О критике

Когда русское искусство дождется своего Белинского? А как трудно, как трудно художнику у нас, это невероятно! Всюду повальное помешательство в среде художников, нет голоса, достаточно авторитетного, чтобы вывести из мрака всех потерявшихся и потерянных. С одной стороны, чиновник, напортивший и погубивший будущность искусства, с другой — алчность голодных и слабых натур делает и жизнь и труд почти невозможными. Все так грубо кругом, так мало нужды в интересах несколько высшего порядка, чем интерес желудка, чина, улыбка особы, что бежал бы вон, далеко и без оглядки... Но куда? Вот вопрос.

Из письма П.М. Третьякову. 9 ноября 1874 г.

Когда какое-либо явление в области искусства настолько овладевает общественным вниманием, что всякий старается увидать его лично, чтобы убедиться в справедливости молвы, и когда, к тому же, художественному произведению предшествует слава самого автора, тогда естественно ожидать, что критика скажет о нем свое трезвое слово, объяснит его достоинства и причину успеха и тем сделает наслаждение более осмысленным (как оно и должно быть в обществах цивилизованных) или же, наоборот, в случае недоразумения со стороны публики объяснит явление отрицательным путем и таким образом поставит на свое место обе стороны.

Из статьи «За отсутствием критики». 1879 г.

У критика одна мерка — идеал, и идеал, захватывающий дальше всего, куда художник достигал когда-либо. И потом приложить этот размер к нашим делишкам и посмотреть, что выходит. И что выходит по сравнению, то и следует сказать резко, сурово и без цветов. Оно немножко похоже на холодный душ, но здорово для художника. И потом о разных художниках можно и следует говорить различно. Чем выше художник, тем суровее тон, тем беспощаднее критика. А, впрочем, может и не так. Может быть, художник нуждается не в такой критике. Не знаю, я говорю о себе или, лучше, я говорю не вполне все, что думаю. Мне бы хотелось (да, вероятно, и Вам тоже), чтобы критика понимала художника и любила бы его. Обладая двумя этими качествами, критика будет иметь в виду только пользу и одну пользу искусства. И тогда — знание и понимание дела не позволят спускать уровень требований, а любовь смягчит суровость, оправдает художника и найдет постоянную причину недочетов.

Из письма П.О. Ковалевскому. 1 января 1885 г.

Я не могу допустить мысли, чтобы все, пишущие в защиту Академии, были подлецы сознательные, чтобы они за очевидное вознаграждение писали в духе, убийственном живому искусству, чтобы они за деньги поддерживали Академию; нет, они в самом деле так и думают, как пишут, только думают-то они невежественно <...>

Вы скажете: «Я это говорил и указывал». А я Вам отвечаю: «Нет, не говорили, то есть не написали на эту тему сочинения, а это необходимо». Это нельзя только сказать, необходимо доказать. Ну, а доказательства всегда по необходимости пространны, потому что во что человек раз поверит, то входит во все тончайшие изгибы его мозга и связывается со всеми психическими отправлениями. Все равно, ложное убеждение или истинное, оно одинаково проникает все фибры существа: поэтому необходимо вытравить ошибки из всех закоулков. Вы только что сказали верную мысль, но она столь нова, что об этом никто, положим, не думал еще. Попробуйте собеседника убедить. Вы протолкуете неделю и не выбьете старого. Через год смотрите: ваш адепт пробует связать ваше новое со старым своим хламом. А ведь он искренно соглашался когда-то с вами. Очевидно, остались старые теории и преблагополучно живут себе.

Из письма В.В. Стасову. 16 июля 1886 г.

Расскажу в заключение курьез, который со мной случился, благодаря чтению статей Худ. А. Лед.¹. Перечитав их несколько и наткнувшись на какие-то непонятные мне технические слова, я догадывался, что критик, должно быть, знаток малярного дела: он, как свой человек, так и сыплет словами: блики, тени, полутоны, лепка и проч. и проч., что хотя и очень редко, но все-таки встречалось, сколько помнится, в статьях прежних критиков, и потому я еще держался на уровне последнего просвещения, но в последнем его фельетоне, по поводу 10-й передвижной выставки, я наткнулся на одно такое выражение, которое понять собственными усилиями, к сожалению, не мог, и должен был отправиться в Москву к знакомому художнику.

