Биография боярыни Морозовой

Федосья Прокопьевна была дочерью окольничьего Прокопия Федоровича Соковнина, который, судя по тому, что он во время женитьбы Алексея Михайловича на Марье Ильиничне являлся провожатым у саней царицы, через месяц — уже дворецким у царицы, а через три с половиной месяца — окольничьим, был очень близким человеком и, несомненно, родственником Марьи Ильиничны. Сыновья его — братья Федосьи Прокопьевны — Федор¹ и Алексей — стольники, дочь Евдокия — замужем за князем Петром Семеновичем Урусовым, весьма приближенным к царю человеком — кравчим². Через Соковниных находились в родстве с Марьей Ильиничной и Ртищевы³. Федосья Прокопьевна вышла замуж семнадцати лет за пожилого вдовца Глеба Ивановича Морозова — родного брата знаменитого «дядьки, пестуна и кормильца» Алексея Михайловича, его «второго отца», Бориса Ивановича Морозова, фактического главы правительства царя Алексея. Влияние Морозова на царя было огромно. По некоторым сведениям, Морозов содействовал возведению на престол Алексея после смерти Михаила Федоровича. По другим сведениям, Морозов расстроил первое сватовство Алексея, так как «метил на двух сестер Милославских: одну хотел сосватать царю, а другую — себе»⁴, чтобы, добившись этого, еще более упрочить свое влияние. Породнившись с царем, Б.И. Морозов стал еще могущественнее, сдружился с Милославскими и стал выдвигать их. Его возвышение сказывалось и на положении его брата; Глеб был спальником царя Михаила, дядькой царевича Ивана Михайловича, оберегателем спальни новобрачного царя Алексея (вместе с отцом царицы, И.Д. Милославским), то есть одним из самых приближенных к царю бояр. Таким образом, и по замужеству и по родственным связям своей сестры, своего мужа и отца боярыня Морозова принадлежала к обществу близких людей царского двора, к верхушке московской придворной знати, к почитаемому узкому кругу родственников царя и царицы.

В 1662 году Морозова овдовела. У нее остался сын и огромное состояние. «Боярыня была в большой чести при дворе, «на верху», близ царицы; дома прислуживало ей человек с триста; крестьян было 8000; имения в дому было тысяч на сто пятьдесят или на двести, другов и сродников множество-много; ездила она в дорогой карете, устроенной мозаикою и серебром, в шесть или двенадцать лошадей, с гремячими цепьми; за нею шло слуг, рабов и рабынь человек сто, иногда двести или триста, оберегая ее честь и здоровье. И знаменита была вдова в Москве»⁵.

Забелин дает яркую характеристику духовному облику Федосьи Прокопьевны: Борис Иванович Морозов многие часы проводил с ней, беседуя духовно, встречал ее с радостью, говоря «прииди друг мой духовный, пойди радость моя душевная», а провожая после беседы, прибавлял: «Насладился я паче меда и сота словес твоих душеполезных». «Стало быть, — замечает Забелин, — боярыня еще в молодую свою пору была уже достаточно знакома с постническим уставом жизни, так что могла вести разумные беседы с одним из разумнейших людей царского синклита. Вообще все показывает, что она была настолько развита, хотя и односторонне, что вопросы жизни для нее не были вопросами только хозяйства, или домашней порядни, а были вопросами духовных стремлений найти самую правду жизни, что она вовсе не была способна сделаться под фарисейским только видом постницею, каких было довольно в то время»⁶.

Мы не знаем, сразу ли подпала Морозова под влияние Аввакума. Д. Мордовцев утверждает, что вначале Морозова находилась под влиянием Никона и лишь потом — Аввакума. «Она искала идеала... Одно время ей думалось, что она нашла этот идеал человека: то был Никон». Вся его прежняя жизнь — от босоножия, когда маленьким Никиткой он голодал и зяб без лаптей на морозе, до святительского клобука и посоха Петра-митрополита, когда бедняк, ставший патриархом Никоном и «великим государем», гремел с амвона на истинного великого государя, — вся эта жизнь представлялась ей в ореоле и величии апостольства». Но когда боярыня Морозова нашла в нем сухого властолюбивого эгоиста, — она горько оплакала этот мираж своего идеала.

