Глава 31. Итоги — 1916

С уходом Петра Кончаловского на фронт дед Василий Суриков оказывается незаменимым членом его семьи. Круг его общения сужается, все чаще хворает он, замкнувшись, уйдя в себя. С Петром они много говорили об искусстве, а поскольку оно было частью личных переживаний Сурикова, это и заменяло ему порой все личное. Теперь все было иначе. В играх и занятиях с детьми, пусть приносящих немало радостных минут, художник оказывался вне своего трагического, «органного» восприятия мира, вне того полифонического звучания красок, что приносит понимание хода мировых часов. И это невероятно сковывало его. Развивающийся недуг — он один свидетельствовал о неблагополучии внутреннего мира художника. Внешне все выглядело нормально.

Художник Нерадовский, посещавший семью Кончаловских, по всей видимости, ранее, в период 1912-го — начала 1914 года, до начала войны, вспоминал их радушие, гостеприимство, вкусные блюда, интересные беседы о художниках, заграничных поездках. «...Суриков был недоступным и крутым в отношениях с людьми вне дома, в семье же был общительный, веселый, любящий. Делал гимнастику, шутил. Смотрел в окно и, наблюдая прохожих, смеялся, зарисовывал тех из них, которые занимали его чем-либо». Упомянул Нерадовский и картину «Благовещение». «Картина "Благовещение" стояла свернутой, и Суриков, показывая на видневшийся кусочек живописи, говорил: "Нужно смотреть, Петя, как не надо писать. Картину видно по маленькому куску, хороша она или плоха"»¹.

Суриков возил полотно в Красноярск, затем из Красноярска, прикованный, как всегда к своему замыслу, заполнявшему его воображение. Но тут что-то не клеилось: внутри повисало ощущение пустоты, находящей себя на полотне. Этому свидетели уже один раз приведенные более чем краткие строки письма брату: «Я работаю. На выставке моя картина. Она небольшая. В Союзе». А в следующем письме он написал: «Я работаю теперь мало, так как картину "Благовещение" я послал на выставку, которая теперь в Петрограде». Это значит, что художник все писал и переписывал мучившую его картину, пока она не ушла на выставку. И ею, кроме привычных зарисовок в альбом, ограничивался почти что его труд, прежде бывший титаническим.

Дилетант, видящий на выставке готовые холсты, не представляет, сколько всего нужно увязать и обозначить художнику в картине. Полностью отрешиться от самого себя. Искусство — это аскеза.

Сурикова преследовал внутренний молчаливый протест против всего, что ни было, в том числе против разразившейся войны, и это съедало его силы. Окружавшие видели его то прежним, то изменившимся. Витольд Бялыницкий-Бируля вспоминал скорее прежнего Сурикова, старшего товарища, к которому относился с великим почтением. «Каждый год верхние залы Исторического музея предоставлялись для выставок передвижников, Петербургского общества художников, периодических выставок Московского Общества любителей художеств и Московского Товарищества художников. Чтобы попасть к себе в мастерскую, Суриков должен был пройти через все залы выставки, и не было случая, чтобы он прошел мимо и не вступил в беседу с кем-либо из художников, делясь впечатлениями о новых произведениях. Все были рады, когда видели Сурикова на выставке.

"Сколько мыслей, сколько труда!" — говорил Суриков, проходя по выставочным залам. Василий Иванович особенно внимательно относился к выставкам москвичей, высоко ценил работы Василия Никитича Мешкова. Его портреты сангиной приводили Сурикова в восторг. А когда он увидел портреты семьи Щербатовых, сказал Мешкову: "Хорошие у вас портреты! Вы очень хорошо рисуете, и ваши портреты, сделанные сангиной, еще никем не превзойдены! Я с удовольствием бы вам стал позировать". Василий Никитич Мешков работал над портретом Сурикова долго. Портрет получился очень хорошим. Любил и ценил Суриков скульптора Н.А. Андреева, моего товарища. Особенно восторженно он отзывался о его памятнике Гоголю, об изумительном бюсте Л.Н. Толстого и бюсте писателя П.Д. Боборыкина. Большое внимание Сурикова привлекали пейзажи А.И. Чиркова и замечательные акварели И.Л. Калмыкова. С любовью говорил Суриков о Врубеле: "Это художник большой внутренней силы", а при встрече как-то сказал ему: "А вы ведь тоже чистяковец!" Картины Врубеля "Ночное", "Пан" и "Царевна-лебедь" не раз останавливали его внимание. Свое отношение к К. Коровину Суриков выразил в следующих словах: "Как много вкуса и как много правды в его красивых красках!" Эти частые встречи и беседы с Суриковым во время выставок очень сблизили его с Московским Товариществом художеств»².

Яков Минченков вспоминал, что последний период жизни для Сурикова был нелегким. Он это выразил через ужасное впечатление от его картины «Благовещение». Художнику было невероятно жаль своего старшего товарища. «Благовещение», как и «Степан Разин», не попадало в ногу с бунтующим временем. Яков Минченков не мог не выразить своего мнения, настолько глубоко его задела ситуация. Он пишет:

«На открывшуюся выставку Союза Суриков дал картину "Благовещение": беспомощная Мария и архангел Гавриил с пестрыми наивными крылышками. Мы смотрели на Сурикова в этой картине с таким же чувством, как если б увидели его в митре архиерея или в костюме опереточной балерины. Случился однажды подобный грех с Василием Ивановичем и во время передвижничества. Под сильным впечатлением такого явления в природе, как солнечное затмение, он написал картину "Затмение". Хотя здесь было у художника переживание от "могучего в природе", но и оно не совмещалось с его натурой, общим направлением его искусства, было случайным, наносным. Передвижники пожалели своего товарища и категорически посоветовали ему убрать картину. Ее никто из посторонней публики не увидел. Теперь же не пожалели старика художника и выставили его словно на поругание. Бесконечно обидно было за огромного художника, обидно, что этим закончил великий Суриков. И хотелось об этом не думать, но мысли досадливо возвращались к этому. Позже мы потеряли его из виду. В нашем кругу он не появлялся больше, и никому не было известно, что он делает. Однажды вечером у меня в передней раздался звонок. Кто-то из моих детей позвал меня: "Там тебя страшный человек спрашивает".

