Киев

В 1885 году Васнецов с семьей переехал в Киев, где проработал около десяти лет. Роспись стен Владимирского собора была делом ответственным и тяжелым: мало того, что нужно было создать множество композиций и портретов, — требовалось их еще и собственноручно написать, целые дни проводя на пыльных лесах среди стука и грохота. Сложнее всего было расписывать внутренность куполов. «Трудная вещь писать плафоны, — сочувствовал своему другу Поленов, — да еще на такой высоте. Пока доберешься дотуда — сколько сил убудет».

Работа поглощала всё время, и художнику почти не оставалось возможности заниматься чем-нибудь «своим».

Почти сразу Васнецов почувствовал, насколько киевская обстановка разнится от московской-абрамцевской, и затосковал по друзьям, по музыке, по работе над любимыми произведениями. «Всякое помышление о своих картинах придется оставить, — писал он Третьякову, — хотя, вероятно, «Богатырей» выпишу к себе. Тоскую о музыке, иногда очень хочется послушать Бетховена или Баха, или Моцарта из хороших рук».

Но дело было начато, и честный, требовательный к себе художник работал и работал, подавляя свои стремления.

Жили Васнецовы в Киеве у Золотых ворот, жили очень скромно, да иначе и не могло быть, так как труд Виктора Михайловича оплачивался мизерно — он получал меньше, чем подрядчик-иконописец, и, если бы к концу срока П.М. Третьяков не приобрел у него картину «Иван царевич на сером волке», Васнецовы вряд ли бы могли рассчитаться с долгами.

Виктор Михайлович и раньше был домоседом, а в Киеве он совсем никуда не выходил. Исключение составляла только семья Адриана Викторовича Прахова — профессора истории искусства и художественного критика, с которым Васнецов был знаком еще по Петербургу и который, собственно, и пригласил его в Киев.

Что привлекало Васнецова у Праховых, так это возможность слушать музыку: дочь Адриана Викторовича — Леля — была первоклассной пианисткой.

В остальные же дни Васнецов шел из собора прямо домой. Работа с запрокинутой головой под куполом, спускание и подымание по лесам (требовалось издалека, снизу проверять свое впечатление от только что написанного) утомляли настолько, что он приходил с единственной мыслью: лечь.

Дети забирались к нему на постель, тормошили его, требовали сказок. И он рассказывал свои любимые, вятские. Или сочинял — как только может сочинять художник — «Цветные сказки»: черную, розовую и другие, в которых события тоже были «разноцветные» — мрачные или радостные.

Иногда, по вечерам, заходил «на огонек» перебравшийся в Киев из Петербурга старый друг — Павел Осипович Ковалевский. Художник-баталист, он не был так разносторонен в творчестве, как друзья его юности, Репин и Васнецов, но работал в хороших реалистических традициях, близких к творчеству передвижников, и имел звание академика. Существовала, однако, область, в которой Ковалевский достиг виртуозного мастерства и прославился даже за пределами России, — это в изображении лошадей.

Судьба его сложилась не очень удачно. В Киеве он писал мало, жил в одиночестве, выпивал. И всё-таки Ковалевского все любили за мягкий, незлобивый характер, за преданность искусству, исключительное понимание рисунка и композиции.

Васнецов и работавший вместе с ним талантливый живописец М.В. Нестеров всегда советовались с Павлом Осиповичем, прежде чем начать переводить рисунок с картона на стену. Никто другой не мог так верно указать на ошибки и сделать это мягко, деликатно, не задев авторского самолюбия. После него всегда можно было с уверенностью начинать писать. А какие неоценимые советы давал Ковалевский Васнецову, разглядывая богатырских коней!

— Ты, Павел, замечательный хирург-костоправ, — смеялся Виктор Михайлович.

