Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

на правах рекламы

заказать натяжные потолки . с помощью натяжных потолков. Заказать потолок. Студия ремонта.

Глава 30. Красноярск: Благовещение

Многим Василий Суриков рассказывал о первых впечатлениях детства, породивших его художнические пристрастия. Он словно оправдывался в том, что явится естественным для искусства XX века с его экспрессией, утрированием деталей и целого, с ломкой всего, что является достоянием рутинного, обывательского взгляда:

«Комнаты у нас в доме были большие и низкие. Мне, маленькому, фигуры громадными казались. Я, верно, потому всегда старался в картинах или горизонт очень низко поместить, или фону сделать поменьше, чтобы фигура больше казалась»1.

На примере Василия Сурикова очень ярко видно, что род, среда — это основа для развития таланта. Очень ярко — оттого, что Суриков был яркой, самобытной личностью. Будто по нотам расписана гармония его восхождения и постепенного ухода, сопровождавшегося вспышками его гениальных произведений портретного жанра. В этом постепенном уходе он обращался взором к Сибири, не мог быть вне ее, даже натурный материал для «Княгини Ольги» собирал не в Киевщине, а в Хакасии.

«Я не могу долго быть вне Сибири. В России я работаю, а в Сибирь езжу отдыхать. Среди ее приволья и тишины я запасаюсь новыми силами для своих работ»2.

Так он объяснялся окружающим, и родным, и товарищам, специалистам искусства. В поездках на родину после 1902 года его сопровождала дочь Елена Васильевна. Немало знакомая с Европой, она вдруг оказывалась в сибирской глуши, впитывая духовную силу отцовского рода, целебный воздух нетронутой тайги.

А ведь первым языком дочерей художника был француз-кий. На нем общалась с девочками Елизавета Августовна, передавая им посредством языка свою женственную утонченность. В первый приезд с семьей в Сибирь Суриков, погруженный в творчество, не замечал многое, ну и слава Богу. С Прасковьей Федоровной трудно было Елизавете Августовне сойтись. Обе были рукодельницы, но как-то по-разному. И готовили блюда совсем несхожие. Елена Васильевна вспоминала, что пищу бабушка пекла слишком для них жирную, и они под столом отжимали жир с лепешек на бумагу, чтобы сделать их пригодными для себя. В суровых климатических условиях резко континентального сибирского климата — а в Красноярске еще и очень ветрено — пища принята более жирная, сгорающая во внутреннее тепло и энергию. Лепешки, как и все жареное, могли выпекаться бабушкой Прасковьей Федоровной на топленом коровьем масле, на постном в пост и на более распространенном комбижире — смеси постного масла и говяжьего жира. Сибиряки часто простужали легкие и бронхи, и мать, зная, что легкие сына не очень крепки, наверняка жарила сыновьям на целительных медвежьем, барсучьем и собачьем жирах. Брат Александр не мог не блюсти эту традицию, и Василий приезжал домой не только за воздухом родины, но и за пригодным для крепости его здоровья питанием. Красноярец Николай Бурдин вспоминал: «Мать он всегда звал "мамочка", а брата " Сашок" или "Сашонок". Он очень любил мать и брата, всегда очень заботился о них. Когда он приезжал к ним гостить, то обыкновенно после первых приветствий говорил весело: "Ну, мамочка, угостите меня паштетом и шанежками". Он очень любил паштетный пирог и сибирские творожные шаньги, говоря: "Никто не может так вкусно готовить, как Вы, мамочка". Старушка прямо сияла от этих слов и тотчас же принималась за изготовление. Надо отдать справедливость — и то и другое было очень вкусно, особенно в горячем виде»3.

Изначальные дни художника были его неугасимым светом, и он задумал написать для своего края «Благовещение» — картину с евангельским сюжетом. Весенний праздник Благовещения особенно дорог сибирякам после испытания каленым зимним морозом и долгой лютой ночью. Между тем в год приезда на родину, 1909-й, Суриков продолжал додумывать «Степана Разина», уже показанного публике и предназначенного для Международной выставки в Риме 1911 года, вносил изменения в картину, пока ее не приобрел коллекционер Винтерфельдт; он писал «Посещение царевной женского монастыря», он собирал натурный материал для «Княгини Ольги, встречающей тело Игоря», порой вспыхивал вновь замысел картины из Красноярского бунта, такой нежелательной в пореволюционную ситуацию; оставался невыполненным и «Емельян Пугачев». «Мужской портрет», выполненный маслом в 1909 году, и рисунок карандашом «Пугачев в клетке» 1911 года говорили о том, что Суриков упорно, уже почти 30 лет, ищет точку опоры для создания трагического образа ожидающего казни сломленного (или несломленного?) мятежника-вольнолюбца.

И, оставив это все втуне, он вдруг натягивает большой холст на подрамник размером 160×206 для включающего всего две фигуры «Благовещения». Мы не можем объяснять это усталостью, Суриков был казак своевольный, он шел за тем, что созрело внутри. Он искал не старческого покоя, а покоя возрождения, о котором писал Лермонтов, — чтобы заснуть не сном могилы, а совсем неведомым сном, весенним, летаргическим, вечным, вечно обещающим, духовным.