Выхожу и вижу Василия Ивановича. Наружность его была всегда особенная, а сейчас, видимо из-за болезни, еще более выделялись его индивидуальные черты, и оттого он и показался детям страшным. Суриков пришел по незначительному делу, но оставался допоздна. Вечер прошел в разговорах и воспоминаниях о прежней жизни Товарищества. Под конец он стал просить сыграть ему что-либо. Спрашиваю — что?

— Играйте, — говорит, — Бетховена, его "Крейцерову сонату", я люблю Бетховена. У него величественное страдание; и в этой сонате я его вижу, а не то, о чем говорит Толстой. Впрочем, из великого создания каждый может почерпнуть то, что ему надо в разное время и в разном состоянии... Когда над необъятным простором, в громадном небе подымаются величественные облака, мне слышатся могучие аккорды Бетховена. Играйте, я найду свое.

Мы с женой стали играть. В середине анданте, в его миноре, я взглянул на Сурикова и хотел было остановиться. Он сидел бледный, осунувшийся. Лоб как бы надвинулся на глаза, крупные губы, с точно наложенными на них черными усами, выпятились вперед, от носа легли грустные складки. Половину лица закрывала темная тень от руки, которой он подпирал голову.

Когда мы кончили играть, Василий Иванович провел рукой по лицу и тихо проговорил:

— Как хороший роман... жаль, что все кончилось. — Медленно встал, сердечно и грустно распрощался.

В передней несколько раз повторил: "Они-то, они — великие были люди, эти композиторы". Он ушел. Во дворе и на улице было очень темно...»³

Галина Ченцова (Добринская), в начале 1915 года вышедшая замуж за Н.С. Ченцова, молодого человека, к которому Суриков относился с большой симпатией, как и ко всему кругу окружавшей его тогда молодежи, тоже видела художника в его последние месяцы: «9 января 1915 года, в день моей свадьбы, мы были поражены его видом: он выглядел совсем больным. Это, однако, не помешало ему сделать прекрасный рисунок со всех сидящих за столом. За все время нашего знакомства я не помню, чтобы Василий Иванович хворал, но вскоре он попросил меня поехать с ним к нашему близкому знакомому профессору Ф.А. Андрееву, специалисту по сердечным болезням (впоследствии лауреату Государственной премии). Он решил, что родственник его, профессор М.П. Кончаловский, скроет, если найдет у него что-либо серьезное. Андреев нашел в сердце Сурикова "возрастные изменения", но ничего угрожающего не обнаружил.

Тем не менее Василий Иванович как-то сразу сдал. Бывать у нас стал редко. Когда приходил, то не смеялся... Стал как будто другим человеком»⁴.

В письме 29 июня 1915 года Суриков сообщает брату, что дочь Оля с детьми на даче, а он сам тем не менее в Москве и не знает, поедет ли куда-нибудь. А если поедет, то совсем недалеко от Москвы. Может быть, ему хочется посетить столь памятную кумысолечебницу под Самарой? Не находит сил ехать один. А может быть, тяготят обстоятельства туманного для нас разрыва отношений с Александрой Емельяновой? Ведь она может оказаться летом в Самаре, у Шихобаловых.

Наконец, лето целое просидев дома, он, видимо после долгих колебаний, оказывается в Крыму. Здоровье, привычка путешествий требуют своего. Из Алупки сообщает брату Саше 18 августа (по старому стилю), что ненадолго, до 1 сентября прибыл на юг. «Оля на даче еще, а Лена в Москве лечит зубы. Напиши в Москву в "Княжий двор" на Волхонке. Я там остановлюсь. Лена живет с Олей пока в д(оме) Пиит». Спустя три дня, не пробыв в Крыму недолго, до 1 сентября, как собирался, Суриков сообщает брату: «Я сегодня уезжаю из Крыма». Все эти дни он трудился под жарким солнцем, создавая акварели («Алупка. Ай-Петри. 1915»). Как птица без песен, не мог оказаться без этюдника и работы.

За все годы Крыму Василий Суриков посвятил около сорока акварелей и этюдов маслом. Здесь он действительно, отдыхал от десятилетий беспрерывного труда над своими непростыми полотнами. «Я люблю свободу», — написал он брату когда-то, и Крым удовлетворял это его стремление. Интеллектуальные силы России собирались в Крыму на отдых после бюрократических ужимок столичного бытования. Античная земля древних греков и скифов питала дух свободы — дух искусств.

Первая поездка Сурикова сюда состоялась в 1907 году, следующая — в 1908-м, когда он сообщил брату, что написал 20 ярких по цвету акварелей, затем в 1911, 1913 годах, и наконец, состоялась эта странная поездка 1915 года, в которой он словно отметился ради «галочки».

За все поездки он посетил Симеиз, Лимены, Алупку, Ялту, Гурзуф, Суук-Су, Севастополь. Художник был желанным гостем в самых избранных местах Крыма. В 1907 году он отдыхал в Новом Симеизе, познакомившись с племянником физиолога И.П. Павлова — А.Ф. Павловым и его супругой О.В. Павловой. Есть снимки, сделанные там, на даче Никонорова: Суриков на балконе второго этажа, Суриков перед дачей сидит на скамье, Суриков стоит с О.В. Павловой. Новый Симеиз был благоустроен промышленниками Мальцовыми. В нем были водопровод, канализация, ванное заведение, образцовые купальни, библиотека с залом для концертов и танцев, здание почтово-телеграфной службы, приморский парк с летней сценой и площадками для гимнастики, тенниса, крокета. Улицы освещались спиртокалильными и керосиновыми лампами. Мальцовы продавали участки под дачи и пансионаты, но Суриков, не видевший своим никакого дома, кроме красноярского, следовал своей внутренней установке не обременять себя иным владением.

