров доезжает до станции Миасс, расположенной уже на границе Европы с Азией, в 45 км от Уральского хребта. По дороге он пишет этюды. «Дивная природа Урала восхитила меня, — писал он Л.В. Средину уже в августе 1907 года, — столько в ней чего-то близкого моей великорусской душе! Неисчерпаемый источник этот Урал для русских пейзажистов, и жаль, что даже Апол. Васнецову не удалось подметить всей прелести, своеобразия и драматизма Урала»¹³.

В Киеве Нестерова ждало письмо Софьи Андреевны Толстой. Еще зимой, на своей выставке, он повстречался с Софьей Андреевной. Она спросила Нестерова, не собирается ли он приехать в Ясную Поляну и написать портрет Льва Николаевича. Нестеров, естественно, с радостью принял приглашение, сомневался лишь в том, согласится ли позировать Толстой. Софья Андреевна обещала все устроить, и вот теперь на вопрос художника о времени приезда был получен ответ: «Всегда рады Вас видеть».

23 июня 1907 года Л.Н. Толстой отмечает в своей записной книжке, что приехал Нестеров. Пробыл Нестеров в Ясной Поляне чуть более недели. Л.Н. Толстой жил в кругу привычных занятий. Перерабатывал рассказы для «Детского круга чтения», спорил с П.А. Сергеенко о Достоевском, работал над изложением Евангелия для детей, читал книги П.П. Николаева «Понятие о боге, как о совершенной основе сознания» и Г. Ольденберга «Будда, его жизнь, учение и община», ездил верхом, играл в шахматы с В.Г. Чертковым, возвратившимся незадолго до приезда Нестерова из Англии и поселившимся на даче близ Ясной Поляны.

Двадцать шестого июня в Ясную Поляну из Тулы приехало 850 школьников. Множество детей заполнило площадку перед домом. Зрелище было эффектным и волнующим — разноцветные флаги, цветы, темная зелень деревьев, яркие краски детских нарядов, гул голосов. Толстой вышел к детям очень просто, задал простые вопросы, и все то волнение, которое царило и среди детей и среди учителей-распорядителей, как-то сразу улеглось. Было жарко. Толстой предложил идти купаться. Все отправились к речке Воронке. По дороге Лев Николаевич рассказывал разные истории. Он вел детей извилистыми тропинками. Вошли в залитую солнцем березовую рощу. Нестеров, шедший вместе со всеми, был поражен красотой зрелища, его сказочностью. Он сказал П.А. Сергеенко, что когда-нибудь передаст это на полотне.

Наконец пришли к купальне. Толстой восхищался детьми, красотой их обнаженных тел. Он все время приглашал Нестерова и Сергеенко вместе с ним разделить это восхищение. «Как красивы крестьянские дети!» — несколько раз повторял он, глядя на бросавшихся в воду мальчиков. Впечатления того дня надолго сохранились в памяти Нестерова.

Художник писал портрет Льва Николаевича в течение недели. «Выходит неплохо, находят сходство и даже — некоторые — большое. Пишу на воздухе. Позирует Л.Н., сидя за шахматами с Чертковым. Позирует плохо, все время развлекается, то говоря с кем-нибудь, то поучая ребят, то просто засмотрится на воробьев...»¹⁴. Нестеров хотел написать портрет на фоне пруда и яснополянской еловой аллеи, посаженной полвека назад самим Толстым. В воспоминаниях Б.Н. Демчинского мы находим весьма интересную запись.

Борис Демчинский приехал в Ясную Поляну 27 июня. Подъезжая к дому, он увидел перед балконом, на площадке, неподвижно стоящего Толстого, а рядом с ним Нестерова, писавшего его портрет и, очевидно, очень спешившего использовать свет уже клонившегося к закату дня. Демчинский, не желая мешать своим присутствием, пошел бродить по Ясной Поляне. Когда он вернулся, уже были сумерки. Нестеров все еще писал портрет, а Толстой стоял в одной из типичных своих поз, заложив назад руки.

В те дни Нестеров много беседовал со Львом Николаевичем. И, видимо, беседы эти не обременяли Толстого, он записал в своем дневнике: «Живет Нестеров — приятный».

Толстой беседовал с ним о Киево-Печерской лавре, которую он посетил в 1882 году, о монахах, там обитавших, рассказывал, как был вместе с Н.Н. Страховым в знаменитой Оптиной пустыни у старца Амвросия, который принял верующего славянофила Страхова за атеиста и добрый час поучал и наставлял его к православной вере.

Толстой делился мыслями и об искусстве, говорил, что не понимает ярких красок современных живописцев; беседовали они и о писателях — М. Горьком, Леониде Андрееве.

Пребывание Нестерова не тяготило ни самого Льва Николаевича, ни его домашних. Д.П. Маковицкий записывал в своем дневнике: «Хотя М.В. Нестеров и живет в доме, но его как если бы не было: он человек тихий, мало говорит, но если его расшевелить, рассуждает очень интересно...»

Портрет Льву Николаевичу нравился, хотя он и говорил, что привык видеть себя «более боевым». «Для меня же, для моей картины, — писал Нестеров спустя много лет, — Толстой нужен был сосредоточенный, самоуглубленный».

В портрете затихшая, точно успокоенная природа и погруженный в свои мысли человек близки друг другу. Толстой изображен около пруда, в серебристо-зеленоватой глади которого отражается светлой полосой небо уже меркнущего дня. За прудом — избы, крытые соломой. Серовато-зеленые тона пейзажа перебиваются желтеющей вдали полоской нивы. Художник передает погруженность человека в свои мысли, его сосредоточенность. Это сосредоточенное настроение разлито и в природе, точно застывшей в своей неподвижности.

Художник достигает значительности и красоты образа во многом и благодаря цвету — локальному и вместе с тем единому в своей серебристо-голубовато-зеленоватой гамме, благодаря строгой и уравновешенной композиции.

Несмотря на все достоинства портрета (он, на наш взгляд, принадлежит к удачным изображениям Л.Н. Толстого), нельзя не согласиться с мнением Нестерова, считавшего его этюдом. Это изображение одной из сторон личности Л.Н. Толстого, близкой художнику и необходимой для его замысла предполагавшейся уже в то время новой большой картины.

Нестеров любил этот портрет и был огорчен, когда в конце 20-х годов его убрали в запас из основной экспозиции Третьяковской галереи. Правда, потом портрет попал в Музей Л.Н. Толстого, и это обрадовало Нестерова.

«В Ясной Поляне, — писал художник в августе 1907 года своей сестре Александре Васильевне из Княгинино, — все обошлось как нельзя лучше... Л.Н. проводил меня очень мило и ласково, сказав: «Я рад был, истинно рад поближе узнать вас и думаю, что мы с вами еще увидимся»¹⁵.

Примечания

1. Нестеров М.В. Из писем, с. 175.

2. Там же.

3. Там же, с. 176.

4. Нестеров М.В. Давние дни, с. 275.

5. Нестеров М.В. Из писем, с. 178.

6. Там же, с. 178—179.

7. Нестеров М.В. Давние дни, с. 277—278.

8. Аксаков С.Т. Собр. соч., т. 4, с. 11.

9. Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве, с. 265.

10. Розанов В.В. Среди художников. Спб., 1914, с. 169—170.

11. Там же, с. 158.

12. Нестеров М.В. Из писем, с. 181—182.

13. Там же, с. 185.

14. Там же, с. 182.

15. Там же, с. 184.