Говоря о какой-то картине Бодаревского² (кстати, что это за Бодаревский?), который написал пейзаж лучше Куинджи, и тот же самый, который изображен известным художником, критик говорит, что Куинджи свою картину «залессировал белилами с брамротом». Я просто, признаюсь, рот разинул от удивления: что это за штука такая?!! Положим, белила — краска, но что такое за брамрот? Неужели тоже краска? Ну, а залессировал? Признаюсь, я подумал прежде всего, что это какое-нибудь новое слово в литературе, и, значит, как же я отстал! Я чувствовал, что в этом узле разгадка падения Куинджи и что не сделай он этого непростительного проступка, его картина была бы хороша. Делать нечего, поехал в Москву. Когда я художнику задал вопрос: хорошо ли или худо залессировать белилами с брамротом картину, то он до такой степени посмотрел на меня удивленно, что я подумал, что ну, конечно, и он не знает: очевидно, в Москве все отстали от искусства. Понемногу, однако ж, мы столковались, и я кое-что узнал, хотя не вполне (ради бога, ведь это интересная вещь, — узнайте там, у себя, поподробнее эту интересную штуку), потому что — я узнал только, что слово «залессировать» означает какую-то манипуляцию, «брамрот» действительно краска, но почему от смешения этих двух злосчастных красок портятся картины художниками, даже специалист не мог с достаточной убедительностью мне объяснить. Узнайте там, в Петербурге, пожалуйста, об этом досконально и сообщите мне. Это штука, должно быть, интересная! Да-с, это не то, что прежде. Прежде, бывало, критики взывали к общим законам изящного и старались действовать на убеждения: теперь эти церемонии бросили, теперь выступил свой человек, и знает, о чем он говорит, а с публикой и вообще с людьми несогласными не разговаривает, как с людьми образованными, а прямо изрекает, что все пишущие и писавшие об искусстве иначе, чем он, Худ. А. Лед., суть глубокие невежды! Храбро! Вы знаете, что у меня была слабость всегда к храбрецам всякого рода, но храбрец «Петербургских ведомостей» особый. Он, очевидно, считает себя настоящим художественным критиком. Сколько он раздает советов художникам, вроде бликов и теней! Он полагает себя тем смелее, что его до сих пор не поймал еще никто за шиворот и не выбросил из литературы.

Из статьи «Русские художественные критики». 1882 г.

Вы сильны, когда берете общие положения, одинаковые для всех родов искусства, и тем-то статья о Репине и хороша, что она все специальное минует, а между тем я еще не слышал, чтобы кто-либо из художников отозвался о статье неодобрительно. Решительно все в один голос говорят: «Вот это так, это дело». Нам именно не нужны ученые критики, которых мы уже так много слышали. Что же касается... то его мнение (особенно поправка репинской композиции и совет переставить фигуры) указывает, что он хлебнул когда-то из специального кувшинчика, и, несмотря на скромность и добросовестность, он все-таки считает свои мнения очень верными... для себя. Притом так как он хлебнул очень немного, то я утверждаю, что он знает не то, что нужно. Замечание, что Иван Грозный мал, кажется верным для людей, знающих рисунок чуть-чуть, а также и для людей, вовсе не знающих рисунка. Первые неспособны убедиться, что они ошибаются, вторые же часто исправляют свои ошибки без труда, если станут наблюдать. Какой бы величины человек ни был, он может при исключительных случаях съежиться, так что всем он покажется несоразмерно малым, кроме людей, хорошо знающих рисунок и механику человека.

Из письма А.С. Суворину. 13 февраля 1885 г.

Вы признали за художником права на творчество в такой же мере, как и за писателем, и отсюда неисчислимые последствия. Художественные же критики критиковали самый холст, да еще высокомерно. Вы разбираете идеи художника, его голову — вот что важно и, повторяю, нужно.

Из письма А.С. Суворину. 21 февраля 1885 г.

Примечания

1. Худ. А. Лед. — псевдоним Ледакова Антона Захаровича, сотрудника «С.-Петербургских ведомостей».

2. Бодаревский Николай Корнильевич (1850—1921) — русский художник портретной и жанровой живописи.