Где проживал Суриков в Симеизе в 1907 году, точно не установлено, но есть предположение, что на даче «Панеа» золотопромышленников и чаеторговцев, сибиряков по рождению, Сабашниковых, построенной по проекту ее хозяина в неоклассическом стиле. Это предположение основано на фотографии 1907 года, где Суриков запечатлен рядом с хозяйкой дачи Е.Н. Сабашниковой. Двоюродная племянница хозяина Маргарита Васильевна Сабашникова была художницей, ученицей Репина, и женой Максимилиана Волошина. Возможно, знаменитый поэт и будущий биограф Сурикова познакомился с художником именно в Крыму, у Сабашниковых⁵.

В 1908 году, находясь в Крыму, Суриков написал три портрета Зинаиды Хаминовой. Она, как и Наталья Матвеева, была танцовщицей и привлекла внимание Сурикова своей артистической раскованностью. Хаминовы — иркутский купеческий род, перебравшийся в Москву. Возможно, в 1908-м Суриков останавливался именно у них по их приглашению, познакомившись с Хаминовыми в Москве. В 1911 году он жил в Алупке на даче Кноблох в Нижней Саре, рядом с морем. В том же году на даче «Орлиное гнездо» в Суук-Су, в полутора километрах западнее Гурзуфа, принадлежавшей О.М. Соловьевой. Об этой даче есть упоминание дочери Федора Шаляпина: «Мы снимали прекрасную виллу, которая стояла высоко над морем, откуда открывался вид на весь залив».

В путеводителе за 1903 год говорится о курорте О.М. Соловьевой «Суук-Су» с электрическим освещением, водопроводом, очаровательным парком, виноградником, молочной фермой, пляжем, русской баней, ваннами, с лодками и экипажами для прогулок. О.М. Соловьева водила знакомство с Антоном Чеховым, Федором Шаляпиным, Иваном Буниным, Александром Куприным. Не смогла она, дама предприимчивая и широкой души, не свести знакомства и с Василием Суриковым. И он написал для ее роскошного дворца «Казино» (во дворце владелица хотела было открыть зал для игры в рулетку, отсюда название) большое панно во всю стену второго этажа, пять на восемь метров, «Садко в гостях у морского царя», ставшее главной достопримечательностью курорта. Панно, по свидетельству очевидцев, было утрачено в декабре 1941 года во время пожара, когда фашисты устроили в «Казино» свой ресторан.

В 1913 году Суриков отдыхал в Алупке, на даче генерала Липицкого, что следует из пометки на его письме Наталье Флоровне Матвеевой, а также на даче Добринских в Суук-Су, — тогда же он сфотографировался на лестничном переходе от «Казино» в парк.

Остается предположить, что, отправившись в Крым в 1915 году, Василий Суриков рассчитывал встретить там кого-нибудь из дорогих его сердцу знакомых. Но этого не произошло, и, движимый разочарованием, стариковской обидой, он мгновенно уехал из тех мест, прежде приносивших ему много радости и здоровья.

Наталья Кончаловская — «Дар бесценный»: «И когда поезд из Крыма подошел к платформе Курского вокзала, дочери, приехавшие встречать его, не сразу узнали отца, хотя он держался бодро и весело. Он был худой и темный, но не от здорового загара, а какой-то иссушенный, обгорелый, как дуб, в который попала молния».

Василий Суриков вернулся к работе. Может быть, и беспокойство уходящих дней вызволило его с юга раньше времени. Он возвращается к «Пугачеву» и «Княгине Ольге», последние эскизы которой относятся к 1916 году. «Пугачев» — это он сам, скованный в своих действиях, непонятый, ожидающий развязки, а «Княгиня Ольга» встречает тело убиенного мужа — это образ женщины, которая увидит Сурикова «не на коне».

Работа не клеится. В таких случаях обычно поет дальняя струна, отвлекающая от текущего момента. Суриков отодвигает эскизы и создает последний автопортрет. Лицо у него загорелое, уверенное, очень аккуратно подобравшееся в каждой черточке, волосы тщательно и красиво причесаны. Правая рука заложена за полу сюртука, вторая упирается в бок. Тревожность в глазах обычная. Белый воротничок с острыми кончиками подчеркивает хрестоматийную строгость образа.

С первой осенней сыростью Сурикову становится хуже. Он переезжает с «Княжьего двора» к дочери Ольге. Наталья Кончаловская сообщает, что мать обратилась к врачу — брату Петра Кончаловского Максиму: «Оля вызвала Максима Петровича, который был уже известным врачом. Макс осмотрел Василия Ивановича и сказал, что положение очень серьезно. Надо было немедля отправлять его в санаторий. Василий Иванович сначала и слушать не хотел, а потом примирился. Выбрали санаторий доктора Соловьева в Сокольниках». Вот что писала об этом в своем дневнике Елена Васильевна:

«Это было четвертого октября. Выдался солнечный, яркий день, какие бывают после проливных дождей. На папе была тяжелая шуба и шапка. Он нес свой желтый саквояж, а я несла его коричневый портплед. Шел он такой расслабленной, медленной походкой и с таким трудом нес полупустой саквояж, что я отняла у него. Только тогда я поняла со всей ясностью, как тяжело он был болен. Мы сели на шестой номер трамвая и поехали в Сокольники. Помню, как мы сидели на скамейке возле самой двери, и никогда не забуду, каким вопрошающим грустным взглядом глядел на меня мой отец, словно хотел узнать — боюсь ли я за него?

