В.В. Верещагин

Теперь о Верещагине: предваряю, я не могу говорить хладнокровно.

По моему мнению, это — событие. Это завоевание России, гораздо большее, чем завоевание Кауфмана¹ <...>

Эта идея, пронизывающая невидимо (но осязательно для ума и чувства) всю выставку, эта неослабная энергия, этот высокий уровень исполнения (исключая «С гор на долину» — самая большая и самая слабая), этот, наконец, прием, невероятно новый и художественный в исполнении вторых и последних планов в картине, заставляют биться мое сердце гордостью, что Верещагин русский, вполне русский.

Из письма В.В. Стасову. 15 марта 1874 г.

От себя прибавлю, что вещи Верещагина — вещи действительно оригинальные и удивительные во многих отношениях. Вы знаете, что говорить в живописи о таких вещах, которые нам обоим знакомы и которые мы оба увидели, чрезвычайно интересно и даже бывает поучительно, но когда один из нас не видал, то описания ни к чему не послужат. Единственное, что еще возможно, — это общий смысл произведений, то есть та сторона искусства, которая и в науке, и в литературе одинакова и которая вследствие этого может быть вызвана в нашем уме 1как бесформенное представление. Но хотя эта сторона в Верещагине чрезвычайно сильна, однако ж он такой художник, что его надо видеть непременно. Как доказательство своего мнения приведу пример. Год тому назад у Гуна в мастерской я видел фотографии со многих картин, которые теперь были выставлены. Указывая на некоторые фотографии, Гун говорил, что вот такая-то картина в натуральную величину, а вот эта в полнатуры, а эти маленькие, и я удивлялся тому, что многие вещи мне казались лишенными содержания, и чем больше картина, тем меньше его (то есть содержания). Между тем, когда картины были налицо, многое стало ясно. Например, «Двери Тамерлана» или, еще лучше, «У дверей мечети»: в натуральную величину резные деревянные двери в каменной стене и по бокам две фигуры, стража, тоже в натуральную величину, и только. Никакого содержания, по крайней мере, видимого, но это — историческая картина. Это один из тех рискованных сюжетов, где живопись, и только она одна может что-нибудь сделать. Написана она поразительно, в полном смысле слова, и будь она только на волос ниже в техническом отношении — и исторической картины не существует. Эти тяжелые, страшно старые двери с удивительною орнаментациею, эти фигуры, сонные, неподвижные, как пуговки к дверям, как мебель какая-нибудь, как тот же орнамент, так переносят в Среднюю Азию, в эту отжившую и неподвижную цивилизацию, что напишите книг, сколько хотите, не вызовете такого впечатления, как одна такая картина. Верещагин — явление, высоко подымающее дух русского человека. Это человек оригинальный и вполне самобытный, несмотря на то, что он много времени провел за границей и усвоил себе все технические приемы западного искусства, только с некоторой поправкой, ему одному принадлежащей.

Из письма И.Е. Репину. 7 мая 1874 г.

Верещагин не из тех художников (по крайней мере, до сих пор, за будущее не поручусь), которые раскрывают глубокие драмы человеческого сердца (что и есть действительное искусство в его настоящем значении и высший его род). Он человек в этой коллекции в огромной доле формальный, внешний (хотя это слово, применяемое к нему, пошло). Лучше сказать, он объективен гораздо больше, чем человеку свойственно вообще. Та идея, которая пронизывает все его произведения, выходит из головы гораздо больше, чем из сердца, — словом, мы имеем дело с человеком новейшей геологической формации. И в этом отношении он принадлежит России не вполне, хотя, как я уже Вам говорил, ни один иностранец не был бы способен на то, что сделал Верещагин. Дальше: его идеи, откуда бы они ни выходили, однако ж, такого сорта, что отказать им в сочувствии нельзя; его форма так объективна, сочинение так безыскусственно и не выдумано, что кажется фотографическими снимками с действительно происходивших сцен. Но так как мы знаем, что этого нет и быть не могло, то в сочинении и композиции его картин участвовали, стало быть, талант и ум. Его живопись (собственное письмо) такого высокого качества, которое стоит в уровень с тем, что мы знаем в Европе. Его колорит, в общем, поразителен. Его рисунок не внешний, контурный, который очень хорош, а внутренний, то, что иногда называют лепкой, слабее его других особенностей, и он-то, этот рисунок, главным образом заставляет меня отзываться о нем, как о человеке, не способном на выражение внутренних, глубоких, сердечных движений. Все это я увидел с первого же раза, но уровень его художественных достоинств, его энергия, постоянно находящаяся на страшной высоте и напряжении, не ослабевая ни на минуту (исключая «С гор на долину»), наконец, вся коллекция, где Средняя Азия действительно перед нами со всех, мало-мальски доступных европейцу сторон, производит такое впечатление, что хочется удержать ее во что бы то ни стало в полном ее составе. Как вы видите, все картины его не производят глубокого, охватывающего, собственно, мир нашей души впечатления, и это потому, разумеется, что халаты, и чалмы, и бронзово-неподвижные азиатские физиономии — слишком чужие нашему внутреннему миру, нашим идеалам, нашим страданиям и надеждам; и в этом, и только в этом смысле сказать, что главный их интерес и значение есть этнографический, будет, пожалуй, верно. Нужно знать вперед, что приобретается, чтобы не испытывать чувства разочарования. Приобретается коллекция, которая раздвинет очень далеко наши понятия и сведения относительно нашего настоящего (то есть его некоторых сторон, и именно великорусских особенностей), еще более нашего прошлого. Но коллекция эта ничем не затронет нашего сердечного, психологического и умственного мира. Исключая политического, она не раздвинет наш теперешний горизонт и не откроет нового, словом, мы все будем ходить в эту галерею для того, чтобы что-нибудь узнать, но не для того, чтобы интимнейшим образом побеседовать и вынести успокоение и крепость для продолжения того, что называется жизнью. Ни одной черты, родной нам по духу, исключая патриотической, нет в этой коллекции, да и быть не могло. И все-таки это колоссальное явление, и все таки эта коллекция драгоценна, она слишком серьезна, я все сказал, что считаю обязанным. Утверждаю, что ничего не преувеличиваю, и думаю, что я не ошибаюсь. Все эти особенности я видел с первого раза, но не особенно на них указывал, потому что имею правилом говорить о главном. Главное же в данном случае есть Средняя Азия и ее обитатели.

Из письма П.М. Третьякову. 12 марта 1874 г.

Верещагин главным образом голова и сердце, волнуемые разными жизненными явлениями. Он, скорее, агитатор, он торопится захватить всю группу явлений и о каждой сказать свое слово, ему некогда, сколько еще дела ждет его. Есть ли возможность при таком лихорадочном волнении думать о том, чтобы удовлетворять педантов, но он нигде, однако ж, не оскорбляет чувства глаза в общем колорите, рисунке и пятнах, он заботится больше всяких технических тонкостей о хоровом движении человеческих масс, о крике ненависти или другом каком-либо чувстве, охватывающем много людей разом. Он не углубляется в каждого индивидуума, и вещи одиночные сравнительно и слабее. Эта особенность указывает, разумеется, и на основную черту таланта Верещагина; этого забывать не надобно при суждениях о нем.

Из письма В.В. Стасову. 1 декабря 1876 г.

Примечания

1. Кауфман Константин Петрович (1818—1882) — генерал, командующий войсками Туркестанского военного округа, руководитель военных операций в Средней Азии.