Н.Н. Ге. (Воспоминания о художнике)¹

Вы просите сообщить что-нибудь о Н.Н. Ге, которого мы так недавно потеряли. Не было времени привыкнуть к мысли, что он ушел от нас навсегда. Лицо его еще живо в нашем сознании, голос его еще не замер, а потому трудно говорить о нем со спокойствием и уверенностью без страха пересластить или впасть в другую крайность.

Не вдаваясь в подробности, сообщу вам то, что придет мне на память. Вы же можете пользоваться этими набросками по усмотрению.

Ге я знал по его программе «Саул у Аэндорской волшебницы» и по той памяти, которая осталась в среде учащихся, как об очень талантливом художнике². Лично в первый раз встретил я его на Парижской всемирной выставке.

Он, уже автор «Тайной вечери», первый подошел ко мне, свежепросольному пенсионеру, заговорил просто и ласково, причем его мысли о картинах и людях казались мне новыми, оригинальными и симпатичными³.

Эта первая встреча, по краткости ее, не оставила глубокого следа, который был изглажен массой новых встреч и впечатлений. Потом я переселился во Флоренцию, где жил Ге со своей семьей. Семья эта состояла из пяти человек: самого Ге, его жены Анны Петровны, урожденной Забелло, двух маленьких мальчиков Коли и Пети⁴ и няни хохлушки, большой патриотки, умевшей делать вареники и уморительно объяснявшейся по-итальянски.

У Ник[олая] Ник[олаевича] собиралось много весьма разнообразного народа. Тут были русские, жившие во Флоренции с давних пор, вновь приезжающие и проезжающие, тут же попадались итальянцы, французы и другие национальности. Всем было ловко благодаря простоте и сердечности, с которой хозяева принимали своих гостей.

В темах для разговоров недостатка не было. Политическая жизнь Италии, в это время бившая ключом, не могла не увлечь русскую колонию, а потому у Ге, после искусства, всего более говорилось о политике. Господствующий тои был тон крайнего либерализма, подбитого философией и моралью. Спорили много, спорили с пеной у рта, не жалели ни слов, ни порицаний, ни восторгов, но все это, не выходя из области пожеланий, кончалось мирным поглощением русского чая. Это было время польского восстания. Флоренция, куда заезжал Герцен, через которую с шумом, как брандкугель, проносился Бакунин, была, разумеется, на стороне угнетенных поляков⁵. Многие из проживавших там русских делили их симпатию. Помню, что Николай Николаевич был за поляков, горячо их защищал и приходил в негодование от ударов, которые им приходилось переносить. В споре он был крайне находчив, и не было такого рискованного положения, которого он не взялся бы доказать или опровергнуть, прижатый к стене противниками, когда логика от него ускользала, он всегда умел находить такую точку зрения, которая давала ему возможность выворотить наизнанку все доказательства своих оппонентов. Говорил он не спеша, без крика и смущения, но всегда с увлечением, причем его апостольская, тогда еще темно-русая голова делалась очень выразительной. В жару спора у него всегда подергивались вверху мускулы правой стороны носа и щеки, что придавало лицу выражение убедительности.

К женщинам Ге относился с душевной нежностью, всех красивых итальянок звал Беатрисами; женщины всегда интересовались им и охотно его слушали; в этих отношениях, часто очень нежных, пол и возраст не играли никакой роли. В своей жене, несмотря на то, что она была далеко не из красивых, видел все совершенства; с нее писал и Магдалину, и Петра Великого, и многих других⁶. Натуры он держать не любил, всегда видел в ней врага того идеала, который рисовало ему воображение. Брал натуру, как случайный факт, который перерабатывал по-своему; картины создавались у него с великими муками и переделками; иногда он оставлял работу на долгое время, иногда все переделывал снова. В мастерскую пускал неохотно и только тогда, когда дело приходило к концу и сомнений более не было: он боялся чужого влияния или глупых замечаний.