Мы доехали до Сокольнического круга и наняли там извозчика. Приехав в санаторий, мы устроили папу и вышли с ним погулять в парк. Под ногами шуршали листья, проходили какие-то девушки, а мы сидели на скамье и даже не разговаривали, до того было тихо, спокойно и лениво. Потом я отвела его в санаторий и уехала. В Сокольниках папа прожил всего две недели — ему стало хуже. Больным полагалось обязательное лежание на открытом воздухе на кушетках с матрасами. Видимо, за папой недоглядели, и он лежал на отсыревшей кушетке. У него сначала заболела нога, а потом начался плеврит».

И вот снова Василий Иванович у Кончаловских. Теперь он уже лежал в комнате внучки, на ее кровати. Было у него воспаление легкого, и дочери ночами дежурили возле него.

Третьего декабря 1915 года Суриков пишет Александру:

«Дорогой брат!

Вот уже два месяца лежу в постели. Доктора ходят и нашли расширение аорты. Послали в санаторий, и там меня более простудили, заставляя лежать в конце октября по 2 часа на воздухе. Я бросил и деньги 250 рублей и на автомобиле опять приехал к Оле в квартиру. Вот уже было кровохарканье, прошло, да опять вернулось. Все от сердца (биенышко мамочкино).

Теперь немного получше. Доктора не велели на воздух выходить. Да и высоко с пятого этажа! Думают, что к концу декабря можно будет выходить. Тогда Лена найдет помещение внизу, чтобы не подниматься. Мне это сильно вредило для сердца. Хозяин дома Пиит умер. Сегодня хоронили.

Его, должно быть, тоже ухайдакали высокие лестницы.

Лена живет теперь в отдельной комнате на Новинском бульваре. Навещает каждый день.

Утомилась она страшно от ухода по ночам за мной. Теперь Оля помогает по ночам. Пиши мне, как-то ты?

Вот она, старость — не радость!

Целую тебя, брат, посылаю всем поклон.

Твой Вася.

Петю Оля все поджидает, да, видно, очередь отпуска не дошла до него».

Если еще недавно в гостинице-пансионе «Княжий двор» Суриков занимал с дочерью Еленой две комнаты, постоянно общаясь с нею, то теперь он отдаляется от нее. Ему тяжело рядом с ней. Наталья Кончаловская сообщает по этому поводу: «Елена Васильевна теперь поселилась на Новинском бульваре, в комнате с пансионом, и Василий Иванович был доволен, что жил отдельно. Он очень любил Лену и был искренне привязан к ней, но все же уставал от ее постоянных сомнений, нерешенных вопросов и нервозной разговорчивости».

Читателя еще раньше могли насторожить строчки из письма Сурикова родным от 9 декабря 1887 года, когда Елена была совсем крошкой: «...A Еленчик тоже читает уж и пишет. Интересное приключение с ней было: взяла она свою куклу, зеркало ее маленькое и села под стол с нею погадать, как она говорила, в зеркало смотреть. Вдруг она выскакивает из-под стола вся бледная, руку к груди прижала и говорит: "Что я в зеркале увидала, просто ужас! Я увидела кошку (это она увидела, должно быть, себя). Очень много мы смеялись этому"». То, что привиделось девочке, мы бы назвали галлюцинацией. Историческими галлюцинациями называл картины Сурикова Александр Бенуа. Его видения становились картинами, шедеврами, а маленькая дочь, еще не рожденная и рожденная уже свидетельница создания «Утра стрелецкой казни» и «Боярыни Морозовой», каким-то образом пропустила через себя то трагедийное биополе, что исходило от этих картин. Кажется, вся ее несложившаяся, нереализовавшаяся жизнь была результатом непроявленных детских переживаний, поразивших ее младенческое сознание...

Нездоровью Суриков подчиняться не хотел. Из дома Пиит, с его пятого этажа, едва оправившись, он захотел переселиться и жить отдельно. «Василия Ивановича надо было срочно перевозить в более удобные условия, — пишет Наталья Кончаловская. — Хорошая большая сухая комната нашлась в гостинице "Дрезден". Окна ее выходили на Тверскую площадь. Справа была пожарная часть, слева дом генерал-губернатора, прямо перед окнами — недавно воздвигнутый памятник генералу Скобелеву — конная статуя с саблей наголо.

Василий Иванович стал поправляться. Гостиница была первоклассная — с лифтом, с ванной и с хорошим столом. Лена все дни проводила возле отца, ходила с ним гулять.

Новый год они встречали вместе с друзьями — Виктор Александрович Никольский с женой Анной Николаевной, коллекционер Лезин с супругой.

Был заказан ужин с шампанским».

Максим Петрович Кончаловский, как врач, наблюдавший Сурикова вместе с другими докторами в последние месяцы его жизни, сообщал: «...к 68 годам у него определился на почве атеросклероза органический порок сердца с сосудистым поражением почек. Я вместе с В.А. Воробьевым лечил его от последней болезни, закончившейся недостаточностью кровообращения. В этот период он притих, настроение у него было подавленное и сосредоточенное. Он переехал из Леонтьевского переулка в гостиницу "Дрезден" на Тверской... где постепенно угасал»⁶.

Из этого следует, что дело теперь было не в легочной болезни, она скорее была из области мнительности (пневмонии проходят). Отец, его братья, сестра Екатерина, умершие от туберкулеза, останавливали главное внимание Василия Ивановича на легких. Возможно, боль в сердце он принимал за легочную.

Он продолжал интересоваться художественной жизнью Москвы, в которой той порой разгорелись нешуточные споры и борьба вокруг Третьяковской галереи.

Свидетельство этому — письмо М.В. Нестерова философу и публицисту В.В. Розанову от 26 января 1916 года:

«Дорогой Василий Васильевич!