«И вдруг судьба столкнула ее с Аввакумом. Этот мощный ум, эта несокрушимая воля, хотя, по-видимому, мягкая и тягучая, как золото, в делах добра и железная в других случаях, эта великая, страстная, но детски наивная вера не только во всепроникаемость божественной любви и всепрощения, но и в обряд, в букву, в последнюю йоту веры, — все это глубоко потрясло восприимчивую душу молодой пылкой женщины. Ей казалось, что она очутилась лицом к лицу с апостолом, мучеником, с тем первообразом и идеалом истинного человека, которого она в своей пылкой фантазии видела в фиваидских пещерниках, в столпниках, в обличителях нечестивых римских царей»⁷.

Прав ли в своем утверждении Мордовцев, — судить трудно, несомненно одно, что Аввакум стал духовником Соковниных, как приближенных ко двору бояр, еще до возникновения раскола и что Феодосья и Евдокия подпали под его влияние, будучи его духовными дочерьми, и сохранили ему верность после оформления раскола. Когда Аввакум возвратился из сибирской ссылки⁸ в 1664 году в Москву, он, «не выходя, жил во дворе у света своей Федосьи Прокопьевны»⁹. Аввакум обличал перед Морозовой новшества Никона, как еретические, и Морозова «зело о том возревновала». Попытки переубедить ее кончились неудачей, и, по приказу царя, у нее отняли половину вотчин, но заступилась царица Марья Ильинична, и вотчины вернули.

После смерти мужа Морозова усилила свою ревность к древнему благочестию, сама шила из суровья рубахи и вечером, переодевшись, тайком бродила по темницам и богадельням, раздавая нищим милостыню, платье, деньги, скупая приговоренных за неуплату с правежа. В доме Морозовой жили бездомные, нищие, странники, юродивые, в том числе знаменитые в истории раскола юродивые Феодор и Киприян.

(Оба эти юродивые поражали воображение народа добровольными лишениями, на которые они себя обрекали, — рубище, вериги, молитвы по ночам с тысячами поклонов — и бесстрашием перед властями в призывах восстановить старую веру.)

А. Литовченко. Боярыня Морозова. 1885

Морозова сама ухаживала за всеми этими нищими, омывала их язвы, кормила из своих рук, ела с ними из одного сосуда. «Дом боярыни превратился в монастырскую богадельню; Морозова надела на себя власяницу, к истинной скорби снохи своей Анны Ильинишны». Морозова избирает себе духовной матерью Меланью (с которой поддерживает сношения из ссылки Аввакум) и, находясь в сильном религиозном возбуждении, открыто стремится обличать никонианцев. Пример Морозовой увлекает в раскол и ее сестру Евдокию Урусову. Тщетны были попытки Ртищевых отговорить Морозову. Анна Михайловна Ртищева говорила, что Морозова не радеет о своем единственном сыне — «зреть бы тебе на доброту лица его и веселиться, что даровал тебе бог такое дорогое чадо. А ты ни во что его полагаешь. Великому государю ты не повинуешься. И если как-нибудь придет на тебя за твое прекословие огнепальная ярость царева, и повелит он разграбить дом твой, тогда и сама испытаешь многие скорби, и сына своего сделаешь нищим по своему немилосердию!» — Морозова отвечала: «Люблю сына своего, Ивана», радею о нем, но «не хочу, щадя сына своего, погубить себя. Хоть он у меня и один, но Христа я люблю больше сына. Если Вы замышляете сыном отвлечь меня от Христова пути, то я скажу Вам: выведите, если хотите, сына моего Ивана на позор, отдайте его, чтоб устрашить меня, псам на растерзание; если увижу красоту его, терзаемую псами, и тогда не помыслю отступить от веры и благочестия»¹⁰. Слова эти как громом поразили Ртищеву, они показали, что решимость Морозовой ничто не может поколебать. Морозова обратилась к Меланье с просьбой постричь ее в инокини, и после долгих колебаний ее тайно постриг бывший Тихвинский игумен Досифей, назвав ее Феодорой. Вскоре, 22 января 1671 года, царь женился на Наталье Кирилловне Нарышкиной¹¹. Морозова, как родственница царя, должна была «стоять в первых боярынях и титлу царскую говорить». Морозова отказалась, сославшись на болезнь ног, но царь не поверил этой отговорке и тяжко вменил ей это в вину, хотя почти на год после этого оставил ее в покое. Только осенью 1671 года царь прислал к Морозовой боярина Троекурова, а еще через месяц — мужа ее сестры, князя Петра Урусова, с требованием признать новые книги и покориться и предупреждением, что иначе будет беда. Но и это не подействовало, боярыня продолжала обличать «Никоновы уставы». Но так как Никон был уже с декабря 1666 года смещен с патриаршества и сослан, а никонианский церковный устав продолжал с прежней силой поддерживать сам Алексей Михайлович, то обличение Морозовой было направлено уже против царя; ее упорство в старой вере из религиозного разногласия перерастало уже в бунтарство против светской власти, против царя — главы государства. Так и понял ее неповиновение Алексей, сказав: «Тяжко ей бороться со мною; один кто из нас одолеет»¹².