Поездки на природу несли обещание всепоглощающей благой вести. В 1909 году с дочерью Еленой Суриков посещает курорт на озере Шира в Хакасии. Акварель, сохранившая память об этом посещении, рисует просветленное, гармоничное состояние души художника. На ней летний день, у воды белая церковка, горы вдалеке, предгорье с тенями облаков. Акварель хранится в Омском музее изобразительных искусств им. М. Врубеля, и, сравнивая ее с врубелевским строем произведений, мы видим, что здесь Суриков близок пленившему его в молодости Александру Иванову, никакие иные влияния не коснулись его. Он интересовался Михаилом Врубелем, позднее кругом Петра Кончаловского, оставшись, каким был, быть может, избирая теперь более открытый цвет. В этом смысле мучительный и большой «Степан Разин» тянул назад, а скромные вещицы подвигали к новым открытиям. Дочь художника Елена оставила дневниковые записи поездки на Ширу и в них звучат отцовские ноты, наверное, они вдвоем обсуждали цвет в живописи. «Темнеет, — писала Елена. — На пригорке над пристанью тесной массой стоит толпа, вырисовываясь силуэтами на вечернем сумраке, за толпой — крыши серых изб... Сумрак красив, колоритен. И в нем горят яркие пятна платьев и рубах. Они синие, зеленые, розовые, оранжевые, или, как в Сибири называют этот цвет, — рудо-желтый, он особенно силен в гаснущем свете и в прозрачно-чистом воздухе».

Заканчивалось лето 1909 года, осень близилась к концу, а Суриков все не покидал Красноярска. Раньше сибиряки ждали, когда установится санный путь, наличие железнодорожной магистрали позволило путешествовать в любую распутицу, однако, то ли по верности старой привычке, то ли по иным мотивам, художник не трогался с места. Одной из причин его задержки в Красноярске могло быть стремление открыть для земляков первую художественную школу. Так, в Иркутске она была открыта спустя год 1 сентября, в Красноярске — в январе 1910 года. Таково было требование времени, и кому как не Сурикову надлежало на него откликнуться.

Восемнадцатого сентября 1909 года Суриков сообщал Кончаловским: «Решили не оставаться на зиму. Внизу очень душно, а наверху жаль гнать жильцов, живущих уже 7 лет, без особенной в том надобности. Если бы картину писать, то так, а то вдвоем слишком много помещения. Вот если бы всем нам с вами, то так. Как я уже писал, выедем 2 октября и 7-го, Бог даст, увидимся.

Погода только что здесь начала поправляться, а все уж пожелтело. Чернышев много интересных домов понастроил в Красноярске, так что вид у него стал другой теперь».

Спустя пять дней он пишет новое письмо, извещающее об отсрочке выезда в Москву.

«Здравствуйте, дорогие Олечка, Петя, Наташечка и Миша!

Сейчас получил ваше письмо. Очень рад, что вы еще поживете в России. А я еще поработаю в Красноярске тоже октябрь, а может быть, как и вы, ноябрь. Это хорошо устраивается.

Как в Москве насчет холеры? В газетах пишут, что с 1 июня по сентябрь было 16 случаев холеры и 9 смертей. Так неприятно.

Напиши, что, как относятся все к этому. Может быть, дальше не пойдет.

Вчера Крутовские, Кузнецовы и я с Леной ездили к ним на дачи на Енисей. Осенний убор чудный. Солнце сияло. Написал два этюда "На Енисее". Чернышев приходит иногда с гитарой, и мы в две наяриваем. Жаль, что Пети нет. Мы бы его подучили на радость тебе. Очень рад, что бомбошечка кушает хорошо. Пусть будет потолще, поздоровше. А какой хомут, уздечку и дугу смастерил Саша для Миши. Просто шедевр в маленьком виде. Ни одна деталь не пропущена. Так как я не скоро поеду, те... <нрзб.> пошлю по почте. А хомут — не знаю как. Да ведь у него и коня нет теперь.

Ну, целую вас всех.

Папа».

Из следующего письма Наталье Флоровне Матвеевой становится известно, что Суриков вернулся в Москву 24 октября (по старому стилю) и поселился в гостинице «Княжий двор» близ храма Христа Спасителя.

В этом интервале до отъезда в Москву Суриков пишет панорамный вид с Караульной сопки, красноярские белостенные храмы, подвигающие его создать «Благовещение». Начавший самостоятельный путь живописца с росписей в храме Христа Спасителя, он закольцует его картиной религиозного содержания.

В панорамном виде, находящемся в Музее-усадьбе В.И. Сурикова, розоватая дымка восхода сообщает очертаниям города нежную, смиренную мягкость. На переднем плане Благовещенский собор, дальше собор Воскресенский, Троицкая церковь, ремесленное училище, здание бывшего казначейства, устье реки Качи, Енисей с островом Татышев, далекие горы. Письмо Сурикова широкое, свободное, словно обнимающее возникающее перед глазами видение. Пейзаж носит название «Старый Красноярск», и это не случайно — в 1910 году архитекторы Л. Чернышев и В. Соколовский активно начнут создавать город новый.

Леонид Чернышев, с ранней юности вдохновленный Суриковым на художественное творчество ради общественных целей, становится деятелем культуры в Красноярске. Переехав в 1908 году на родину, со своим великим земляком он обсуждает вопрос открытия первой в Сибири рисовальной школы. Василий Иванович готовил почву для своего переезда в Красноярск, где бы одним из заделов стали его занятия с юношеством и выявление художественных талантов. Городская училищная комиссия выносит на заседание Красноярской городской управы предложение «Об учреждении в Красноярске рисовальной школы». В это время Суриков как раз был дома. Вместе с Чернышевым они присутствуют на заседании 24 октября 1909 года (по новому стилю). Управа выносит положительное решение, и в январе 1910 года школа открывается — в здании купеческого общества, отстроенного по проекту Чернышева. Управой была создана комиссия по заведованию рисовальной школой, ее председателем становится Александр Петрович Кузнецов, один из сыновей былого покровителя Сурикова, золотопромышленника П.И. Кузнецова. В бытность свою студентом Технологического института в Петербурге, Александр Кузнецов немало помог Сурикову в подготовке к поступлению в Академию художеств. И вот снова их пути пересеклись.