Посылаю Вам две вырезки из "Русского слова" со статьей кн. Евг. Н. Трубецкого и коллективным заявлением художников в Московскую городскую думу о порядках в Третьяковской галерее. Не скажете ли Вы свое веское слово в "Новом времени" о том, что грех городу Москве не исполнять заветов своего почетного гражданина Павла Мих. Третьякова. Завещая Москве и России свой великолепный дар, П.М. Третьяков был до чрезвычайности скромен в своих желаниях, он просил, ставил в условие сохранить лишь полную неприкосновенность галереи, завещал не смешивать его детище со всем тем, что поступит в галерею после его смерти.

Город такое обещание дал и... не исполнил, а санкционировал произвольные действия Грабаря.

Не уподобился ли г<ород> Москва здесь "немцу", не обратил ли духовное завещание П.М. Третьякова в "клочок бумаги"?»⁷

Большинство членов Союза русских художников, в том числе В. Маковский и В. Васнецов, и попечитель галереи князь С.А. Щербатов были против перевески картин в Третьяковской галерее. Суриков примкнул к прогрессивной партии — А. Бенуа, Б. Кустодиеву, Е. Лансере, И. Грабарю. Последний был непосредственным исполнителем реэкспозиции.

Тридцать первого января 1916 года Василий Суриков пишет открытое письмо в редакцию газеты «Русское слово», ставшее одним из его последних писем.

«Волна всевозможных споров и толков, поднявшаяся вокруг Третьяковской галереи, не может оставить меня безучастным и не высказавшим своего мнения. Я вполне согласен с настоящей развеской картин, которая дает возможность зрителю видеть все картины в надлежащем свете и расстоянии, что достигнуто с большой затратой энергии, труда и высокого вкуса. Раздавшийся лозунг "быть по-старому", не нов и слышался всегда во многих отраслях нашей общественной жизни.

Вкусивший света не захочет тьмы.

В. Суриков».

Такова была его последовательная позиция. Почти не выходящего из дома, переживающего недуг художника вряд ли кто-то мог склонить к поддержке той или иной партии. В сентябре 1913 года он уже писал открытое письмо попечителю Третьяковской галереи, и в нем звучало то же убеждение.

«Так много говорят о преобразованиях в Третьяковской галерее, что, я думаю, и мне нелишне будет сказать несколько слов. Многие нападают на эти преобразования, но совершенно напрасно. Что картинам нужно? Свет! И вот этого, благодаря усилиям и трудам администрации галереи, вполне удалось достигнуть. Какая дивная огромная зала получилась с вещами Репина! Их только теперь можно и видеть в настоящем виде. Этюды Иванова к "Явлению Христа народу" стали особенно яркими и колоритными от света. Перовский "Никита Пустосвят" выиграл от перемещения в другую комнату. Вещи В. Маковского, картины Крамского тоже освещены в громадной зале. Но по эффекту лучше всех брюлловская зала. Она напоминает парижский Лувр. Ничто теперь не мешает смотреть. Перегородки убраны, многие картины старых русских мастеров, запрятанные под потолок и в углы, совершенно мне были неизвестны, и теперь для меня новость и доставляют наслаждение, поставленные на свет.

Не сомневаюсь, что и остальные вещи также будут удачно размещены, колоссальный труд еще не закончен. Покойному П.М. Третьякову просто некогда было заниматься систематическим размещением картин. Ему важно было одно: чтобы нужные для галереи картины не ушли мимо. И при жизни он не считал дела законченным. При этом он всегда шел навстречу желаниям художников. Мне случилось как-то говорить с ним о том, что картину мою "Боярыня Морозова" ниоткуда не видно хорошо. Тогда он сказал: "Нужно об этом подумать". И вот подумали. Расширили дверь комнаты, где помещена картина, и мне администрация галереи показала ее с такого расстояния и в таком свете, о которых я мечтал целых двадцать пять лет. И если по каким-либо непредвиденным обстоятельствам дверь опять заделают кирпичами, то об этом можно будет только пожалеть. Вообще до предполагаемой постройки новой Третьяковской картинной галереи все эти временные улучшения вполне целесообразны и необходимы.

В. Суриков».

Михаил Нестеров замечает в письме от 21 февраля: «Воюем с Грабарем, что ни день, то заявление в Думу»⁸.

На этой волне борьбы и не стало Василия Ивановича Сурикова — 6 марта 1916 года, в пятом часу утра он произнес свои последние слова «Я ИСЧЕЗАЮ»...

Наталья Кончаловская:

«Я с трудом протискивалась сквозь толпу, заполнившую всю площадь перед гостиницей "Дрезден". Яблоку негде было упасть! Мама наказала мне прийти ровно к двенадцати, прямо в церковь Косьмы и Демьяна, что прилепилась в углу за гостиницей. Маме не хотелось, чтобы я присутствовала при тяжелой церемонии выноса тела. И вот я бьюсь, протискиваюсь между людьми, меня не пускают: "Куда ты, девочка? С ума сошла! Тебя же удушат!"

Возле паперти меня увидели знакомые, и через мгновение я уже была рядом с мамой у гроба. Он стоял на возвышении, надо было подняться на ступеньки, чтобы увидеть в этом дубовом гробу, сплошь засыпанном белыми цветами, маленькое дедушкино лицо, которое я в первую минуту не признала. Самое странное было — его гладкие, прилизанные к черепу волосы, это меняло его неузнаваемо. Казалось, это был не он, а хрупкое, недоступное, строго торжественное подобие его. Неужели это он когда-то смеялся до слез, рассказывая сказки, хрустел черемушкой, звал меня "бомбошей"?..

Низкие своды церквушки в озарении тысячи свечей оглашались мощным оперным хором. Голоса гремели, потом замирали, шелестя "Господи, помилуй", потом взмывали под купол и опять затихали, волнуя, возвышая и все время напоминая о случившемся.

Мама и Лена, страшно бледные, обе в черном, стояли возле гроба. Только торжественное богослужение держало их в каком-то оцепенении, не давая горю расплескаться. Но плакали многие, куда ни обернешься, плакали, провожая Сурикова в последний путь.