Когда Морозовой передавали угрозы царя, она отвечала: «дивлюсь, почто царский гнев на мое убожество. Или же царь хочет меня отставить от правой веры, и в том бы государь на меня не покручинился, но известно ему буди:... в вере христианской родилась, по отеческим преданиям крестилась и в ней же хочу умереть»¹³. И Морозова продолжала с прежней силой обличать Никоновых учеников — иеромонахов римских, которые ее всячески ненавидели и жаждали «яко сыроядцы, живу пожрати»¹⁴.

Когда почувствовалось, что гроза со стороны царя приближается, жившие у Морозовой беглые инокини-старообрядки испугались за свою судьбу и стали просить отпустить их, на что Морозова ответила, что еще не время; от князя Урусова, сообщавшего жене все, что делается во дворце, Морозова точно знала, когда ей нужно ожидать присыла, и 14 ноября 1672 года отпустила их, сказав: «время мое пришло»¹⁵.

Действительно, ночью к Морозовой пришли от царя архимандрит Иоаким и думный дьяк Ларион Иванов и начали допрашивать, как она крестится и как верует. Морозова на их вопросы ответила со своей обычной убежденностью и крестилась двуперстием. Здесь же, к своему удивлению, пришедшие нашли княгиню Урусову и, получив от нее ответ, что она также староверка, сейчас же донесли об этом царю, который распорядился взять обеих. Иоаким вернулся в дом и допросил слуг, а Морозовой приказал покинуть дом, но она не послушалась.

Тогда «по приказанию Иоакима люди принесли кресла, посадили на них Федосью и понесли за ним. Иван Глебович проводил мать до среднего крыльца и поклонился ей в спину: Федосья не заметила безмолвного прощания сына, с которым ей не суждено было более увидеться»¹⁶. Сестер посадили под стражу в подклете, заковав их ноги в железа.

Через два дня дьяк велел им идти в Чудов монастырь. Федосья отказалась, и ее понесли на носилках. Евдокию вели за нею пешком. В монастыре Морозова заявила митрополиту Павлу, архимандриту Иоакиму и другим, что не хочет причащаться по тем развращенным Никоновым служебникам, по которым причащаются царь, царица, царевичи и царевны. «Как же ты об нас обо всех думаешь, стало быть, мы все еретики?» — задал Морозовой вопрос митрополит. — «Ясно, что Вы все подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми, как блевотиною наблевал, а вы теперь то сквернение его подлизываете», — отвечала Морозова. Так же непреклонно держалась и Урусова. Сестер вернули обратно в подклеть дома Морозовой. Утром на другой день пришел думный дьяк, принес цепи со стулами и, снявши с ног железа, стал возлагать на шею им эти цепи. Морозова перекрестилась, поцеловала огорлие цепи и сказала: «Слава тебе, господи, яко сподобил мя еси Павловы узы возложити на себя». Дьяк повелел ее посадить на дровни и везти конюху¹⁷. Ее повезли через Кремль. Морозову везли мимо Чудова монастыря и посадили на Печерское подворье на Арбате, под крепкий караул стрельцов¹⁸. В описании Забелина и Тихонравова Урусова не сопровождает дровни с сестрой, так как ее саму отвезли в другое место заточения — в Алексеевский монастырь¹⁹.