Общество, собиравшееся у Ге во Флоренции, было весьма разнообразно. Не припомню всех его знакомых, помню, что встречал у него А. Веселовского, Каменского, семью Герцена (ни самого Герцена, ни Бакунина видеть мне не удалось), П. Забелло, А. Чиркина, П. Долгорукова, Доманже, де Губернатиса, Л. Мечникова, Ушакову, Мордвинова и многих иностранцев, имен которых не припомню⁷. Летом часть кружка переезжала ради купания в С.-Теренцо, маленькую деревушку в заливе Специи, состоящую из полсотни рыбацких домов, приютившихся над скалами, увенчанную наверху развалинами замка. Деревеньку эту открыли художники и полюбили за ее простоту жизни, дешевизну, красивую местность и население. Ге на каждом шагу находил там Беатрис. Будучи историческим художником, он часто увлекался пейзажем, в С.-Теренцо он писал этюды улиц и сделал несколько этюдов маслин для «Моления о чаше», картины, которую он тогда уже затевал⁸. Из С.-Теренцо мы перебрались в Каррару, которая увлекала нас своей романтической красотой и роскошью каштановых лесов, разбросанных по горам, между которыми каскадами бежит речка Каррара. В Карраре Николай Николаевич сделал эскиз исполненной им впоследствии в виде небольшой картины «Перевозка мрамора»; интерес этой картины состоял в солнце, в белой мраморной пыли, поднятой множеством волов, которые, сгибаясь в дугу, еле тащат по глубоким котлованам глыбу мрамора, погоняемые пиками сидящих на задней паре погонщиков.

Кто-то купил этот небольшой жанр; не помню, был ли он выставлен⁹.

Италию я покинул ранее Ге и, возвратившись в Россию, поселился в Москве¹⁰. [...]

Перебравшись из Москвы в Петербург, там я нашел Ге, несколько постаревшего, но по-прежнему живого, впечатлительного и увлекающегося. Идея внести искусство в провинцию, сделать его русским, расширить его аудиторию, раскрыть в нее окна и двери, впустив свежего и свободного воздуха, была Николаю Николаевичу весьма по сердцу, и он взялся за нее горячо и увлек Крамского, который в то время относился к Ге с большим почтением¹¹, Дело Товарищества снова поднялось на ноги, собраны были подписи, между которыми были подписи Гуна, Клодта М.К., Прянишникова, Перова, К. Маковского, Корзухина, В. Якоби и др. Последние ограничились подписями, никогда в деле не участвуя. В.И. Якоби, сыграв несколько либеральных мотивов и сделав несколько весьма либеральных пируэтов, из Товарищества выбыл, пристроившись не без удобства к Академии художеств. Из членов Артели к Товариществу присоединился один К.В. Лемох, представлявший собою единственную связь артели с Товариществом¹².

Новое дело движения выставок по России связывало нас в одну небольшую и тесную группу. Ге, Крамской и я были членами Правления, то есть вели все дело. Ге, кроме того, был кассиром, внося в это дело обычную способность увлекаться, он придумывал свои способы ведения книг и свои приемы счетоводства.

Успех его картины «Петр и Алексей» в Петербурге и в провинции очень его бодрил, и никогда не был он так оживлен, а может быть, и счастлив¹³. [...]

Вначале Ге и Крамской жили в ладу и полном согласии; впоследствии, когда картины Ге не делали впечатления, равного картине «Петр и Алексей», а Крамской с черных портретов перешел на Картины и почувствовал себя довольно сильным, чтобы занять место рядом с Ге, между ними пробежала черная кошка. Крамской позволял себе делать замечания вроде: «Я устал защищать ваши картины, Николай Николаевич» и т. д. Благодаря таким уколам из отношений их исчезла всякая сердечность и навсегда¹⁴, что, конечно, не мешало благополучному течению нашего дела, которое росло и укреплялось, так что для заведования выставкой и путешествий мы должны были искать постороннее лицо. Таким лицом, к нашему счастью, оказался А.Д. Ч[ирки]н, который по дружбе ко многим из членов и из любви к искусству, которому не был чужд, вел дело выставок в течение нескольких лет и умел его поставить как нельзя лучше¹⁵.