Хор затих, началось прощание. В тишине был слышен треск свечей, сморканье и покашливание. Первой пошла мама, она долго смотрела на отца, потом поцеловала его и пропустила меня. Со стиснутым от страха сердцем я поднялась на носки и увидела близко-близко чужое дедушкино лицо, я дотронулась до его лба губами. Так прикасаешься в детстве к холодному зеркалу, целуя свое отражение. Потом поднялась Лена, она как-то сломалась над гробом, ахнула, но мама крепко сжала ее локоть, Лена молча поцеловала отца и отошла. За ней поднялся папа, неся на руках Мишу, а за ним подходило множество людей, пока, наконец, не откинули венки с лентами и высоко поднятый на плечи гроб поплыл к выходу между лицами, озаренными трепещущим светом.

Несли гроб художники — Виктор Васнецов, Нестеров, Матвеев, какие-то еще мне неизвестные и мой отец.

Возле паперти ждал белый катафалк с лошадьми, покрытыми белой сеткой с кистями. Цветочный холм на колесах тронулся. Это было величественное зрелище, величественное и печальное...

Народ провожал Сурикова. Траурное шествие двинулось к памятнику Пушкину. Шли студенты, художники, артисты, дамы в мехах и перьях, господа в дорогих шубах, шли бедно одетые служащие, рабочий люд, солдаты, шли, хлюпая по весенней мартовской грязи ботами, калошами, солдатскими сапогами, дырявыми ботинками. И всю дорогу до самого кладбища студенты пели "Вечную память". За толпой двигались экипажи, сани и фургон с венками.

Многие прохожие, узнав, кого хоронят, приподнимали шапки и, постояв с минуту, вдруг спускались с тротуара и вливались в толпу провожающих...

От Старо-Триумфальных ворот (теперь это площадь Маяковского) процессия свернула налево и темным потоком покатилась по Садовой вниз. Возле дома Пигит катафалк задержался, и импровизированный хор студентов пропел "Со святыми упокой", и снова шествие двинулось в путь до Кудрина, по Пресне — на Ваганьково.

Мы с мамой и Леной сели в какую-то свободную пролетку.

Повалил густыми хлопьями снег. Белый в белесом дневном свете, он отделил нас от толпы, и я сразу потеряла ощущение реальности — едешь неизвестно зачем, неизвестно куда, едешь молча, скованная пустотой внутри. Хлопья снега тают на наших лицах и скатываются по ним холодными слезами. Потом снег кончился.

Я помню яму, куда опускали уже заколоченный гроб... Глубокую ярко-рыжую яму среди белых сугробов, рядом с крестом, на котором написано: "Елизавета Августовна Сурикова".

Помню, как прерывающимся от рыдания голосом Виктор Михайлович Васнецов начал говорить:

— Прощай, дорогой товарищ, дорогой Василий Иванович! Великий, родной русский художник! — Непокрытая голова Виктора Михайловича, голубые глаза, полные слез, седая борода, развевающаяся на мартовском ветру, всем, кто был тогда, запомнились в облике, присущем именно Васнецову. — Спи спокойно последним, вечным сном. Вечная тебе память, вечная тебе слава в роды родов русского народа. Прости!

После него говорил сибирский художник Попов, — хорошо, по-сибирски сурово и крепко. А потом молодой сибиряк студент Заливин читал стихи студента Леонова, и уже в сумерках, среди голых деревьев, памятников и могильных крестов, во влажном весеннем воздухе отчеканивались последние строчки этих неприхотливых, но сердечных стихов:

Тому, кто в творчестве правдивом и свободном
Страдание вознес на высоту,
Охваченные горделивым чувством,
Приносим мы, сыны земли родной.
Тому, кто дорог нам своим искусством,
Поклон земной...

И тут старик Васнецов, полный скорби, не выдержал и опустился на колени...»

Одним из тех, кто не слышал о кончине Василия Сурикова и влился в траурную процессию, ее завидев, был скульптор Сергей Коненков. Спустя более чем 30 лет он писал в мемуарах: «В 1916 году, не припоминаю, в силу каких причин, я долго не видел Василия Ивановича. Моя мастерская располагалась тогда на Красной Пресне, неподалеку от Ваганьковского кладбища. Выхожу я как-то на улицу и вижу траурную процессию. Узнал в ней знакомых. Подошел, а мне говорят: "Суриков". Все поплыло перед глазами... Еще при жизни Сурикова, когда я вместе с художником Кончаловским возвратился из Звенигорода, где мы провели летние месяцы, Василий Иванович, рассматривая мои последние работы, сказал: "Я бы охотно позировал вам". Но я не посмел лепить Сурикова. Полагал, что эта ответственная задача мне не по плечу. Однако создание образа дорогого художника, друга всегда оставалось моей мечтой. Минуло более тридцати лет. Сейчас я работаю над памятником Сурикову. Мечта моя сбывается»⁹.

Скульптурный портрет Сурикова в рост находится в музее скульптур С.Т. Коненкова в Смоленске. Он очень современен. Великий художник предстает в нем не в назидательном качестве классика, как изображал себя он на автопортретах, а в живом угловатом движении, «корявости», что было естественно для Коненкова, любившего работать в дереве. В этой скульптуре Коненков следует заветам Сурикова — передавать живое мгновение жизни, ее внутренний «жар». Для Сурикова всегда была ограничителем его исканий академическая выучка. Коненков более свободен — сроднившись с народной стихией, он услышал ее грозную, «не обработанную грамотейством» (слова В. Даля) пластическую речь. Еще бы — искусство, пройдя сквозь горнило революций 1917 года, стало другим. Ровно год не дожил Василий Суриков до них, до того момента, когда столько раз описанное им в живописи трагедийное начало вышло вновь на реальную сцену в небывалом размахе.

А пока, в 1916 году, и прежде всего на родине — в Красноярске, встал вопрос об увековечивании его памяти.