Засиживались поздно. Ковалевскому не хотелось уходить из дома у Золотых ворот, где он чувствовал себя как в своей семье. Он вспоминал различные случаи из студенческой жизни, совместную жизнь в Париже, которая теперь, по прошествии многих лет, казалась беззаботной и привлекательной.

— Помнишь, — говорил Павел Осипович, задумчиво покручивая ус (он носил кавалерийские усы, по традиции всех баталистов), — помнишь, как ты позировал Илье для «Садко купца богатого»?

Всё искали — во что бы тебя нарядить. А потом уговорили одну приехавшую из России богатую барыню. Она дала нам свою шубу из чернобурой лисицы, крытую синим бархатом, и такую же шапку.

Очень было тебе к лицу! Прекрасный этюд в профиль написал Илья тогда!

Васнецов слушал, вспоминал тоже, но мыслями неотступно возвращался к работе в соборе. Стоило ему только прикрыть глаза, как ему сразу представлялись стены с бесконечными ликами святых.

— Ты не представляешь, — перебивал он Ковалевского, — до чего тяжело затягивается дело. Как сообразить всю работу, которая еще осталась, так оторопь берет. А утром опять сверху — вниз, снизу — вверх! Постоянно нужно из воображения, а то и из души, выколупывать и прилеплять к стене то глаз, то нос, целую голову, руку, палец, кусок одежды, ноздрю, травку... ух!

Ну, ступай старина, — говорил он точно очнувшись и переводя дыхание. — Мне ведь рано вставать. Вот я тебе поднесу «посошок» на дорогу, да и иди, — и наливал другу рюмочку. А Ковалевский долго еще бродил по улицам ночного Киева.

«Богатыри» стояли, прислоненные к стене.

С грустью смотрел Васнецов, как прятались за огромный холст дети, играя в прятки, а он — он только подходил к полотну каждое утро, перед тем, как уйти на работу в собор, иногда с кистями в руках; садился, сосредоточенно глядел, но почти не притрагивался.

Виктор Михайлович был известен как человек тихий и благодушный, что, впрочем, не мешало ему быть прямым и независимым в убеждениях. Это сказывалось и на отношении его к делу — работая сам, он неукоснительно требовал работы с других, — и на взаимоотношениях с начальством.

М.В. Нестеров вспоминает один эпизод, ярко характеризующий Васнецова: «В собор во время работы в нем вход посторонним был строго воспрещен, об этом было всем известно: у входа красовались соответствующие распоряжения высокого начальства. И вот однажды, в рабочий горячий день, в соборе появляется важный генерал, генерал-адъютант — «персона первого ранга». Он разгуливает между лесов, покрякивает таково сановито, а художники с лесов посматривают: не до работы им. Так было до тех пор, пока Васнецов не спеша спустился вниз, подошел к незваному гостю и в самой вежливой форме осведомил его о соборных правилах. Генерал смерил дерзновенного равнодушным оком и... пошел молча дальше. Этого было достаточно, чтобы Васнецов мгновенно из мягкого превратился в жестокого. Он побагровел, клок его волос прилип ко лбу (плохой знак), и он совершенно решительно заявил важному посетителю, чтобы он уважал правила, установленные по приказу, и чтоб тотчас оставил собор. Оба вспылили. Генерал запальчиво объявил, что он генерал-адъютант Рооп, что он одесский генерал-губернатор, что его знают в Петербурге достаточно, и со словами, что он тотчас же туда телеграфирует, покинул собор. Васнецов вернулся на леса».

Такую же независимость и настойчивость проявлял художник, когда вопрос стоял о характере изображаемого, об истолковании того или иного образа. Васнецов делал росписи так, как он их понимал, мало считаясь с официальными требованиями святейшего Синода. Нестеров вспоминает, что тогдашний киевский митрополит, суровый Иоанникий, не жаловал Владимирский собор и будто бы однажды высказал, что он «не желал бы встретиться с васнецовскими пророками в лесу».