В. Перов. Пытка боярыни Морозовой. 1881. В., граф. кар.

Отметим кратко дальнейшие события из жизни Морозовой. Во время заточения ее на Арбате умер ее сын Иван, дом запустел, имения, вотчины, множество лошадей и т. д. были розданы боярам, золото, серебро и другие драгоценности распроданы. Стойкое поведение Морозовой и Урусовой волновало общественное мнение Москвы, к их монастырям съезжались знатные бояре, их жены и дочери, чтобы выразить соболезнование раскольницам, вере которых они втайне сочувствовали. В 1672 году новый патриарх Питирим II попытался переубедить Морозову и вызвался сам причастить ее. На это последовал характерный ответ: «Когда ты был крутицким митрополитом, держался обычая, переданного отцами нашей Русской земли и носил клубочок старый, и тогда ты нам был отчасти любим. А ныне ты захотел творить волю земного царя, а создателя своего презрел и возложил на голову свою рогатый клобук римского папы, и оттого мы теперь отвращаемся от тебя... не требую я твоей службы»²⁰. Попытки насильно помазать ее Морозова гордо отвергла, воскликнув: «Отойди! зачем... хочешь коснуться нашему лицу? наш чин можно тебе разуметь»²¹.

Так же тщетны были попытки переубедить Урусову. На следующую ночь раскольниц повезли на Ямской двор и подвергли пыткам. Морозову подняли на дыбу, давили доской, так же как Урусову, а третью раскольницу, Марию Данилову, еще и били в пять плетей по спине и по животу и, положив ее в ногах у Морозовой и Урусовой, сказали: «Если и Вы не покоритеся и Вам такое же будет». Глядя на раны и кровь Марии, Морозова сказала: «Это ли христианство, чтобы так человека умучили?»²² «На утро, — пишет Забелин, — сотвори царь сидение думати о них», — и в Думе «предлагали Морозову предати сожжению...». Интересно отметить, что в рукописях Забелина имеются более конкретные сведения об этом предложении, которые Забелин не опубликовал, возможно, по цензурным соображениям. Вот эта запись: «...сотвори царь сидение, думали о них, что над ними сотворити, а на болоте сруб поставили и Патриарх велми просил Феодоры (то есть Морозовой) на сожжение, да бояре не потянули»²³. Фанатически настроенная Морозова отвечала на разговоры о срубе, что будет рада сподобиться сожжению огнем, «ибо этой чести нико1да еще не испытала». Морозову отвезли в Новодевичий монастырь, но и там, как и в других местах заточения, царская власть была бессильна изолировать ее от поддержки единомышленников: и в стрелецкой страже, и среди монастырского начальства, и среди старост, и караулов подворий — везде было полно людей, тайно сочувствовавших расколу, передававших Морозовой письма, устраивавших ей тайные свидания с сестрой, с другими раскольниками и даже с духовной матерью — Меланьей. На попытки сестры Алексея Михайловича царевны Ирины заступиться за Морозову и просившей «попомнить службу Борисову и брата его Глеба», царь, «зарыча гневом великим», ответил, что у него припасено ей место, и сестры были сосланы в Боровск, в жестокое заточение, и посажены в земляную тюрьму, где Евдокия Урусова умерла 11 сентября, а Федосья Морозова 2 ноября 1675 года. Над их могилой был положен камень с надписью о том, кто погребен, кончавшейся словами: «А сию цку положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокофьевич да окольничий Алексей Прокофьевич Соковнины».