В первые годы пребывания Николая Николаевича в Петербурге он сохранял тепло, которое привез из Италии. Дети его, лучше говорившие по-итальянски, чем по-русски, подросли и вступили в Ларинскую гимназию. Отношения Николая Николаевича к Академии, находившейся под ближайшим управлением на все согласного ректора Иордана и мудрейшей опекой конференц-секретаря Исеева, были довольно не ясны. Ге был приглашен участвовать в Комиссии по пересмотру устава Академии, состоявшей, если не ошибаюсь, под председательством конференц-секретаря, с участием Крамского, Чистякова и других. Кажется, что Ге очень волновался, очень хлопотал, на что-то надеялся и, конечно, напрасно¹⁶. Мудрый опекун устроил все так хорошо, что устав, составленный комиссией, почил под сукном комитета, что в комиссии Ге сказал несколько слов, доставивших мало удовольствия академическим мудрецам, и они этого не забыли; когда устав был благополучно похоронен, Ге реже стал звать себя «моего государя профессор»¹⁷, хотя не отказался участвовать в конкурсе на писание образов для какого-то храма¹⁸. Но здесь-то он и получил афронт: его эскизы были признаны Академией негодными, чем он весьма огорчился, совершенно остыл к академическому ареопагу; вообще в его настроении произошли значительные изменения, и художнику (тем более, что его личные дела шли очень плохо — картины не продавались) жить с семьей в Петербурге и поддерживать довольно обширное знакомство стало трудно. Явились долги. По совету

Анны Петровны и под влиянием огорчений он решился уехать в имение Черниговской губернии, частью пришедшее по наследству, частью прикупленное в долг, чтобы заняться хозяйством и писать картины свободно и в свободное время¹⁹.

Севши на землю, Николай Николаевич исчез с горизонта, говорили, что он разводит табак, что он занялся скотоводством и т. п. Эти рассказы имели основание: бегство в пустыню было результатом усталости и охлаждения после нервной и напряженной жизни, которою он жил в Петербурге. Конечно, не будучи подготовлен к сельскому хозяйству, он потерпел фиаско, хотя первое время очень всем увлекался.

В этот период, давно его не видя, я заехал к нему в деревню и нашел его здоровым и довольно бодрым. Он делал пристройку к дому для младшего сына, который, женившись, возвел Ге в звание дедушки, чем Николай Николаевич очень гордился²⁰. Кроме этого титула, он давал себе имя барона.

— Я барон, а это мои вассалы, — говорил он, указывая на крестьянские хаты, причем добродушно смеялся²¹, как тогда, когда звал себя «моего государя профессор». Свои фантазии он часто прикрывал шуткой. Пробыв несколько дней у Ге, я заметил, что в нем развилась ворчливость и нетерпимость моралиста; ни с женой, ни со старушкой-родственницей он не стеснялся в выражениях и нередко доводил их до слез.

Заехав другой раз к Николаю Николаевичу, я не застал его дома: он был по соседству и должен был скоро вернуться. В ожидании его мне сообщили, что Николай Николаевич стал толстовцем и кладет соседям печи; об этом говорили, как о чем-то комичном, пожимая плечами. Спустя час пришел Ге; он нес деревянное блюдо, полное вишен, покрытое ковригой хлеба; увидя меня, обрадовался и сообщил, что творит дела милосердия: сейчас он работал у соседа и вот ему дали, что могли. На мой вопрос: «Разве у вас мало хлеба?» — он сказал: «Душечка, никогда не нужно отказываться от выражения благодарности, ибо дело святое помогать друг другу!» На замечание, что у него исцарапана его апостольская лысина и глина пристала к волосам, он пояснил, что кончал печь, работая под потолком, вот и исцарапался.

«Да, дон Грегорио, творим дела милосердия и любви!» По-видимому, это был припев, заменивший и «профессора» и «барона», причем прежнего веселого смеха, однако, не было.