В первые пять лет пребывания в Киеве Васнецовым лично была расписана вся центральная часть — центральный неф — собора. Примечательно то, что, хотя Виктор Михайлович брал за образцы византийскую иконопись, он, в основном, остался верен реалистическому направлению.

Очевидно, сам он делал с наибольшим интересом портреты-образа древнерусских князей, и отношение художника к ним было такое же, как к богатырям «Игорева побоища» — защитникам Руси. Хотя князья и погибли трагической смертью, но они предстают перед зрителем грозными и непреклонными, исполненными воинской доблести и отваги. Таковы Андрей Боголюбский, замученный татарами Михаил Тверской, защитник Пскова Довмонт Псковский, великий русский полководец Александр Невский. В изображении князей-святых Васнецов смело обращается к русским народным типам, что придает иконописи несвойственные ей живость и выразительность (стоит только посмотреть на крестьянское лицо Александра Невского). Характерно, что художник помещает фигуры князей не на абстрактном золотом фоне, а на фоне современного им русского пейзажа — то среди деревянных стен древнего города Владимира, то в цветущей русской степи, то на берегу Западной Двины, с возвышающимися вдали куполами полоцкого Софийского собора.

Князь Андрей Боголюбский.

Одеты князья в нарядные праздничные древнерусские костюмы, в доспехах, с оружием в руках, что тоже роднит их с героями «Побоища».

Помимо князей-воителей, значительный интерес представляют изображения летописца Нестора, сидящего в келье, сквозь окна которой виднеются строения Киева, расположенные на холмах над Днепром, и живописца Алимпия в иконописной мастерской, где у подножья мольберта лежат кисти и мешочки с сухой краской.

Так, большой художник Васнецов сумел даже в области религиозной живописи вместо ликов святых создать целую галерею портретов выдающихся исторических деятелей нашего народа. Когда же ему удавалось делать произведения по своей склонности, не связанные ни с тематикой, ни с требованиями заказчика, он создавал замечательные вещи, глубоко реалистические, чуждые всякой религиозной окраски.

Нестор-летописец.

Таковы его иллюстрации к «Песне про купца Калашникова» (1891 г.), которые следовало бы назвать сценами из народной жизни эпохи Ивана Грозного. Всё привлекало его в этом произведении — и народные истоки «Песни», столь тонко почувствованные Лермонтовым, и дорогой облик старой Москвы, и личность царя Ивана Грозного.

Иллюстрации сделаны к четырем основным эпизодам: трапеза в царском дворце; встреча Кирибеевича с Аленой Димитриевной; кулачный бой Кирибеевича и Калашникова; прощание Калашникова с братьями перед казнью. Особенно хороши последние два листа, выполненные с величайшим мастерством. Художник решает каждый рисунок по-своему, ищет оригинальную композицию, новую точку зрения.

«И приехал царь со дружиною,
Со боярами и опричниками,
И велел растянуть цепь серебряную,
Чистым золотом в кольцах спаянную.
Оцепили место в 25 сажен
Для охотницкого бою, одиночного».

Мы смотрим на рисунок, и кажется, что мы, зрители, прижаты к серебряной цепи, которой оградили место боя, а сзади теснят нас другие, точно так же, как в напряженном ожидании толпится прижатый к цепи простой люд напротив. Внутри круга — именитые бояре и опричники, а на небольшом возвышении, под балдахином, сам царь Иван Васильевич. Все пришли посмотреть молодецкую схватку, но разыгралась трагедия расплаты. Толпа волнуется, живет, нет ни одного безучастного лица, и вместе с другими мы смотрим, как Кирибеевич

    «...упал замертво;
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка во сыром бору,
Под смолистый, под корень подрубленная».

