Е.Д. Аглинцева. Друзья художника

Художник Николай Александрович Ярошенко, будучи еще молодым артиллерийским генералом, без сожаления оставил военную службу и в 1892 году поселился в Кисловодске.

Краса и гордость Северного Кавказа — Кисловодск, с его щедрой природой, открыл художнику новые, неограниченные перспективы и возможности.

Кисловодск — это неутомимое солнце, трепещущий воздух, свежесть зелени, как будто только что покрытой лаком, эти горы, уходящие тяжелой грядой вдаль, разнообразные по цвету: то зеленые, то красные, та серые и синие и, наконец, снеговые гиганты, где на вершинах розоватая теплота лучей восходящего солнца. Это ли не пища для творческой души художника?

Как человек, Николай Александрович таил в себе сдержанность, тишину и созерцание. Тонкая, стройная фигура военной выправки, темные, немного ниспадающие волосы, легкая бахромка усов, просвечивающая бородка и глаза. Я как сейчас помню эти глаза художника. Большие, темные, с маленькой извилиной век — они притягивают вас. Мягкая улыбка при разговоре, обличавшая в нем человека высокогуманного, как бы завершала благородный образ Николая Александровича.

Подходил он к людям всегда с чувством доверия и уважения, вызывая к жизни лучшие качества человека. Такая обаятельная личность художника Ярошенко навсегда осталась в памяти. Не красотой и не блестящим внешним видом привлекал он к себе симпатии и любовь окружающих. Какая-то мягкая гармония делала его облик отличным от всех.

Николай Александрович страстно любил природу и иногда рассказывал моему отцу какое-нибудь из своих приключений. Вот одно из них:

«Спускаясь однажды по крутой, каменистой и узкой тропинке на кабардинской грациозной лошадке, по кличке Кунак, я почувствовал опасность, — рассказывает Николай Александрович. — В это время из-под ног лошади вырвался камень и полетел вниз. Мой Кунак споткнулся и упал. Я быстро высвободился из седла, с силой потянул повод к себе. Умная лошадь вскочила на передние ноги, и мы были уже в безопасности. Кунак потянулся ко мне, подтолкнул меня своими бархатными губами, норкой, как говорят кавалеристы, а его выразительные глаза сказали: «Спасибо». Немного поволновавшись, мы поскакали дальше и думали оба: «А ведь еще немного и полетели бы под кручу на радость голодному волку, орлам да коршунам».

В тишине легкой вечерней прохлады я продолжал свой путь. Спокойная и величавая природа, как ты прекрасна! Разгневанная и разбушевавшаяся стихия, как ты бесконечно опасна для человека! Ты можешь потопить корабли, ты можешь залить лавой громадные пространства и повергнуть в прах тысячи человеческих жизней. Но все можно простить, если любишь тебя больше своей жизни, больше самого себя. Я хочу тебя всю взять на холст, богатую, скудную, далекую и ту, что обнимает меня и трогает своей преданностью. А люди! Где вы, счастливые и свободные? Не слышу ваших веселых голосов. Я слышу приглушенный стон, я вижу нужду и нищету и слышу плач детей.

И вас слышу, гордые смелые борцы за счастье людское, вас, отдающих свою жизнь, свою судьбу делу борьбы за будущее народа.

Люди высокой чести, я хочу своей палитрой написать вас правдиво, как святыню, запечатлеть ваши благородные души и отдать народу как свой долг перед Родиной!»

Вот так думал, чувствовал и писал художник-демократ Н.А. Ярошенко.

Любовь к животным, свойственная охотнику, художнику или философу, также оттеняла его быт. Помню, — вспоминает Екатерина Давыдовна, — в семье Ярошенко была красноносая галка, их общая любимица, которая на чисто русском языке выговаривала, правда, немного грассируя, «Верра», «Верра» (это имя старой служанки). Помню, как Галя (галка) суетливо вбегала в комнату и по указу Николая Александровича прыгала к нему на плечо, заглядывала в лицо, а Николай Александрович говорил: «Позови, позови Веру, она принесет что-нибудь покушать», и Галя кричала: «Верра! Верра!» Служанка приносила кусочки мяса, и галка выклевывала их из рук хозяина. Все приходили в восторг от такой трогательной сцены, а Николай Александрович говорил: «Привязался я к этой птахе и, кажется, пользуюсь взаимностью».