Немало способствовала развитию интереса красноярцев к изобразительному искусству и старшая дочь Петра Кузнецова Евдокия. Она унаследовала красноярский дом отца и сама увлеклась искусством, пополняла его коллекцию в Москве по советам Сурикова. В 1900 году в открытие нового века она показала 30 произведений, в том числе и две картины Карла Брюллова, на художественной выставке в Красноярске. Младшая ее сестра Юлия Петровна, выйдя замуж за ветеринарного врача Иннокентия Алексеевича Матвеева, получила от отца вместе с наследственным даром меценатства богатое приданое и каменный дом на берегу Енисея. Суриков был дружен и с ней. Умевший сходиться с молодежью, он открыл в их дочери Ксении талант художницы, консультировал ее, как некогда дочь Льва Толстого Татьяну, и по его совету Ксения поступила в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. А родители ее приобрели ряд произведений Сурикова в дар Красноярскому краеведческому музею. Пока Чернышев строил для этого музея специальное здание, его экспозиция размещалась в доме Матвеевых.

Здесь нельзя не упомянуть и имя еще одной дочери Петра Кузнецова — Елизаветы, с давних пор интересовавшейся вместе с мужем всем, что выходило из-под кисти Сурикова. Имя харьковского помещика и дипломата Николая Помпеевича Пассека уже прозвучало в связи со злосчастным этюдом «Затмение». Пассек был мужем Елизаветы. Суриков познакомился с этой семьей, конечно же, в Красноярске и говорил о Пассеке: «Я его ужасно люблю за его ум и характер». Николай Пассек был дипломатом в Персии и Канаде, обладал обширнейшим умом и памятью. В их коллекции, находившейся в харьковском имении, были картины Сурикова, и он, вечный странник, побывал в Харькове не только в горячке уничтожения «Затмения», но и позднее, при более благоприятных обстоятельствах.

В свой длительный период нахождения в Красноярске летом и осенью 1909 года Суриков был на волне творчества, дружеских связей, планов. Расставшись с передвижниками, он жил обновлением искусства.

Красноярцы Шепетковские также были друзьями художника. С ними он познакомился через Александра Кузнецова. Когда тот принимал участие в судьбе будущего художника и готовил его по отдельным предметам к поступлению в Академию, другой красноярец, студент Роберт Шнейдер, тоже студент Технологического института, помогал Сурикову с математикой. Женившись на Александре, дочери золотопромышленника Александра Кирилловича Шепетковского, он оказался в семье, где ценили и понимали искусство. Дружба его с Суриковым продолжилась. Бывая в Москве, семья Шнейдера посещала его дом, а в Красноярске художник любил отдыхать с ними на природе. Он всегда не мог надышаться целительным воздухом своей малой родины.

Александр Суриков вспоминал эпизоды загородных прогулок брата Василия, совершаемых всегда в большой компании друзей. «А когда на "Столбы" Вася ходил с Кузнецовыми, Шепетковскими и детьми Ивана Тимофеевича Савенкова, то произошел такой случай: неожиданно набежала туча, и ударил такой гром, что лошадь под сыном Савенкова испугалась, сбросила мальчика и помчалась в степь, таща его на стремени, но Вася догнал лошадь, остановил ее на всем скаку и спас от смерти юношу. У него оказалась вся голова изборождена, едва уняли кровь. Потом Иван Тимофеевич Савенков приезжал к брату — благодарил его...»4 С Савенковым художник — и казак (в войске он бы совершил немало подвигов, что видно из названного эпизода) познакомился еще в годы учебы в Академии художеств. Савенков в это время был студентом Петербургского университета, а землячество их сложилось на основе дружбы с семьей золотопромышленника Кузнецова. Став позднее директором Минусинского краеведческого музея, археологом с мировой известностью, надо полагать, не без поддержки Иннокентия Кузнецова, проводившего раскопки в Минусинской степи, И.Т. Савенков вошел в красноярский круг Василия Сурикова как один из преданных друзей.

Художник Архип Попов, сделавший копию с картины Сурикова «Милосердный самаритянин» и по его совету ставший скульптором, познакомился со своим знаменитым земляком благодаря И.Т. Савенкову, в ту пору директору учительской семинарии. Семинаристам он немало рассказывал о картинах и творческих поисках своего друга. Считается, что Степана Разина для картины Суриков писал с себя, но есть и рисунок головы Ивана Савенкова для образа атамана. Настолько было велико духовное родство этих людей, что Суриков объединил себя и Савенкова в облике атамана.

Приволье завоеванной казаками Сибири было главным влечением их душ, словно бы они до того надышаться не могли, до того им не хватало воздуха, что они в своей невероятной клаустрофобии присоединили к России столько земель, сколько и было дорого ее милости. Москва казалась Василию Сурикову душной и тесной, он, как планета, избрал ее центром вращения, будучи обращен другой своей стороной к космосу... «Вася любил ездить и к сопке (имеется в виду Караульная гора в Красноярске. — Т.Я.), иногда заходил на нее и зарисовывал окрестности города. Выезжая в поле, Вася всегда почти говаривал: "Дышите, девочки, сильнее, здесь воздух — рубль фунт. Это не в Москве, что дышать нечем". Вот почему Вася с детьми всегда уезжал на лето из Москвы, да и для собирания этюдов для своих картин. Отправляясь в загородную поездку, он всегда брал с собой альбом и краски; другой раз и скажешь ему, к чему это краски, ведь едем ненадолго? (Ужасно надоедало ждать его как мне, так и девочкам, пока он зарисует себе что-нибудь в альбом), но он всегда говорил нам одно: "Ни один хороший охотник не пойдет в поле без ружья, так и художник — без красок и альбома"»5.