Так закончилась трагическая история боярыни Морозовой, образ которой был бы сейчас почти совершенно забыт и оставался бы достоянием узкого круга специалистов, если бы его не увековечил в своем бессмертном произведении В.И. Суриков, превративший трагический эпизод из жизни опальной боярыни XVII века в яркую и значительную страницу истории русского народа.

В истолковании подвига боярыни Морозовой обычно недооценивается тот факт, что борьба Морозовой, примкнувшей к расколу с середины 60-х годов, достигает высшей точки в 1671—1672 годах, то есть пять лот спустя после ссылки Никона и после того, как по предложению царя церковный собор осудил старообрядцев. Таким образом, острие ее борьбы оказывается направленным непосредственно против царя. Обвинения Морозовой самого царя в еретичестве, ее открытый призыв к неповиновению царской власти падали на почву, раскаленную крестьянской войной Степана Разина (1670—1671), и в связи с этим приобретали особенно грозный смысл. Для царя и бояр Морозова была опасной бунтовщицей против правительства; «эта баба — сущий Стенька Разин», — говорили о ней бояре, а патриарх требовал для нее смертной казни, как за год до того казнили Разина. Представления демократических писателей и художников о Морозовой также наталкивали их на мысли о Разине. В романе Мордовцева «Великий раскол», который послужил Сурикову одним из стимулов для написания картины, эта тема подробно развита²⁴. Не случайно и у Сурикова мысли о народных движениях XVII века вели от раскола и Морозовой к Разину. В год окончания картины «Боярыня Морозова» он делает первый композиционный эскиз для картины «Степан Разин».

Теперь, когда мы напомнили биографию раскольницы, легче себе представить сюжет картины Сурикова. Забелин и Тихонравов, описывая увоз боярыни из дома в место заключения (Печерский монастырь), сообщают, что дровни намеренно везли через Кремль, мимо Чудова монастыря, «под царские переходы», чтобы царь мог видеть свою противницу в грязных дровнях с жалкой клячей, выставленную на посмешище народа. Когда дровни провозили под переходами, Морозова «думала, что царь, стоя на переходах, смотрит на ее унижение, и хотела показать ему, что ни мало не стыдится того поругания, которому она подверглась по его воле»²⁵ и, гремя цепями, высоко подняла руку со сложенным двуперстным знамением, подняла руку уже не против Никона, а против самого «Великого государя», чтобы показать ему, что не страшна ей «огнепальная ярость царева», и призвать московский люд следовать древнему благочестию. Первоначально взяв сюжетом увоз Морозовой из дома через Кремль в Печерское подворье, описанный у Забелина и Тихонравова, Суриков постепенно отказался от точного обозначения места провоза саней, заменив локальные памятники архитектуры, напоминающие о Кремле, обобщенным изображением московской улицы XVII века. Объединив дровни Морозовой из одного эпизода с идущей за ними княгиней Урусовой из другого эпизода в одно целое, он, таким образом, сдвинул во времени различные моменты преследования раскольниц²⁶.

Пожертвовав «протокольной» точностью ради художественной правды, Суриков освободил зрителя от необходимости размышлять о том, по какой именно улице и куда конкретно везут Морозову: в заточение ли в Печерское подворье, в палату ли Чудова монастыря на многочасовое «прение» с никонианцами, на пытку ли в застенок Ямского двора или на вечное заключение в земляную тюрьму Боровска. Композиция Сурикова помогает фантазии зрителя охватить весь этот путь страданий сестер-раскольниц, поскольку избранный художником момент — насильственный увоз закованной Морозовой — таков, что за ним может следовать любое событие из жизни Федосьи Прокопьевны и Евдокии Урусовой. Для Сурикова важно было передать отношение самой Морозовой к предстоящему ей хождению по мукам, а также отношение народа к подвижничеству и трагической судьбе боярыни. А для этой задачи найденное решение было наиболее удачно.

