«Все в прошлом»

В 1889 году на выставке передвижников появилась картина «Все в прошлом» — ее можно увидеть и теперь в Третьяковской галерее, рядом с другими картинами художника Максимова.

Майский день. Обеднелая усадьба. Во дворе, под кустом буйно цветущей сирени, поставлено кресло. В нем — старуха, владелица дома, что виднеется в глубине, — белого, как сказочное видение, помещичьего дома с облупившимися колоннами и наглухо заколоченными окнами и дверьми.

Она сидит в старинном кружевном чепце и бархатной черной накидке, протянув ноги, откинув назад голову и прикрыв глаза. По ее изжелта-бледному лицу блуждает слабая старческая улыбка. Быть может, ей видится былое, быть может, слышатся тихие звуки полонеза или мазурки, молодые голоса, веселый смех... Быть может, она вспоминает первый поцелуй в аллее заглохшего теперь, задичалого сада? Все в прошлом — и у нее, и у дремлющей на земле собаки, и у старой няньки, доживающей рядом с барыней свой век в бревенчатом флигеле, где прежде была людская.

Картина полна грустной поэзии и трогательных подробностей, она чем-то напоминает «Бабушкин сад» Поленова. Но нет в ней той светлой ноты, той мудрой веры в обновление жизни, что прозвучала в поленовской картине. В сущности, и для самого художника, когда он писал эту сцену, все уже было в прошлом.

Жизнь Василия Максимовича Максимова стоит того, чтобы рассказать о ней хотя бы коротко. Он происходил из бедных крестьян. Был мальчиком отдан в монастырскую иконописную мастерскую. Стал послушником, готовился к постригу и, возможно, сделался бы одним из безвестных русских «богомазов»-монахов, если б не повстречал однажды в поле близ монастыря дочь местного помещика.

В.А. Максимов. Все в прошлом

Вася Максимов был плечист и по-русски красив; под черной скуфьей вились кольцами русые кудри. Он без памяти влюбился в «барышню», да и та, видно, не осталась равнодушна: приходила в условленный час то в поле, то в ближнюю рощу, пока не дознались родители. О том, как отнеслись они к дочерним встречам, говорить нечего. Максимов бежал из монастыря и, прощаясь, поклялся, что сделается «всамделишным» художником, вернется к любимой и тогда уж никто и ничто не сможет их разлучить.

Дорога теперь была перед ним одна: в Петербург. Он пробился в академию. Весну, лето и осень жил на Неве, на барке с сеном («прорыл там нору и устроился хорошо»). На щи с кашей зарабатывал, раскрашивая пряники в кондитерской («три копейки с дюжины»). На зиму снимал угол у добросердечной немки, бравшей недорого и кормившей в долг.

В академии Максимова, как он вспоминал, с самого начала «тянуло на русское».

«Душа переворачивалась, — рассказывал он, — как поставишь, бывало, рязанского мужичка и выкраиваешь из него Ахиллеса быстроногого».

Да что поделаешь! Приходилось «выкраивать»...

Г.Г. Мясоедов. Земство обедает

Тайком от профессоров он писал «картинки из русского быта». Одну из них увидел у него как-то приятель, студент университета, сын богатых родителей, и купил за семьдесят рублей. Правда, только тридцать дал деньгами, а в счет остального — сюртук, брюки, сорочку, ботинки и шляпу-цилиндр.

Когда академический швейцар увидел впервые Васю в этом наряде — глазам не поверил: «Максимыч, да ты ли это?» В сюртуке и цилиндре Максимов был и вправду похож на «всамделишного» художника. Вскоре он и стал им, «дописавшись до медалей», благополучно окончив академию, и, на счастье, как раз в то время, когда русская живопись повернулась лицом к действительности.

Он стал выставляться у передвижников. Его картины из крестьянской жизни имели успех. Некоторые из них вы можете увидеть теперь в Третьяковской галерее, в Ленинградском Русском музее.

Они отличаются таким знанием деревенской жизни, каким мало кто из товарищей Максимова располагал. В этих картинах нет «героев», нет главных и второстепенных действующих лиц. Их действительный герой — деревенский люд, нарисованный с искренней сыновней любовью. Здесь все до мелочей мило и близко художнику, все так и дышит русской стариной. Но ветер времени нес перемены в самые дальние и глухие углы. Многое, казавшееся неизменным и нерушимым, рушилось и разлеталось, как та патриархальная крестьянская семья, что изображена в картине Максимова «Семейный раздел».

Менялось многое и в искусстве, а Максимов не мог ни понять, ни принять душой наступающие перемены. Он стал отставать от своих товарищей, а преодолеть отставание не сумел. Новое, молодое казалось ему враждебным (скажем, живописные искания Куинджи). «Нашему брату, лапотнику, более делать нечего», — говорил он обиженно. А жизнь и искусство двигались тем временем вперед. Максимов стал уходить в сторону, запил и в конце концов погиб в безвестности.

* * *

Незавидной оказалась и судьба другого старейшего передвижника — Григория Григорьевича Мясоедова.