Суриков был многогранен. Он, пристально вглядывавшийся в образы женщин с первого своего полотна «Утро стрелецкой казни», искавший тип русской женской красоты с тщательностью преданного национальной идее ученого-этнографа, в Красноярске находил более всего привлекательной «удивительно глубокую любящую душу, нежную психическую организацию» Александры Александровны Шепетковской. Ее сестра Екатерина Александровна, обучаясь в Москве, когда-то позировала Сурикову для картины «Боярыня Морозова». Такое не забывается.

Собирая материал для «Взятия снежного городка» в Красноярске, Суриков вспомнил о своем первом этюде и написал Екатерину Александровну в качестве образа новой картины. Девушка вышла замуж за врача Петра Рачковской), в 1891 году художник вновь обращался к ее образу и написал портрет «Сибирская красавица (Е.А. Рачковская)». Ее брат Николай Шепетковский, банковский служащий, тоже был знаком Сурикову со студенческих лет. Он заведовал музейной библиотекой, а в 1900 году организовал в Красноярске крупнейшую выставку картин, пользуясь поддержкой Василия Сурикова и семьи Кузнецовых. Эти семьи составляли круг красноярской интеллигенции. Здесь можно вспомнить и отца Иоанна — отца Петра Рачковской). В уездном училище он когда-то преподавал Сурикову Закон Божий. Помимо богословия он увлекался рисованием, поэзией, греческим и латынью, историей, географией, философией, математикой — в общем, стремился быть всесторонне развитым культурным человеком. В сыне Петре он воспитал настоящего гуманиста, тот был не только врачом, но и попечителем детских приютов, почетным мировым судьей, гласным городской думы.

Поездка в Красноярск 1909 года была важна художнику, чтобы поставить окончательную точку в картине «Степан Разин», терзаемой критикой. Посетив кладбище, на котором упокоилась родня, он дольше всех задержался у могилы двоюродного деда атамана Александра Степановича Сурикова, вспоминая чрезвычайную крепость и многогранность его натуры. У могилы, впоследствии затерявшейся, оставшейся на памяти одной матери — сырой земли.

А.С. Суриков был настоящий отец для своего казачьего полка, а для памяти Василия — опора в жизни. Тот долгое время не знал даже, что атаман ему дед двоюродный, задавшись этим вопросом уже женатым, в 1884 году. А ведь ему было шесть лет, когда перешагнувшего шестидесятилетие Александра Степановича не стало, в метрической книге Благовещенской церкви стоит дата смерти 12 мая 1854 года. Сохранить в памяти его образ помогали эпизоды — вот маленькому Васе шьют шинель и они выезжают вдвоем на казачьи учения и смотры. Отец рассказывал о богатырской силе атамана — в молодости он удержал за канат огромный плот, оторвавшийся на бурном Енисее в непогоду, и ушел в песок по колено, удерживая его, пока не поспела помощь.

Атаман за долгую беспорочную службу был награжден орденом Святой Анны III степени (в петлице), и когда такая же награда появилась у внука Василия за росписи в храме Христа Спасителя, тот, фыркая в усы, был горд больше всего вот этим: оправдал уважение и доверие деда-батьки.

Посетил внук могилу — и будто новая сила влилась в «Степана Разина», упрочилось в картине его эпическое состояние задумчивости. Н.А. Калеменева из Хакасии, посвящая атаману Сурикову страницы исследования, пишет об одном факте, который действительно показывает его как отца казаков, обладавшего устремлениями к их интеллектуальному развитию. Рассказывая, что атаману приходилось ездить по всей губернии, решая полковые проблемы, она пишет:

«Во время одной из поездок Александр Степанович побывал в пятом сотенном округе. В Таштыпе он ознакомился с состоянием казачьей школы: там "оказалось недостаточно книг к преподаванию детей" (так в источнике. — Т.Я.). Вернувшись в Красноярск, войсковой старшина приобрел на свои деньги книги и выслал их в Таштып. Возможно, атаман так поступал и при осмотре других казачьих школ. Мы бы никогда не узнали об этом его поступке. Купил и купил — дело обычное... Однако таштыпские казаки решили, что негоже злоупотреблять добротой атамана. Собрали деньги с каждой семьи, чьи дети посещали школу, и передали их учителю школы, дьячку Василию Милицыну, чтобы он вернул их атаману. Да не тут-то было... Дьячок деньги казаков присвоил и расставаться с ними не собирался. Пришлось казакам обращаться с жалобами на Милицына в Минусинск — к благочинному Георгию Бенедиктову. Эти жалобы сохранились в Минусинском архиве. Так из-за жадности дьячка мы чуть-чуть больше узнали о характере атамана»6.