Еще 23 февраля в залах Общественного собрания города открылась первая выставка картин и скульптур сибирских художников — 276 работ восемнадцати мастеров. Из них наибольшее внимание привлекли картины алтайца Г. Гуркина, красноярцев Д. Караганова и В. Золотухина, иркутян К. Померанцева и А. Овчинникова, скульптура А. Попова. Открытие выставки привело к многочисленным обсуждениям вопросов и проблем искусства, сибирской художественной школы. И как гром грянуло посреди этого оживления известие о смерти Василия Сурикова. Появились публикации в печати, сообщения об инициативах, касающихся Красноярской картинной галереи, заседаниях, посвященных памяти художника.

Е.А. Иванова в «Обзоре документов Красноярского краевого государственного архива, касающихся В.И. Сурикова и его родных» пишет: «...Вторая группа документов касается создания в Красноярске картинной галереи имени Сурикова и увековечивания его памяти. Они представлены, в основном, материалами Государственного музея Приенисейского края и довольно немногочисленны. Среди них вырезка из газеты "Сибирская мысль", рассказывающая о состоявшемся 29 октября 1916 года заседании городской комиссии по увековечиванию памяти В.И. Сурикова. На заседании присутствовали П.И. Гадалов, В.М. Крутовский, А.И. Суриков. Комиссия решила открыть памятник великому земляку и зал в новом здании музея, а также издать биографию художника, иллюстрированную репродукциями его картин. Из этой же газеты мы узнаем, что студентами и курсистками, членами Красноярско-Енисейского землячества в Москве были собраны деньги для покупки книг в память В.И. Сурикова. В своем письме в редакцию они призвали всех имеющих оригиналы или копии картин великого земляка передать их в общественное пользование»¹⁰.

Одним из тех, кто скорбел в Красноярске и откликнулся живым участием на увековечивание памяти художника, был архитектор Леонид Александрович Чернышев. Это о нем писал Суриков в письме Кончаловским: «Чернышев много интересных домов понастроил в Красноярске, так что вид у него стал другой теперь». В 1889 году по проекту Чернышева и под его личным надзором было инициировано строительство Красноярского краеведческого музея в стиле модерн, с использованием форм величественной древнеегипетской романтики. В 1930 году, после революции, пожара здание наконец-то было введено Чернышевым в строй. Более чем на сорок лет судьба архитектора оказалась связана с музеем, словно по благословению боготворившего отечественную старину земляка — Василия Сурикова.

В 1916 году скончался и Иннокентий Кузнецов — эта утрата для мира культуры оказалась не столь заметной. Но, думается, перст судьбы остановил сердца двух знаменитых красноярцев не случайно, не дав им шагнуть в страшные годы революции. Если посмотреть на мартиролог пореволюционных лет, то окажется, что тогда не только расстреливали, но и один за другим уходили из жизни деятели старого мира, да и просто старики царской России.

В 1916 году заведующий краеведческим музеем А.Я. Тугаринов написал письмо Ольге Васильевне Кончаловской: «У некоторых лиц нашлись небольшие произведения Василия Ивановича, а в музее имеется большая программная картина его "Милосердный самарянин". Эти произведения отчасти уже пожертвованы для будущей галереи, а отчасти обещаны. Пока же отчасти с целью почтить память покойного, отчасти для популяризации мысли о галерее и привлечения к этому делу внимания и содействия общества на устроенной выставке "Старого Красноярска" организовали "Уголок Сурикова" из имеющихся в Красноярске картин и рисунков, а также вещей Василия Ивановича. Устроители не ошиблись: "Уголок" привлекает общее внимание посетителей выставки, и мысль о галерее должна быть признана своевременной и правильно выдвинутой на первую очередь. Для картинной галереи предполагается выделить соответствующее место в строящемся большом здании музея.

...Посылая Вам обзор выставки, фотографические снимки с "Уголка Сурикова", я позволяю себе от лица почитателей Василия Ивановича обратиться к Вам с просьбою, не найдете ли Вы возможным передать для проектируемой галереи хотя бы некоторые этюды, рисунки и пр., а также и предметы, оставшиеся после Василия Ивановича и заслуживающие сохранения как память о нем».

В ответном письме от 21 апреля 1916 года Ольга Васильевна Кончаловская написала: «Мне крайне дорого это начинание, и я с радостью приму участие в создании этой галереи. Осенью нынешнего года я пришлю для галереи некоторые вещи моего отца, его маску, снятую в гробу, бюст, фотографические портреты, некоторые его произведения масляными красками, акварелью и карандашом, а также снимки с картин, которые у меня есть».

Революция и Гражданская война отодвинули исполнение замыслов. Только в декабре 1921 года были привезены в Красноярск переданные Кончаловскими палитра, этюдник, аттестаты и свидетельства Сурикова. Вслед за этим — 20 этюдов и рисунков, созданных в Сибири, три фотографических портрета, библиографический материал, собранный В.А. Никольским. В 1923 году Александр Иванович Суриков передал в «Уголок Сурикова» 47 предметов, среди которых 11 его произведений, в основном это портреты родственников. Портрет сестры Кати был выполнен по фотографии для брата в последний приезд в 1914 году, художник поспешил оставить ее образ для потомков.

В послереволюционные годы красноярцы относились к усадьбе Василия Сурикова очень бережно. Младший его брат Александр Иванович, как и при жизни Василия Ивановича, сохранял в доме дух старины. При его участии в бывшей завозне работала рисовальная школа, и ее ученики благоговейно внимали рассказам хозяина усадьбы. Спустя десять лет после кончины В.И. Сурикова, в 1926 году, на доме появилась мемориальная доска. После смерти Александра Ивановича в 1930 году наследники подарили дом Красноярску. Но музей устроился в доме не сразу. Его жителем стал художник Дмитрий Каратанов, относящийся к нему, как к реликвии. Во флигеле, построенном братьями Сурковыми к задуманному переезду Василия Ивановича на родину, долгое время работали общественные организации, в том числе и Красноярское отделение Союза художников.