Жена Николая Александровича, Мария Павловна, была женщина умная, одаренная, любила живопись. Она художник, но талант Николая Александровича поглотил ее дарования, она перестала писать, уступив первенство своему мужу.

Ф.И. Шаляпин

Внешне Мария Павловна была невероятно полна, «обтекаемая» фигура колыхалась, а не шла, и все же, подвижная и живая, она была общительна, приветлива и приятна. Среднего роста, смуглая, с жгучими вьющимися волосами, черными глазами, она любила побеседовать, посмеяться, покритиковать, а когда нужно было возмутиться несправедливостью и стать на защиту обиженного, она делала это не задумываясь. Отличалась гостеприимством, доверчивостью, за что иногда бывала наказана. Однажды Мария Павловна пришла к нам на дачу и говорит моим родителям:

— Приютила.

— Что такое? — спрашиваем мы ее.

— Приехал к нам господин с маленьким чемоданчиком, очень хорошего внешнего вида, и говорит: «Я друг вашего друга (называет имя нашего хорошего знакомого), прошу меня приютить. Я поэт, слегка охотник, немножечко художник, ну а сейчас — турист». Я сказала: «Какой симпатичный».

Мы с Николаем Александровичем открыли ему объятия, приняли его, как друга. Поэт, охотник и турист прожил у нас три дня, а на четвертый утром, когда Вера пошла приглашать его к завтраку, его в комнате не оказалось, также не оказалось и прекрасной подзорной трубы, подаренной Николаю Александровичу художником Репиным. Новому другу мы пожелали счастливого и далекого пути, а вот подзорную трубу, подарок Ильи Ефимовича, было жалко.

— Какой симпатичный, — сказал Николай Александрович.

Было стыдно, я сделала вид, что не слышу.

Мария Павловна ходила всегда в черном. Распашонка была единственным возможным фасоном для ее фигуры.

Семья Ярошенко любила принимать у себя знаменитостей науки, литературы и искусства.

Помню, как однажды пристали к Шаляпину:

— Федор Иванович, расскажите что-нибудь.

И вдруг Федор Иванович говорит:

— Действие происходит в церкви. — Он достал из кармана кумачовый платочек, надел его на голову, завязал узелком, сморщил по-старушечьи лицо и пополз по полу, крестясь и приговаривая:

— Никак, двугривенный! Мать пресвятая богородица, заступница ты наша, посылаешь мне кроху на мою бедность. Так и есть, двугривенный.

И вдруг, возмущенная, откидывается, ругаясь:

— Вот черти! Какой-то кружок,, а я-то сдуру посчитала за двугривенный.

Богатырская фигура Шаляпина в роли сморщенной старушенции привела всех в восторг, да никто и не ожидал от него такого симпатичного выступления. Все ему зааплодировали, а Шаляпин говорит:

— Теперь твой номер, Леонид.

Всегда веселый, приветливый, Леонид Витальевич Собинов не сразу согласился выступить с юмористическим рассказом.

— У меня так не выйдет.

— Просим, просим, — заволновались все.

— Иду я вчера с компанией и» курзала после оперы «Риголетто» и, еще не перевоплотившись в самого себя, запел «Сердце красавицы». Вдруг подходит к нам ночной сторож и говорит: «Ваше благородие, с вас штраф причитается». За что? — спрашиваю я. — «За нарушение общественной тишины».

— И, голубчик, да ведь это герцог поет, а ему все разрешается, все можно...

— Виноват, ваше благородие, я не знал, что вы будете герцог. Тогда извините-с, не знал-с, не знал.

Сторож смущенно отошел, а я вынул из кармана рубль и протянул сторожу:

— Выпей, голубчик, за герцога Монтуанского.

— Покорно благодарю-с, Ваше благородие.

Компания с веселым хохотом продолжала нарушать общественную тишину, именем герцога избавившись от штрафа.

— Леонид Витальевич, спойте «Сердце красавицы», — воскликнуло несколько голосов, в том числе и хозяйка дома, Мария Павловна.

— Спою, — сказал Собинов, — если Евгения Ивановна споет «Хабанеру».

Вызов принят, и Леонид Витальевич запел чарующим голосом «собиновского» тембра, который буквально сводил с ума москвичей и каждого, кто слышал его.

Много арий и романсов спел в тот вечер Леонид Витальевич: арию Владимира из оперы «Князь Игорь», конечно, Ленского, дуэт Даргомыжского «В селе малом Ванька жил».