Василий Суриков знал о нем больше. Во время поездок с ним в детской крошечной шинельке наверняка внимал велеречивым беседам о пользе и необходимости учения. И не мог теперь не внести лепту в красноярское художественное образование, послужить дорогой сердцу отрасли искусства. Художник Дмитрий Каратанов, назначенный преподавателем рисовальной школы по распоряжению енисейского губернатора Я.Д. Болотовского, вспоминал уже в советское время: «При непосредственном участии Василия Ивановича была открыта в 1910 году в Красноярске художественная школа. Она помещалась в здании купеческого общества — в доме, где сейчас гостиница, и была оборудована всем необходимым, даже электрическим освещением. Василий Иванович живо интересовался ее работой, просматривал работы учащихся и меня, как преподавателя, при встречах всегда спрашивал о том, как идут дела в школе. Василий Иванович мечтал тогда остаться навсегда в Красноярске, выстроить мастерскую во дворе дома; он даже шагами отмерил место для строения. Но мечты его не сбылись. Началась первая мировая война, и родственники вызвали его в Москву. Мечтал он также здесь, на родине, начать работу над новой картиной — "Красноярск". Он усиленно собирал для нее подготовительный материал. Для меня, как и для всех художников нашей страны, Василий Иванович является примером беззаветного служения искусству родного народа, примером ясной целеустремленности и в жизни, и в творчестве»7.

Во многих источниках указывается, что следующий за 1909 годом приезд Сурикова в Красноярск состоялся в 1914 году. Однако воспоминания Алексея Ивановича Олониченко, садовода-селекционера и близкого друга семей В.М. Крутоского и А.П. Кузнецова, говорят о том, что Суриков посещал Красноярск в 1911 году: «А в 1911 году Василий Иванович рисовал степь между теперешним Лосиным городком и Бадалыком...» В книге А.Н. Турунова и М.В. Красноженовой, 1937 год, сообщается: «Следующий (после 1909 года — Т.Я.) приезд Сурикова в Сибирь относится к 1911 г., о котором вспоминает А.И. Олониченко: "В. И. рисовал степь между теперешним 'Военным городком' и 'Бадалыком'"». И П.Н. Коновалов: «Второй раз я встретился с В.И. в 1911 году у А.П. Кузнецова, куда были принесены из военной церкви старинные казачьи знамена и которые очень внимательно рассматривал В.И., с восторгом говоря о прекрасной работе. Он называл работу знамен "венецианской". Он говорил, что эти знамена представляют большую художественную ценность». В сноске авторы указывают, что беседа с П.Н. Коноваловым состоялась «18 июля 1936 г.».

Пролить свет на малоизвестную поездку художника в Красноярск в 1911 году наверняка могли бы неопубликованные дневники Елены Васильевны Суриковой.

Значит, в 1911 и 1914 годах В.И. Суриков и просматривал работы учащихся рисовальной школы, беседовал с Дмитрием Каратановым о ее делах. Заведующим ее был Леонид Чернышев, и вместе с проучившимся три года в Академии художеств в мастерской Куинджи Каратановым они являли самый квалифицированный преподавательский штат, превышающий потребности обучения детей и юношества на первой ступени.

Видя невозможность вырваться на родину в 1912 году, в конце этого года Василий Суриков возвращается к мысли вытащить из Красноярска брата Сашу. Пишет письмо:

«Здравствуй, дорогой наш Саша!

Получили мы от тебя урюшика и китайскую пастилу и съели целым миром. Был и твой посланный — славный мужик. Мы все просим тебя, дорогой Саша, вырвись ты из Красноярска и приезжай в Москву. Ведь ты с 1887 года не брал отпуска! Неужели тебе не дадут его? На Рождестве и в театрах и везде побываешь. Жильцы ведь хорошие у тебя. Вот бы хорошо было! Картину кончил. Думаю, на Рождестве на выставку в музее поставить. Я теперь сижу у Пети и Оли.

Целую тебя.

Твой Вася.

Приезжай. Такая будет радость для всех».

Картина «Посещение царевной женского монастыря» экспонируется на Десятой выставке Союза русских художников, проходившей в 1912—1913 годах, не вызвав у публики особого восторга. Сравнения с «Боярыней Морозовой» картина не выдерживала, но, не будь «Боярыни», все было бы неплохо. Крупное, почти корпусное письмо «по отлипу» выдавало сильную волевую натуру автора, долгое время занятого «мужскими» картинами — «Покорением Сибири Ермаком», «Переходом Суворова через Альпы», «Степаном Разиным». Женственность «Царевны» и ее монахинь, прямо скажем, бескомпромиссно волевая, твердая. В красных красках ковра, по которому ступает царевна-невеста, видны пылание и страсть сердца Василия Ивановича. Как и «Степан Разин», «Царевна» была приобретена банкиром В.Г. Винтерфельдтом. Такого, как долгое пребывание «Взятия снежного городка» без покупателя, больше не бывало. Все шло как по маслу.

Замысел «Благовещения» зовет Сурикова в Красноярск. Он отправляется туда с Кончаловскими, по замыслу судьбы, в последний раз соединяя своих потомков, детей и внуков, с предками. Необъятная ширина Сибири была на другой чаше весов с мировой художественной культурой, с которой художник породнился умом и сердцем, и эти чаши находились в равновесном состоянии.

Искусство действительно было в сердце художника. Он создал немало автопортретов в раздумье над собственной натурой, ключиком к которой была кисть живописца. Рембрандт в автопортретах передавал изменения, происходившие в его внутреннем — внесословном — мире. Суриков — нет. Он от начала до конца художник, казак, и снова и снова возвращаясь к своему облику, он повторяет: «Я художник, я казак». Не случайно к самым известным его автопортретам относятся — созданный в 1894 году автопортрет на фоне картины «Покорение Сибири Ермаком» и автопортрет 1913 года, где 65-летний Суриков «все таков же». Кстати, 1913 год — год трехсотлетия Дома Романовых, и не исключено, что и этот автопортрет был «датским», создавался с «внутриполитической» установкой: а) что нам (казакам, художникам) цари, б) но враг державы пусть нас боится.

