С.Р. Левицкая. Месяц в Крыму

Какое счастье! Я еду в Крым! Это решено. Мама отпускает меня с женой моего дяди — художника Мясоедова. Я бесконечно рада увидеть море, горы, узнать интересных людей!

...Путь до Ялты — одно наслажденье.

...Нас ожидала чудная квартира с мраморной террасой, обвитой настоящим виноградом. Я попала будто в заколдованный мир: прибой моря, музыка, доносящаяся из городского сада, луна, просвечивающаяся через ветки винограда, темное небо с необыкновенно яркими звездами, теплый ветерок, доносящий из сада аромат цветов... Все это буквально опьяняло меня. Несколько дней я провела как в чаду.

Однажды, часов в шесть вечера, мы услыхали шаги по мраморной лестнице и увидали входящего дядю. Мы ему очень обрадовались. Елизавета Михайловна сейчас же повела дядю Гришу осматривать дачу, которую она в этом году купила. Я тоже пошла за ними. В саду нас встретил господин невысокого роста, брюнет, в серой шляпе. Оказалось, что дядя приехал не один, а со своим другом, художником Ярошенко. Нас познакомили, и мы молча ходили за Елизаветой Михайловной и дядей. Потом на мраморную террасу, где мы расположились, был подан чай. Вечером мы все пошли в городской сад. Сидя за отдельным столиком, мы долго слушали музыку. А потом дядя и Николай Александрович Ярошенко начали спорить (сейчас уже не помню о чем). Я слушала, затаив дыхание и широко раскрыв глаза: все, что говорил Николай Александрович, мне ужасно нравилось. Мне казалось, что вот это же самое и я сказала бы... Что его мысли — мои мысли...

Николай Александрович всегда был со мной любезен и внимателен. Иногда Елизавета Михайловна просила меня исполнить какое-нибудь поручение. Обычно это было вечером. Николай Александрович шел со мной. Мы спускались к морю. Какие это были счастливые минуты для меня! Он интересно говорил об искусстве, спрашивал меня, что я люблю, что читала, советовал, что надо прочесть. Он был очень образованный человек и с большим умом.

Одно время дядя и Николай Александрович писали мой портрет. Дядя скоро его закончил, а Ярошенко все писал и писал... Помню, когда Николай Александрович писал мой портрет, в сад вошли музыканты и стали играть что-то очень красивое. Вероятно, под впечатлением музыки мое лицо выражало все мое внутреннее состояние. Ярошенко с жаром писал. Он хотел запечатлеть это выражение на портрете.

Иногда мы все ездили в окрестности Ялты. Как весело было ехать на маленьком «пятом» месте позади красивой «корзины»! Корзиной назывался экипаж с большим зонтиком, обитый красным бархатом, четырехместный — с пятым местом сзади. Художники садились писать этюды, а я бегала по берегу моря, собирала красивые камешки и те, которые Николай Александрович одобрял, прятала... Иногда мы ходили с Николаем Александровичем фотографировать. Один раз, открыв нечаянно камеру, я испортила целую пачку стекол. Потом художники писали на них прелестные картинки.

После обеда на мраморной террасе Николай Александрович стал писать для меня масляными красками картинки на испорченных фотографических пластинках. Он так увлекся этими картинками, что забыл про пароход, и только тогда вспомнил о нем, когда услыхал свисток. Он вскочил, стал укладывать краски и кисти, а я бросилась в комнаты отыскивать его серую шляпу.

Я знала, что вечером к чаю придет Николай Александрович с женой.

Наконец я увидела Марию Павловну Ярошенко. Это была дама лет сорока, высокая, довольно стройная, добрая, но нервная.

Мария Павловна любила ездить верхом, и у нас стали составляться кавалькады. Лошадей брали у татар. Для меня всегда брали прелестную серую лошадь. Ее звали Вальс. Я ее очень любила и всегда огорчалась, когда видела, что на ней едет какая-нибудь незнакомая дама.

Мария Павловна скоро переехала на дачу к своим знакомым, а Николай Александрович остался в Ялте. Он шел в горы писать этюды, и я шла с ним. Он нес краски, складной стул и гуттаперчевую подушку для меня. Надув ее, он уговаривал меня сидеть на ней, так как в Крыму очень обманчиво и можно простудиться. Я садилась около него, и какие интересные беседы мы вели тогда! Как он был умен и остроумен! Иногда он просил меня позировать на каком-нибудь уступе скалы, и я попадала на его этюд.

Наступил сентябрь. Приближался день отъезда Николая Александровича. Погода стояла чудная, точно июнь в Тульской губернии. Купанье было в самом разгаре. Какое наслаждение было утром бежать в купальню! У меня был костюм из синей фланели. Я надевала пробковый пояс и уплывала далеко из купальни, и в открытом море, лежала, покачиваясь на волнах.

У меня теперь было много знакомых, с которыми меня познакомил Николай Александрович. Из них я помню артистку Стрепетову, которая этим летом жила в Ялте со своим мальчиком. Среди новых знакомых был еще один молодой человек, банковский чиновник, директор отделения петербургского банка, бледный блондин.

Ярошенко на него и на меня рисовал карикатуры. Невозможно было смотреть на эти карикатуры без хохота.... Николай Александрович называл этого молодого человека «молью», уверяя, что своим бесцветным видом он напоминает это насекомое. Перед своим отъездом, укладывая краски, Николай Александрович взял пузырек с французским скипидаром, который бывает нужен художникам для мытья кистей, и сказал:

— А куда же я дену скипидар? Ах да, я дарю его вам, Софья Руфиновна... Чтобы «моль» не приставала...

Николаю Александровичу очень не хотелось уезжать из Ялты.

В Ялте он носил штатскую синюю тужурку, и странно было думать, что в Петербурге он носит военное платье.

Настал последний вечер. Я так привыкла к художнику, что не представляла жизни без него.

Провожать его приехала Мария Павловна. Она пригласила всех к себе на прощальный чай.

Пароход отходил в шесть часов утра. Я сказала, что непременно приду его провожать.

В пять часов я встала, оделась и стала ждать одну знакомую барышню, которая со своей матерью тоже собиралась провожать Николая Александровича. Когда я увидела их в саду, я бросилась в комнату к Елизавете Михайловне и сказала, что все едут провожать Ярошенко, и спросила, поедем ли мы.

— Да, — ответила она, — я сейчас буду готова. Наймите извозчика.

Ах, какая радость! Мы побежали нанимать извозчика, а через несколько минут ехали по набережной.

Когда мы приехали на пристань, Ярошенко с женой уже был там. Он был в военном костюме. Провожающих много. Кругом говорили, шутили, смеялись... Наконец наступило время садиться в лодку. В то время мола еще не было, и надо было из павильона садиться в лодку и плыть до парохода, который стоял вдали. Николай Александрович простился со всеми и к последней подошел ко мне, пожал мне руку и убежал садиться в лодку... Потом ушел и пароход... Вспоминались его слова, остроумные шутки...

Ко дню моих именин, 17 сентября, я получила от Николая Александровича большое письмо с его портретом. Он там снят в своей милой синей тужурке.

Прошло сорок лет. Сорок лет со всеми радостями и печалями. Но месяц в Крыму остался в моем воспоминании, как самая яркая страница жизни.

Судьба отняла у меня все. Отняла очень рано мужа. Потом старшего сына. Отняла здоровье. Счастье повернулось ко мне спиной... Но воспоминания — они мои, они во мне, их никто не может отнять.

Я не говорю с тоской «нет», но с благодарностью: «было».

1924, январь.