Отношения его к домашним не улучшились. Анна Петровна, не разделявшая его фантазий, как она это называла, смотрела на них, как на юродство. Старясь, она никак не могла понять, что смешно и непозволительно любить розы, когда на их месте мог бы вырасти картофель, в котором нуждаются люди; и эти розы, росшие против окна, за которыми она любила ухаживать, были поводом для долгих и ворчливых проповедей, доводивших иногда ее до слез.

Спустя год Ге завернул ко мне летом в Полтаву. Приехав ночным поездом в половине второго, он взял свой посох, подвязал сумку за спину, как носят странники, и со станции пешочком верст около пяти брел через всю Полтаву, которая в это время спит, и добрел на Павленки, прямехонько к моему дому. Было часа четыре утра, дворник спросонья не хотел его пускать: «Чего тебе в это время надо? Все спят и барин спит». Однако пустил. Николай Николаевич прошел прямо в сад, положил сумочку под голову и с евангелием в руках, которого никогда не покидал, отдохнул часа два.

У меня он пробыл три дня, вступая в беседу со всяким новым лицом, почти всегда переходя в проповедь, причем он тотчас доставал евангелие из кармана и, много раз повторяя какой-нибудь текст, прибавлял: «Как это верно и как глубоко! Вот, батюшка, где истина, а не то, что Спенсеры да Конты и им подобная мелочь!»²²

Через три дня он начал собираться, и на мои просьбы побыть еще сдаться не пожелал на том основании, что в писании сказано: «Если придет к тебе пророк, накорми его и дай отдохнуть три дня, а на четвертый дай работу и пусть идет» — и, повязав сумочку, ушел. Я проводил его до вокзала, где пришлось долго ожидать поезда. Сидя задумчиво против буфетного шкафа, украшенного бутылками, вазами, склянками, закусками и дремавшей буфетчицей в центре, Николай Николаевич проговорил: «Посмотрите, ведь это современная мадонна!»

Мало-помалу Николай Николаевич опять начал заниматься искусством, кажется, его увлекла идея иллюстрирования сочинений Л.Н. Толстого, к которому он питал глубокую симпатию, кажется, взаимную²³. От рисунков он перешел к картинам, предполагая сделать серию картин на события из евангелия, последней должна была быть «Распятие», как конец евангелия. По обстоятельствам, от него не зависящим, которым Ге должен был подчиниться молча, картины эти на выставках появиться не могли. Бывшему «профессору государя моего» это исключение из общего правила не могло не быть прискорбным, хотя он переносил наружно спокойно этот последний афронт, утверждая, что видит в этом признание его значения; тем не менее он в глубине души скрывал большое горе, которым ему не с кем было поделиться (Анна Петровна уже умерла). В публике интерес к его картинам возрос благодаря их недопущению на выставки до крайности, и от желающих их видеть не было отбоя²⁴.

Но и это не могло его вознаградить и утешить. После выставки он заболел той неопределенной болезнью, которую назвали инфлюэнцей, но поправился; на Съезде любителей в Москве говорил публично и был горячо принят присутствующими²⁵. Следующее за тем известие было принесено газетами, что Николай Николаевич умер в Нежине, это, однако, была неточность: в Нежине он был у младшего сына по поводу рождения внучки Насти, был очень весел, хотя после болезни страдал одышкой и потерял способность, как прежде, легко и быстро двигаться.

Засидевшемуся и пропустившему поезд Ге пришлось возвращаться поздно с товаро-пассажирским поездом, почему домой приехал поздно. Видя, что в окнах темно, Николай Николаевич взял свой чемодан, внес его в дом и начал звать старшего сына, который его ждал, говоря, что еще рано спать с этих пор. Когда тот вошел на его зов, Николай Николаевич сказал, что ему что-то нехорошо; отнесенный сыном на постель, он несколько раз вскрикнул и умер. Смерть пришла быстро: с момента, как Ге почувствовал себя дурно, не прошло десяти минут, как его не было уже в живых²⁶.