Откатилась в сторону алая шапка с собольей опушкой, свалилась с бессильно разжатой руки боевая рукавица, закрылись темные глаза Кирибеевича. А над ним, сжав кулаки, стоит победитель — купец Калашников. Исключительно удалось художнику выразить противоречивые чувства, которые одолевают Калашникова, он отмщен, он еще не остыл от боя, грудь его высоко вздымается, но лицо выражает ужас содеянного: ведь обидчик мертв.

Большого психологического напряжения полна сцена казни. Здесь уже зрители смотрят не сверху вниз, а снизу вверх, «на высокое место на лобное», где, стоя на помосте, прощается удалой купец Калашников с младшими братьями. А на площади...

    «...народ собирается,
Заунывный гудит, воет колокол,
Разглашает всюду весть недобрую.
По высокому месту лобному
Во рубахе красной с яркой запонкой,
С большим топором навостренныим,
Руки голые потираючи,
Палач весело похаживает...»

Здесь, так же как и в предыдущем рисунке, главную роль играет народ, и художник скупыми средствами показывает его отношение к жестокой казни. Люди стоят с непокрытыми головами, кто заслонив рукой глаза, не в силах смотреть, кто понурив голову, кто угрюмо-осуждающе глядя исподлобья. А над всеми над ними равнодушный к происходящему, с безучастным лицом возвышается чернобородый палач, опершись на секиру.

Бой купца Калашникова с Кирибеевичем.

Калашников обнимает милых братьев, обводя прощальным взором народ русский, витые купола «Василия Блаженного» да стайку птиц, взмывших над колокольней. С плеч его соскользнула шуба и упала на ступеньки помоста, но она ему больше не нужна.

Рисунки Васнецова к «Песне о купце Калашникове» занимают почетное место в истории книжной иллюстрации. В этих рисунках художник сумел проникнуть в замыслы Лермонтова, понять его, верно и правдиво передать дух изображаемого времени, причем передать это с высоким художественным мастерством, в лучших традициях русского реалистического искусства.

Изучая для иллюстраций эпоху Ивана Грозного, Васнецов задумал сделать большой исторический портрет этого выдающегося государственного деятеля, но он с величайшим трудом изыскивал возможности, чтобы работать над привезенными в Киев «Богатырями» и начатой картиной «На волке». До «Грозного» не доходили руки. Моментами мужество оставляло переутомленного художника и ему казалось, что он уже ничего более не успеет. Об его настроениях можно судить по письму к П.М. Третьякову, посланному в январе 1888 года: «Дело мое сложнее и труднее, чем я предполагал вначале... Нынешней осенью я почувствовал такую усталость духа и тела, что принужден был перед праздниками прекратить работу. Хотя во время отдыха я не прекращал работы на дому, но всё же возможность быть свободным от утомляющей работы в самом храме несколько освежила мои силы.

Мечтал я, Павел Михайлович, и в прошлом году, и в нынешнем хоть одну картину окончить: «На волке» или «Богатырей» и поставить на Передвижную, но, увы, мечта оказалась неисполнима... Силы мои, истощенные на постоянном изобретении, едва ли позволили бы мне успешно работать над картиной. Помечтал я, помечтал, да сообразивши всё, принужден был с грустью отказаться от соблазна. А признаться, меня очень потянуло к старой работе».

Прощание Калашникова с братьями перед казнью.

Но всё-таки прошел год, и на Передвижной выставке 1889 года Васнецов показал единственную законченную в Киеве картину «Иван-царевич на сером волке». Картина эта написана на сюжет излюбленной художником сказки о Жар-птице, сказки, с которой Васнецов начинал свои иллюстрации в Петербурге и к которой обращался в Москве (панно «Ковер-самолет»).

...Сидя на ветке замшелого дерева, два краснобровых тетерева с любопытством смотрят, вытянув шеи, как из дремучей чащи стремглав выскакивает серый волк, неся на спине Ивана-царевича с Еленой Прекрасной. Через лесные болота, через густые заросли пробирается добрый волк, спасает от погони молодых людей. Дух захватывает от его бега, и даже Иванушкин меч в узорных ножнах, привязанный на цепочке, распластался по ветру. Юноша бережно обнимает невесту, но сам напряженно прислушивается к лесным шорохам, да и Елена грустно склонила свою светлую головку — знать, чувствует она, что Ивана-царевича поджидают завистливые братья, готовые его умертвить.