Л.В. Собинов

Из артистов Художественного театра особенной любовью пользовался Константин Сергеевич Станиславский. Однажды за ужином Мария Павловна говорит:

— Константин Сергеевич, вас все знают и любят, наверное, вы и здесь имеете большой успех?

— Не всегда, — ответил Станиславский. Как-то я пил нарзан у источника. Вдруг слышу позади себя: «Станиславский! Станиславский!» Я стал прислушиваться. Две барышни шепотом переговариваются:

— Посмотри, какой он высокий! Ты хотела, чтобы твой муж был такой высокий?

— Да. А ты?

— Я тоже.

— А посмотри, какие у него толстые губы, тебе нравятся?

— Да, а тебе?

— Мне тоже.

— А какие у него мешки под глазами, тебе нравятся?

— Нет, а тебе?

— Тоже нет.

— Разве тебе не все равно?

— Ну, все-таки...

Все засмеялись, а Мария Павловна спросила:

— А вам, Константин Сергеевич, не все равно, что сказали барышни?

Станиславский тихо ответил:

— Ну, все-таки... Эти проклятые мешки под глазами мне всю жизнь карьеру портят.

Кто-то предложил:

— Выпьем за милых барышень.

А Константин Сергеевич добавил:

— Только без мешков под глазами.

Среди посещавших семью Ярошенко выделялась артистка Большого театра Евгения Ивановна Збруева, известная слушателям опер как исключительная Кармен. Обладательница прекрасного контральто, она приводила в восторг всех, и больше всего Марию Павловну, которая, слушая ее пение, вспоминала свою молодость и уносилась в прошлое.

Евгения Ивановна сама много пела и привлекла других больших музыкантов в салон высокой культуры Ярошенко. Ей аккомпанировала артистка Большого театра, красавица М.Н. Махарина, с которой в свое время скульптор вылепил статую «Россия».

Композитор Аренский в ансамбле со скрипачом и виолончелистом Большого театра исполнял у Ярошенко ряд инструментальных вещей. Он высоко ценил талант Евгении Ивановны, писал и посвящал ей свои романсы. Евгения Ивановна в свою очередь в честь Аренского организовала хоровой коллектив из любителей и под своим дирижерством пропела несколько произведений, в том числе «Хор поселян» из оперы «Князь Игорь»...

...Ярким примером гуманности супругов Ярошенко может служить следующий факт. В Кисловодске в семье Волженских (родственников Ярошенко) росла маленькая Надя, которая в силу каких-то обстоятельств попала в тяжелые материальные условия. Николай Александрович и Мария Павловна приняли в ее жизни горячее участие, взяли ее к себе и воспитывали как свою дочь.

О высоких моральных качествах Николая Александровича и Марии Павловны Ярошенко я всегда слышала от моих родителей, с которыми у них была многолетняя дружба. С этюдником в руках и холстом приходил Николай Александрович к моему отцу, полковнику Аглинцеву, и тихо говорил:

— Пойдемте, Давыд Осипович, за дом.

Там, на северной стороне дачи, он писал портрет моего отца. Прекрасный по живописи портрет остался у художника.

В доме Ярошенко я познакомилась с женой Репина. Пожилая, очень симпатичная, она живо рассказывала о своих путешествиях. Познакомилась я и с Верой Репиной (дочерью художника). Она потом выступала в курзале, а я с нею в качестве аккомпаниатора. Она имела недурной голос, чувствовалось, что умна и развита.

Семья Ярошенко была близка с художником Михаилом Васильевичем Нестеровым. Его дочь Оля дружила с шалуньей Надей, приемной дочерью Ярошенко.

Оля Нестерова, высокая, с синими глазами, была хороша собой. Как-то она пришла к нам на дачу в синей амазонке со стеком в руках и сказала, что позировала художнику, своему отцу. Писал ее, кажется, и Николай Александрович, точно не знаю, картина называлась «Портрет дочери художника». В конце лета состоялась свадьба Оли Нестеровой. Известно, что по старому обряду, два шафера по очереди должны держать золотой венец над головой невесты, одним из шаферов был Леонид Витальевич Собинов, другим — мой брат, врач К. Аглинцев. Леонид Витальевич потом шутя запевал: «Нет, за тебя молиться я не мог, держа венец над головой твоею».

С отцом Оли Нестеровой, известным художником Михаилом Васильевичем Нестеровым, я тоже встречалась в доме Николая Александровича и Марии Павловны Ярошенко, К сожалению, знакомства с ним более близкого у меня не было.