Среди нас, художников, его знавших, о Ге надолго останется память, как о человеке живом и всюду возбудившем вопросы жизни, чрезвычайно отзывчивом и всегда готовом прийти на помощь. Он любил людей, особенно молодых и слабых, любил ласку и сам был ласков, всегда искал истину, нередко думал, что был к ней близок, но ненадолго, так как искание истины было в его природе, отсюда вытекала его наклонность менять предметы обожания. Но доброта, бескорыстие и сердечное отношение к людским печалям были постоянными его качествами и никогда его не покидали.

Примечания

1. Воспоминания Мясоедова о Ге, скончавшемся 1 июня 1894 года, были написаны по просьбе Стасова и вошли в книгу «Николай Николаевич Ге, его жизнь, произведения и переписка. Составил В.В. Стасов». М., «Посредник», 1904. В настоящем сборнике печатается текст, отредактированный автором и опубликованный им в журнале «Артист». 1895, № 45.

2. «Аэндорская волшебница вызывает тень Самуила» («Саул у Аэндорской волшебницы», 1856, ныне — в ГРМ). За эту картину в 1857 году Ге получил большую золотую медаль.

3. Мясоедов познакомился с Ге в апреле — мае 1867 года, когда последний приехал в Париж на Всемирную выставку, где в Русском художественном отделе экспонировалась его картина «Тайная вечеря» (1863, ныне — в ГРМ), за которую Ге получил звание профессора. См. прим. 13 к письму 4.

4. См. прим. 5 к письму 25.

5. Речь идет о польском восстании 1863—1864 годов, жестоко подавленном царским правительством: были казнены захваченные в плен члены Национального правительства, сосланы на каторгу и поселение тысячи повстанцев. По Европе разлилась волна польской повстанческой эмиграции, крайнее крыло которой участвовало в революционном движении ряда европейских стран. Во Флоренции в начале 1860-х годов жили дети А.И. Герцена: сын Александр — ассистент физиолога доктора М. Шиффа и дочери — Наталья и Ольга, бывавшие у Ге. Герцен приехал сюда 18 января 1867 года. В том же году Ге написал его портрет (ныне — в ГТГ, неоднократно повторялся художником). Бакунин М.А. — теоретик анархизма. В 1861 году, бежав из сибирской ссылки, вторично эмигрировал из России. Жил в Англии, Швейцарии и Италии. Автор книги «Государство и анархия» (1873).

6. Имеются в виду картины Ге: «Вестники Воскресения» (см. прим. 1 к письму 100) и «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» (1871, ГТГ, картина неоднократно повторялась автором).

7. См. прим. 1 к письму 16. Каменский Ф.Ф. — скульптор. Участник I выставки Товарищества передвижников.

См. прим. 12 к письму 4. Чиркин А.Д. — см. прим. 4 к письму 25.

Долгоруков П.В., князь, — публицист-памфлетист 60-х годов прошлого века. В 1859 году эмигрировал из России, сотрудничал в «Колоколе».

Доманже И. — участник французской революции 1848 года, эмигрант. Владелец школы-пансиона во Флоренции, учитель детей Герцена и Ге. В 1868 году Ге написал его портрет (ГТГ).

Губернатис де А., граф, — ученый-санскритист, литератор, поэт, историк, составитель «Словаря современных писателей», изданного во Флоренции в 1880 году.

Мечников Л.И. — см. прим. 12 к письму 4.

Ушакова — лицо неустановленное.

Мордвинов А.А. — ученый, занимавшийся историей религий.

8. Вероятно, к ним относятся этюды «Оливковая роща в Сан-Теренцо», «Дубовая роща в Сан-Теренцо» (обе — 1867 года, Киевский музей русского искусства), использованные Ге в картинах «В Гефсиманском саду» (1868, Киевский музей русского искусства и 1869, ГТГ).

9. Речь идет о картине «Перевозка мрамора в Карраре» (1868, ныне — в ГРМ). В 1870 году была приобретена у художника наследником, будущим имп. Александром III. Экспонировалась на персональной выставке художника в залах Академии художеств в 1870 году.

10. Мясоедов возвратился в Россию в начале 1869 года, а Ге — в конце того же года.