Хотя в жизни Морозовой были более жестокие эпизоды, вплоть до пыток, Суриков не поддался соблазну возможностей натуралистического воздействия на зрителей. Он избрал более простой эпизод — провоз раскольницы в санях по улице древней Москвы, но такой эпизод, который ставит Морозову лицом к лицу с народом, позволяет, говоря словами художника, «вытащить историческое лицо на улицу». В изображении этого момента Суриков глубоко раскрыл душевный склад героини и психологию каждого свидетеля происходящего события, а также исторический смысл раскола в древнерусской народной жизни.

Примечания

1. Федор впоследствии пользовался такой доверенностью Алексея Михайловича, что ему было поручено отобрать следственные сказки у впавшего в опалу Артамона Матвеева (Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 27).

2. См.: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II. М., 1879, стр. 101—110.

3. См.: Н. Кашкин, Родословные разведки, стр. 373. П.Ф. Соковнин был двоюродным братом М.А. Ртищева.

4. С.М. Соловье в, История России с древнейших времен, кн. III, т. X, стр. 1514.

5. Из письма Аввакума. Цит. по ст. Н.С. Тихонравова «Боярыня Морозова». — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 8. О том же см. в кн. И.Е. Забелина «Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст.», т. II, стр. 115.

6. И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 111—112.

7. Д.Л. Мордовцев, Великий раскол, Спб., 1891, стр. 56.

8. Бояре — противники Никона — стали ходатайствовать о возвращении в Москву некоторых раскольников, рассчитывая использовать их для борьбы с Никоном.

9. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 8; И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 116—117.

10. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 17—18. См. также: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 123.

11. Царица Марья Ильинична умерла в 1669 г., и партия Милославских (сочувствовавших расколу) потеряла прежний вес при дворе.

12. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 21. См. также: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 127.

13. И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 127; Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 21.

14. «Материалы для истории раскола». Под ред. Н. Субботина, т. VIII. М., 1887, стр. 157—158. В этом томе напечатан один из вариантов «Жития боярыни Морозовой, княгини Урусовой и Марьи Даниловой», в котором есть некоторые подробности, не приведенные у Тихонравова и Забелина.

15. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 21. См. также: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 126.

16. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 23. См. также: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 130.

17. Провоз знатной боярыни в убогих крестьянских дровнях, по представлениям того времени, входил в норму наказания, увеличивая его тягость. Карамзин, описывая ссылку при Грозном митрополита Филиппа, сообщает, что его «изгнали из церкви как злодея и посадили на дровни» (Н.М. Карамзин, История государства Российского, т. IX, Спб., 1892, стр. 68 и примечания, стр. 39). Желябужский пишет, что, когда князь Лобанов-Ростовский провинился, «он, князь Яков Лобанов, взят со двора и привезен был к Красному крыльцу в простых санишках» (П. Желябужский, Записки с 1682 г. по 2 июля 1709 г., Спб., 1840, стр. 19).

18. И.Е. Забели н, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 132. См. также: Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 24.

19. См.: Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 24; И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 132.

20. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 31. См. также: И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 141.

21. И.Е. Забелин, Домашний быт русских цариц в XVI—XVII ст., т. II, стр. 141. См. также: Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 31.

22. «Материалы для истории раскола». Под ред. Н. Субботина, т. VIII, стр. 185—186.

23. Архив Государственного Исторического музея, ф. 440 И.Е. Забелина, ед. хр. 561, л. 152. (Разрядкой выделены строки, пропущенные Забелиным в напечатанном тексте его книги. — В.К.)

24. В романе Мордовцева описано, будто Разин перед казнью крестился двуперстием; будто Морозова была знакома с Разиным, умилялась видом его страданий и мучений, а после, во время запугиваний и пыток Морозовой, ее поддерживали воспоминания о мужестве Разина во время казни.

25. Н.С. Тихонравов, Боярыня Морозова. — «Русский вестник», т. 59, 1865, № 9—10, стр. 24—25.

26. Вопрос этот рассматривается в главе, посвященной работе Сурикова над композицией картины.