Наконец, Красноярск, готовясь к столетию со дня рождения В.И. Сурикова, сделал решительный шаг: дом расселили, в 1948 году к юбилею при участии его дочерей Ольги и Елены был открыт Музей-усадьба В.И. Сурикова. Георгий, сын Дмитрия Лаврова, того самого семинариста Мити, с которым Вася Суриков отправился по санному пути в Академию художеств, стал автором бюста-памятника красноярскому гению живописи. Г.Д. Лавров был учеником первого набора рисовальной школы в Красноярске, созданной в 1910 году. Это ли не знаменательно!

Дочери В.И. Сурикова всегда помнили о своей «культовой» роли — нести память об отце. В 1963 году не стало Елены Васильевны, ненадолго пережившей старшую сестру. И Наталья Кончаловская, разбирая ее архив, многое передала в Красноярск. В ее книге есть ностальгические строки, возникшие под впечатлением осмотра носильных вещей В.И. Сурикова в квартире Елены Васильевны:

«Он всегда носил сапоги под брюки. А костюм любил черный. Под жилетом у него была белая рубашка тонкого полотна, выстроченная в мелкую складочку, открахмаленная, с отложным воротником, под которым повязан черный или белый фуляровый галстук. В кармане жилета дедушка носил на цепочке серебряные часы фирмы Габю, с крышкой. Он открывал крышку и давал послушать звон. Однажды я поглядела на циферблат и спросила, что там написано. "Га-бью!" — ответил дедушка. "Кого?" — спросила я. Дедушка расхохотался.

Из гостиной двери вели в столовую. Там на окнах висели тонкие занавеси в широкие полосы, одна — синяя, другая — желтая. За ними хорошо было прятаться. Смотришь сквозь синюю полосу — в комнате ночь. Смотришь сквозь желтую — в комнате день и словно солнце сияет.

Над дубовым столом с толстенными резными ножками висит лампа на черных цепях, под белым фарфоровым абажуром уже горит "молния". От нее идет яркий свет, тепло и чуть-чуть тянет керосином. Стол накрыт к обеду. Больше всего дедушка любит тушеное мясо с овощами и лавровым листом. Оно подается к столу прямо в раскаленной длинной черной латке — гусятнице. Я сижу за столом и думаю: почему они говорят "латка", а не "лотка", ведь это же черная длинная лодка, в которой тушилось мясо. К мясу всегда подавались моченые яблоки. "А яблоки какие-то не румяные, простуженные!" — думалось мне...

Теперь, когда я пишу эти строки, я думаю о том, что совсем недавно схоронила последнюю представительницу рода Суриковых — Елену Васильевну. В одном из ящиков ее шкафа я нашла на самом дне светло-коричневую фетровую шляпу Василия Ивановича, его овальное зеркало, его полотняную рубашку со складочками, его белый пикейный, в голубую звездочку жилет, его серебряные часы, которые он подносил к моему младенческому уху. Его вещи. Он носил их на себе. Часы отмечали драгоценные минуты его жизни. Зеркало отражало его совсем особое, строгое и гордое лицо. Под полотняной рубашкой билось его беспокойное, то гневное, то нежное сердце. Все это — свидетели его трудовых будней. Скорбно думать, что они пережили его, но это — реликвии, и место им в Музее Сурикова в городе Красноярске».

В 1988-м, в год кончины Натальи Петровны Кончаловской, в Красноярске побывал и передал в Музей-усадьбу новые экспонаты ее младший брат — художник Михаил Петрович Кончаловский. И еще раз поступало более чем значимое пополнение — полный архив мужа передала доктор искусствоведения Л.Г. Крамаренко (1929—2016) — вдова В.С. Кеменова.

После ухода великих деятелей культуры принято говорить: «И не кончается прощание». Мы можем сказать — знакомство с художником Суриковым не кончается: новые поколения, новые реликвии продолжают воссоздавать его неповторимый облик. В 2016 году в Красноярске отмечались две даты — столетие со дня смерти художника и 125-летие написания картины «Взятие снежного городка». Красноярским художественным музеем (директор доктор искусствоведения Марина Валентиновна Москалюк) была проведена масштабная выставка «Картина с сильным характером». «Она объединила усилия и коллекции шести музеев России. В единстве двух тематических линий — истории картины "Взятие снежного городка" и народного искусства, вдохновлявшего художника и наполнившего полотно атмосферой сибирского праздника, экспозиция позволяет совершить путешествие в Сибирь времен В.И. Сурикова», — говорится в аннотации к альбому, выпущенному по итогам выставки. При поддержке Министерства культуры Красноярского края, администрации города Красноярска в ней приняли участие Государственная Третьяковская галерея, Историко-этнографический музей-заповедник «Шушенское», Красноярский краевой краеведческий музей, Красноярский художественный музей им. В.И. Сурикова, Музейный комплекс им. И.Я. Словцова (г. Тюмень), Музей-усадьба В.И. Сурикова — вот сколько усилий государства было соединено в одной культурной акции. «Ну и ну, — сказал бы Василий Иванович, если бы увидел все это. — Ну и ну!»

Примечания

1. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

2. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

3. Там же.

4. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

5. Суриковские чтения. Красноярск, 2008.

6. В книге Г.Л. Васильевой-Шляпиной «Василий Суриков. Путь художника» приводится версия, отличающаяся от заключения Максима Кончаловского: «В конце февраля 1916 г. у Василия Ивановича началось двухстороннее воспаление легких и болезнь сразу приняла тяжелую форму».

7. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.

8. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.

9. Коненков С.Т. Мой век. Воспоминания. М.: Политиздат, 1971.

10. Суриковские чтения. Красноярск, 1999.