11. Ге писал, вспоминая то время: «...Гр.Гр. Мясоедову принадлежит мысль устроить новое общество, соединив московских и петербургских художников в одно общество. Сам он жил в Москве. Сообщая мне об этом, он просил меня заинтересовать петербургских художников. Все того ждали и потому с охотой откликнулись на эту идею. Приглашение москвичей было принято нами, и, наконец, состоялось соглашение. Гр.Гр. составил устав Товарищества, и его подписали, а также решили приготовить картины и через год (в 1871) сделать выставку...» (См. «Николай Николаевич Ге, его жизнь, произведения и переписка. Составил В.В. Стасов». «Посредник», 1904, стр. 217.)

12. См. прим. 3 к письму 21 и прим. 1 к письму 22. Мясоедов ошибся, К.Ф. Гун не подписывал ни прошения, ни устава Товарищества.

13. В первое Правление Товарищества передвижников, согласно протоколу Общего собрания от 16 декабря 1870 года, были избраны: Ге, Мясоедов, М.К. Клодт, Крамской, Перов и кандидатом — Прянишников. Картина Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» экспонировалась на I выставке Товарищества передвижников. В путешествие было отправлено ее уменьшенное повторение. См. прим. 6.

14. См. прим. 1 к письму 32.

15. См. прим. 4 к письму 25.

16. Ге, вместе с Крамским, Чистяковым, Иорданом, Боголюбовым, Гуном и др., участвовал в работе Комиссии по пересмотру устава Академии художеств 1859 года, начавшей свою деятельность в октябре 1872 года под председательством гр. С.Г. Строганова, а не конференц-секретаря Академии П.Ф. Исеева, как пишет автор.

17. Стасов, обращая внимание читателей на это выражение (см. то же, стр. 253), отмечает, что Ге употреблял его «в разговорах с одним только Гр.Гр. Мясоедовым» (подчеркнуто Стасовым), выражая тем самым недоверие к этому свидетельству.

18. Речь идет об эскизах, представленных Ге на конкурс для храма Христа Спасителя в Москве: «Св. Сергий, благословляющий на подвиг Дмитрия Донского», «Помазание Давида», «Се человек», «Несение креста», «Рождество».

19. К решению оставить занятия живописью и покинуть Петербург толкнули Ге тяжелый творческий кризис, глубокое разочарование в общественном значении своего искусства. В 1876 году художник с семьей поселился на Украине, в Черниговской губернии, на хуторе Плиски, купленном у тестя.

20. В опубликованных Стасовым воспоминаниях Мясоедова о Ге, говорится: «...Заехав к Ге в деревню (после женитьбы его сына Петра, т. е. после октября 1883 года)...» (См. Стасов, то же, стр. 275.)

21. Об этом вспоминает и Е.И. Ге, невестка художника. (См. Стасов, то же, стр. 272.)

22. Спенсер Г. — английский философ-позитивист, в основе теории которого лежал принцип эволюции.

Koht O. — французский математик и философ-позитивист.

23. Ге познакомился с Толстым в 1882 году, привлеченный и покоренный его философским учением. Художник исполнил иллюстрации к рассказу Толстого «Чем люди живы» и к «Краткому евангелию» (1886—1887 годы).

24. Творческий подъем, который испытывал художник в 1890-е годы, нашел выражение в цикле картин на евангельские сюжеты: «Христос и Никодим» (1889, ГТГ), «Выход Христа с учениками с тайной вечери в Гефсиманский сад» (эскиз 1888 года — принадлежит ГТГ и картина 1889 года — ГРМ), «Что есть истина? Христос и Пилат» (1890, ГТГ), «Суд Синедриона. «Повинен смерти!» (1892, ГТГ), «Совесть. Иуда» (1891, ГТГ), «Голгофа» (1893, ГТГ), серия «Распятий», завершившаяся картиной 1894 года (частное собрание в Швейцарии). См. прим. 1 к письму 100.

25. Ге присутствовал на последнем заседании первого в России художественного съезда, состоявшемся 1 марта 1894 года, на котором произнес речь. (См. Стасов, то же, стр. 392—399.)

26. Это случилось в ночь на 1 июня 1894 года.