В книге «Василий Суриков» Михаил Алленов отмечал, что автопортреты художника являются «автопортретами человека, который не ощущает своей связи с текущей действительностью. Он пишет автопортреты, чтобы лишний раз в этом убедиться. В мире он был, как на чужбине... Не считал себя хорошим собеседником, был застенчив»8. Суриков в автопортретах демонстрировал далеко не индивидуальную силу, а именно потомственную. Он был «и не здесь, и не там», «то ли там, то ли здесь», в дороге из одного пункта в другой.

За 1914 год известно одно письмо Сурикова из Красноярска, отправленное Наталье Флоровне Матвеевой 18 июня. Оно полно радости, планов на лето.

«Получил Ваше письмо, дорогая Наталия Флоровна. Вы исполнили Ваше обещание и написали мне. Здесь довольно холодно. Сегодня по Енисею плавали на пароходе. Чудная, большая, светлая и многоводная река. Быстрая и величественная. Кругом горы, покрытые лесом. Вот если бы Вы видели! Такого простора нет за границей...

Хорошо сделали, что не поехали за границу с М...вым. Поживите лучше в деревне, отдохните от житейских треволнений.

Я тоже ничего не делаю. А только созерцаю природу и людей. Какие славные типы. Еще не выродившиеся. В Красноярск была принесена часть мощей св. Иннокентия, иркутского чудотворца, и были паломники почти со всей Сибири. Лица, как на итальянских картинах дорафаэлистов.

Думаю съездить еще на озеро Шира в Минусинском округе. Там живут татары, и у них табуны лошадей. Да мало ли что здесь интересного!

Вот бы Вам все это увидеть когда-нибудь!

Пишите еще мне. Может быть, и c-moll Шопена одолеете к осени.

Тогда увидимся. Поклон Вам и Вашей сестре.

В. Суриков».

Из письма следует, что свидеться с Натальей Флоровной Суриков рассчитывает по возвращении из Красноярска — осенью, тогда же сыграть с ней Шопена. В четыре руки на фортепиано? На гитаре? Красноярец Николай Бурдин, музыкант, создатель оркестров духового и русских народных инструментов в гимназии города Енисейска, свидетельствует, что Василий Суриков хорошо играл на скрипке. Его воспоминания не содержат года, когда они игрывали вместе. Не исключено, что художник, с ним играя, намеревался осенью поразить своей игрой московских дам, к примеру Наталью Флоровну.

«Узнав, что я играю на скрипке, Василий Иванович стал просить меня прийти с инструментом и нотами, чтобы вместе поиграть. Я исполнил его желание, я играл партию первой скрипки, а он — партию второй. Разбирался он в нотах так хорошо, что как будто играл несколько раз партию. Аккомпанировал он прелестно. Красивое место в пьесе он оттенял, а иногда просил еще сыграть. Большое он доставлял мне удовольствие своей игрой. Не приходилось как-то к разговору, а было бы мне интересно знать его взгляд на Великорусский оркестр, организованный В. Андреевым из чисто народных инструментов, употреблявшихся в старину»9.

Первая мировая война началась 28 июля10, в письме художника звучат ноты последних дней мира, празднуемых в Красноярске, в незнании предстоящих дней. Наталья Кончаловская позже вспоминала эту надвое рассеченную войной поездку:

«Дом! Чудесный красноярский дом и дядя Саша — красивый, сухощавый, с седыми усами. Такой же добрый, как и дедушка, даже, пожалуй, с виду добрее! Теперь мы с Мишей носились по двору и огороду и взбегали по лесенке на верхнюю галерейку, точь-в-точь как когда-то Лена с мамой. В конюшне стоял гнедой конь Мишка. Надо было видеть Мишину гордость уже оттого, что конь был ему тезкой. Брат готов был целыми днями не выходить из прохладной полутени конюшни, где сосредоточились сладчайшие, по его мнению, запахи свежего сена, конского пота, кожаной сбруи, соломы с навозом и столь же сладчайшие звуки: фырканье, вздохи, хрустенье трав на зубах, стук копыт о перегородку. Дяде Саше нравилось Мишино пристрастие к лошадям, он считал, что оно, конечно, унаследовано от предков-казаков, чья кровь бродит в Мишиных жилах!..

Как запомнился мне горький запах отцветавшей черемухи, что заглядывала в наше окно на втором этаже, осыпая лепестками подоконник. В памяти сохранился один эпизод того времени. Однажды Миша с дедушкой стояли у окна. По улице лошадь с усилием тащила телегу, к которой был привязан живой медведь, пойманный где-то за городом. Медведь шел на задних лапах, переваливаясь, упираясь изо всех сил, положив передние на длинную цепь, которой он был привязан за шею к телеге. Это было занятно, хоть и грустно, и, пока процессия двигалась, дедушка успел зарисовать ее.

Художники наши часто уходили вдвоем на пейзажи. Остались у меня в памяти две фигуры, уходящие со двора или возвращающиеся, — высокий широкоплечий Петр Петрович в сером костюме и в коричневой, твердой, как коробка, шляпе с прямыми полями, которую он привез из Испании, и рядом с ним небольшой, в светлом пиджаке, Василий Иванович, тоже в коричневой фетровой шляпе, только совсем мягкой. У обоих в руках альбомы и этюдники. Две эти фигуры постоянно маячили вместе, где-то на Часовенной или на базаре, или на пристани, или же сидели во дворе на скамейке и о чем-то серьезно беседовали в ожидании обеда.