Пышные, нарядные шелковые одежды, золотого и синеголубого оттенков, расшитые сапожки, рукавички, наконец, нежные розовые лесные цветы контрастируют с суровой таинственностью могучего леса, где скупые лучи солнца с трудом пробиваются через чащобу переплетенных ветвей.

Весь воздух наполнен болотными испарениями, а деревья словно протянули друг другу руки. Заповедный лес как живой: перед хорошим человеком может расступиться, а перед ворогом и сомкнётся.

Без конца можно рассматривать картину «На волке», читать в ней всё новые и новые подробности. Но что это? В вековых деревьях узнаем мы боры Вятки, а царевич с Еленой — они тоже обыкновенные юноша и девушка, каких часто встретишь в жизни. И правда, Виктор Михайлович такую девушку встречал, он рисовал ее с одной из дочерей Третьякова, так же как писал он Илью Муромца с извозчика Ивана Петрова, Добрыню Никитича с себя, Алешу Поповича — с сына Мамонтова, а Аленушку — с крестьянской девочки.

Иван-царевич на сером волке.

Потому-то мы так любим и ценим картины Васнецова, что его герои реальны, близки нам и понятны. И если в настоящем лесу бывает как в сказке, то и в сказках Васнецова бывает как в жизни. Это нас трогает, и это — залог того, что сказочно-былинные полотна художника будут еще много-много лет любимы народом.

«Грозного» Виктор Михайлович выполнил уже в Москве, в 1897 году. При взгляде на портрет сразу вспоминаются строки «Песни про купца Калашникова»:

«Вот нахмурил царь брови черные
И навел на него очи зоркие,
Словно ястреб, взглянул с высоты небес.
Вот о землю царь стукнул палкою
И дубовый пол на полчетверти
Он железным пробил наконечником».

Несомненно, полотно Васнецова навеяно произведением Лермонтова; но в «Песне» дается внешний облик царя в соответствии с его жестоким поступком — казнью Калашникова, а у художника образ сложнее, многограннее. Здесь выражен не только «ястребиный взгляд» Грозного, но его характер и душевная жизнь.

Личность Ивана IV, Грозного, привлекала внимание многих писателей и художников. И почти все, исключая Антокольского, изображали в своих произведениях царя очень односторонне, только как деспота, жестокого, беспощадного, гневного.

Васнецов, в отличие от других художников, встал на путь исторически более правильной трактовки сложной и противоречивой личности Ивана IV.

Собирая материал, он вчитывался в народные песни и исторические предания, относящиеся к XVI веку.

Вот, например, как характеризует Грозного его современник — дьяк Иван Тимофеевич: «Муж чудного рассуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив, зело к ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен... На пролитие крови неумолим, множество народа, от мала и до велика, при царстве своем погубил, многие города свои попленил и много иного содеял над рабами своими; но тот же царь Иван много доброго совершил».

Васнецов создал картину-портрет.

Царь Иван Грозный.

... Царь, одетый в расшитый парчевый кафтан с горностаевым воротником, опираясь на посох, спускается по лестнице. Он приостановился, будто прислушивается к чему-то, и смотрит умным, зорким, недоверчивым взглядом.

Образ Грозного, созданный Васнецовым, производит сильное впечатление. Это не только самодержец, суровый и величественный, но и человек большого государственного ума, дальновидности и силы воли.

Царь изображен в раздумье, наедине с самим собой. Через сводчатое лестничное оконце видны заснеженные крыши московских строений. И зритель может догадываться, что думы Грозного, «за свое отечество стоятельного», — о государстве.