Дядя Саша задумал покатать нас в шарабане, я хорошо помню этот плетеный, выкрашенный в черный цвет шарабан с двумя сиденьями, обтянутыми кожей, от которой шел неповторимый запах. На козлах сел дядя Саша, рядом с ним Миша (в чаянии, что ему хоть на пять минут дадут в руки вожжи), сзади папа и дедушка, против них, на скамеечке, я.

Сначала поехали на базар за кедровыми орешками. Дядя Саша взял нас с собой по рядам, где продавали кедровые шишки, жевательную серу, мочалу, плетеные корзины, туеса, метлы и прочее. Потом поехали по немощеной Береговой улице. День был прохладный, ветреный. Пыль клубилась за нашим шарабаном, хрустела на зубах, ложилась на мое белое, с синим матросским воротником платье и соломенную, с синей лентой шляпу. Помню эту улицу с угрюмыми сибирскими домами, керосиновыми фонарями на столбах, о которых дедушка говорил, что стоит подуть вечером ветру, как все они гаснут, и на улице — тьма-тьмущая, хоть глаза выколи!

— Недаром старожилы Красноярск Ветродуйском величают. А уж если где загорится на таком ветру, — ну, пиши пропало! Пламя так и перекидывается от дома к дому, только успей выскочить на улицу!.. — говорил дедушка, покачиваясь в шарабане.

Помню громадную вывеску "Торговля мясом госпожи Серебряковой", и по углам вывески — две головы в овалах: одна — бычья, другая — баранья. Помню, уже возле переправы, под горой, на причале множество телег, тарантасов, пролеток, ожидающих плашкоута, который назывался "самолетом". А он еще далеко где-то покачивается на стремнине, везет партию пассажиров с телегами и возами и даже скотом, который на воде всегда тревожно мычит и блеет.

Наконец "самолет" у причала разгружается от приехавших, мы въезжаем на него и плывем по Енисею... сидя в шарабане. Незабываемая, удивительная поездка».

И вот объявлена война. Она поломала планы миллионов семей. Еще и поэтому была мировая — вся картина жизни была ею перевернута, перетряхнута и ушла в невозвратимое прошлое. Наталья Кончаловская описывает последний эпизод их пребывания в Красноярске и отъезд из него:

«...Отец был призван в армию. Каково же было его удивление, когда, придя на призывной пункт в штаб на Старо-Базарной площади, узнал, что вся "Московская графа Брюса артиллерийская бригада", в которую он был зачислен после отбывания повинности, должна была явиться именно... в Красноярск! Вот что писала моя мать об этом в своей "летописи":

"Петр Петрович вступил в военные обязанности на три недели раньше своих однополчан. Он встретил их по дороге, когда уже выступил с 8-й Сибирской стрелковой дивизией на фронт. Тут же, в Красноярске, дали Петру Петровичу форму, пришлось ему подобрать громадную сильную лошадь, соответственно росту седока! Через некоторое время мы проводили его на фронт. Помню, как военную часть грузили где-то на вокзале в Красноярске — пушки, ящики, коней, солдат. Провожали жены. Это было самое тяжелое, что может быть в жизни, — когда вагоны трогаются в ночь, среди сибирского пейзажа, и в темноту уходит последний красный огонек. Вот тут я села в тарантас и поехала в наш родной сибирский дом. Я все крепилась, крепилась, а приехав, зарыдала, заголосила на весь дом, как голосят бабы на каждой станции, провожая мужей, потому что в этом один только выход их тоске".

Наш поезд на Москву отправлялся одновременно с дивизией папы и то перегонял воинский эшелон, то отставал от него.

На одной из остановок, где оба состава сошлись, мама со свойственной ей решимостью отыскала начальника поезда и попросила разрешения прапорщику Кончаловскому следовать за воинской частью в пассажирском поезде вместе со своей семьей. Разрешение было получено, и вот уже папа в военной форме, с шашкой, скрипя ремнями, сидит с нами в купе. Мы с Мишей по бокам. От него исходит какой-то таинственный запах — смесь французского одеколона, новой кожи, табака, лошади и солдатского сукна. Он возбужден и бодр. Дедушка в тревожном восхищении оглядывает его, беспокоясь, страдая, но стараясь не нарушать стойкости и мужества дочери и зятя, которым предстояло вынести на своих молодых плечах все уготованное им суровым и неизбежным будущим.

Никто из них тогда не знал, что через три года Петр Петрович вернется с войны невредимым. Все скрывали горечь и тревогу друг от друга и гнали ее от самих себя».

Занимая внучат рассказами, Мишу обучая рисовать, Василий Иванович переживал горестное предчувствие утраты. Он знал, что войны в один день не заканчиваются. Красноярск с родными, с родными могилами, друзьями, соратниками, такими, как Леонид Чернышев и Дмитрий Каратанов, отступал все дальше. Художник увозил с собой снятое с подрамника «Благовещение». Оно тоже тревожило своей недописанностью. Впервые Суриков создавал композицию без множества фигур, словно все его герои остались в безвременье прошлого за дымчатой пеленой фона новой картины, так напоминающего фон «Сикстинской мадонны»

Рафаэля. Суриков никому не сообщал своих мыслей. Он был по-настоящему одинок.

«В последние годы Вася приезжал частенько, одним словом, редкий год (летом) он не приезжал. Брату Васе сильно хотелось переехать на жительство в Красноярск, где я ему обещал купить лесу и всего материала для постройки галереи, — как он мечтал, с верхним светом, большими окнами и печами, чтобы можно было работать в ней и зимой. Леонид Александрович Чернышов свои услуги предлагал и как архитектор, и как знающий устройство помещения для работ художника. Вася часто говаривал, что он бы стал работать в Сибири (дома) и только ездил бы повидаться с дочерьми и на выставки картин. Даже в последний свой приезд летом 1914 года он говорил об этом, и однажды, гуляя по нашему двору, мы с ним избрали место, где должна была быть построена галерея. Мешал флигель, но я ему сказал, что флигель жалеть нечего, как малодоходный, я его сломаю, а этот же лес уйдет на постройку этой галереи, на что Вася согласился и даже сказал, что в следующий приезд его план этот осуществим, но смерть его не дала осуществить, так как в 1916 году брат умер»11, — сообщал впоследствии Александр Суриков.

Из Москвы Василий Иванович отправляет брату короткие записочки, извещающие, что письма от Петра с войны приходят, что все здоровы и что он пишет «Благовещение». В первом письме за 1915 год, 29 января по старому стилю, он сообщает, что картина выставлена: «На выставке моя картина. Она небольшая. В Союзе». Письма художника Михаила Нестерова за 1915 год тоже начинаются с упоминания «Благовещения». Чуть раньше Сурикова, 1 января, он сообщает из Москвы своему постоянному адресату Александру Турыгину: «На Союзе выставил старик Суриков "Благовещение", его обругали художники, обругали и частью "замолчали" газетчики. А я скажу, что хорошо! Конечно, не так хорошо, как писал козак в старину, а "по-стариковски" хорошо. Особенно хорошо, что "по-своему". Чудесное выражение Богоматери, такое простое, душевное, доверчивое, а Гавриил — юноша стройный, сильный, "зовущий" — удачен менее, особенно тип лица — и формой шеи, слишком крепкой, все же вместе и особенно тон картины — напоминает испанцев — Мурильо.

Ты скажешь: вот тебе и "по-своему"... Да! Да! По-своему — так, как по-своему написан "Ермак", столь близкий "Тинтореттам" в венецианских базиликах, музеях, дворцах...»12

Михаил Нестеров, художник очень воцерковленный, храмовый, не может подвергнуть критике «Благовещение» изначально. Он — благоговеет и видит дальше, чем другие. Характерна его критика «крепкой шеи» суриковского архангела Гавриила. Следуя древнерусской традиции, а больше всего Андрею Рублеву, Нестеров в своих картинах-иконах писал утонченно-длинношеие фигуры. Кротость, смирение, «растительность» пластики — это главный мотив его живописи, столь совпадающей с общими тенденциями стиля модерн. Пожалуй, лишь Нестеров, находящийся в это время в весьма холодных отношениях с Суриковым, поддержал «Благовещение».

Картина, которую поныне называют «недописанной» (художники вряд ли дают на выставку недописанные вещи, если это не выставка этюдов), долгие годы хранилась в семье Кончаловских, пока, наконец, не была передана ими в Красноярск, где и должна была находиться по логике вещей. Ныне ее обсуждают красноярцы. В частности, Е.Ю. Безызвестных пишет: «...Мария в "Благовещении", в сущности, та же царевна, но в ее более экспрессивном воплощении. Она и здесь — настоящая "суриковская девушка". Благовещение только на первый взгляд не похоже на другие картины Сурикова. На самом деле здесь тоже "две стихии встречаются". Например, возможна пластическая параллель с "Ермаком". Там: слева напор казаков, справа — растерянность, страх, удивление сибирских аборигенов. В "Благовещении": слева тоже энергия наступления, справа — растерянность, вера, смятение Марии»13.

После долгих лет советской власти пришла пора заметить и «Благовещение». Суриков говорил картинами, и новая картина сообщила, о чем он мыслил. Шла Первая мировая война, и все больше думалось о спасителе мира. А он еще не родился, был в чреве непорочной благородной девушки. И, возможно, был убит на Второй мировой...

Примечания

1. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

2. Там же.

3. Цит. по: Василий Иванович Суриков. Коллекция красноярских музеев. Красноярск, 2002.

4. Цит. по: Василий Иванович Суриков. Коллекция красноярских музеев. Красноярск, 2002.

5. Цит. по: Василий Иванович Суриков. Коллекция красноярских музеев. Красноярск, 2002.

6. Суриковские чтения. Красноярск, 2012.

7. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

8. Алленов М.М. Василий Суриков. М.: Слово, 1996.

9. Цит. по: Василий Иванович Суриков. Коллекции красноярских музеев. Красноярск, 2002.

10. Точнее сказать, 28 июля 1914 года (по европейскому, григорианскому, календарю, а по российскому, юлианскому, — 15 июля) Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Повод — убийство в Сараеве (входившем в Австро-Венгрию) австрийского наследника эрцгерцога Франца Фердинанда. Россия формально вступила в войну 19 июля по российскому календарю, а по европейскому — 1 августа, когда Германия, союзница Австро-Венгрии, объявила войну Российской империи. 3 августа Германия объявила войну Франции, в ответ Великобритания 4 августа объявила войну Германии (Россия, Франция, Великобритания входили в один военный блок, Антанту) — и началась полномасштабная Первая мировая война. — Прим. ред.

11. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

12. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.

13. Суриковские чтения. Красноярск, 1999.

 
 
Покорение Сибири Ермаком
В. И. Суриков Покорение Сибири Ермаком, 1895
Автопортрет на фоне картины Покорение Сибири Ермаком
В. И. Суриков Автопортрет на фоне картины Покорение Сибири Ермаком, 1894
Портрет Елизаветы Августовны Суриковой жены художника
В. И. Суриков Портрет Елизаветы Августовны Суриковой жены художника, 1888
Церковь в селе Дьякове
В. И. Суриков Церковь в селе Дьякове, 1910-е
Вид Москвы
В. И. Суриков Вид Москвы, 1908
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»