Как и Максимов, он прошел школу ученических нищенских лет с раскрашиванием пряников и обедами за шесть копеек в обжорке. Как и Максимов, он посвятил свою живопись крестьянской доле.

Он был умен, широко образован, вольнолюбив и резок в суждениях. Смолоду славился своей прямотой. Президента академии князя Владимира он чуть ли не в глаза называл жандармом, а членов совета — царскими лакеями. Он, как вы помните, и был одним из зачинателей Товарищества передвижных выставок и постоянным членом его правления.

Картины Мясоедова бывали добросовестно выписаны и всегда правдивы, но, как говорил Крамской, в них не хватало «живого нерва». В них недоставало той поэзии чувств, поэзии красок, без которых бытовая живопись остается всего лишь «рассказом в лицах», наглядным довеском литературы.

Г.Г. Мясоедов. Косцы

Особенности характера Мясоедова — его резкость, беспощадная прямота, упорство, — словом, все, что в молодые годы помогало двигаться к общей цели, к старости стало приобретать другую окраску.

Как и Максимов, Мясоедов не понимал и не хотел понять изменений в жизни и в искусстве, не хотел и не мог смириться с неизбежным движением искусства вперед, с появлением новых талантов, выражавшихся не на том языке, к какому он привык и какой считал единственно правильным. «Раньше меня и за живопись хвалили, — ворчал он, — а теперь каждый гимназист отчитывает: и черно, и скучно...»

Но что поделаешь, на выставках появлялись всё новые имена, в русское искусство входило солнце, входила сверкающая краска. Вслед за Серовым, Левитаном, Коровиным появились размашистый Архипов, светлый и тихий Нестеров: ярким вихрем ворвался Малявин, а Мясоедов не хотел понять и не принимал всего этого, считая живопись молодых «штукарством».

Дело в конце концов дошло до серьезных столкновений внутри товарищества. Однажды, когда общее собрание передвижников баллотировало новых членов — Сергея Малютина и Елену Поленову, — Мясоедов на правах «члена-основателя» отвел эти кандидатуры и возражал против них с таким тяжелым и необоснованным упорством, что понудил тем самым Серова. Архипова, Васнецова и Левитана уйти из товарищества.

Не помогли протесты Репина, Поленова и других членов совета. Мясоедов был непреклонен и довел спор до такого накала, что все, кроме него, заявили о выходе из совета товарищества.

Б.М. Кустодиев. Осень в провинции

Оставшись в единственном числе, Мясоедов поступил соответственно своему характеру: освирепел, решил оставить занятия живописью и уехал в Полтаву, где у него был собственный дом с большим садом.

Спустя несколько лет в Полтаву прибыла передвижная выставка товарищества — как обычно, в сопровождении уполномоченных для этого художников.

Друзья разыскали Мясоедова. Они нашли его в сплошь засыпанном яблоками запущенном доме. Он очень постарел, стал заговариваться и даже временами забывал свое имя. Но, увидев товарищей, вдруг воспрянул, ожил, забеспокоился, помчался в земское собрание хлопотать о помещении для выставки...

Посмотрев выставку, он переменился разительно. Вдруг решил вернуться в Петербург, задумал картину «Пушкин на вечере у Мицкевича»... Но время было упущено, мастерства и вовсе не стало, картина не удалась.

* * *

Современники рассказывали, что иногда по вечерам на Васильевском острове можно было увидеть высокую тощую фигуру Мясоедова, бредущего по тротуару. Шуба, болтавшаяся на нем, как на вешалке, странно оттопыривалась на животе: под ней висела привязанная ленточкой через шею скрипка-альт. Это значило, что старик идет на «квартетный вечер» к Маковскому.

Там по-прежнему играли Гайдна, Моцарта, Бетховена, Глинку. Нередко Мясоедов фальшивил в игре, звучало «си» вместо «си бемоль», квартет расстраивался, Маковский возмущенно стучал смычком, Дубовской укоризненно брал на фортепьяно верную ноту.

— Это вы все врете, и рояль ваш врет, — отмахивался в таких случаях Мясоедов.

Ему и тут казалось, что он один прав.

И все же его любили — за честность, за прямоту, за славное прошлое и даже за стариковскую ворчливость.

Наигравшись вдоволь, он вздыхал:

— Мажор меня не трогает, в большинстве пустота, живу лишь, когда слышу правдивый минор, отвечающий всей нашей жизни...

Б.М. Кустодиев. Ярмарка

Но в том-то и дело, что, как ни тяжело складывается порою жизнь, человеку свойственно отыскивать в ней светлые стороны. И эта неугасимая потребность людей утешаться, радоваться, любить прекрасное всегда находила и будет находить свое выражение в искусстве.

Рядом с грустной песней в народе всегда рождалась удалая. Рядом с гневными и скорбными строфами Пушкина, Лермонтова, Некрасова звучали их светлые гимны солнцу, разуму, красоте человека.

Так и в живописи. Рядом с обличительными, бичующими холстами, рядом с «Неравным браком», «Проводами покойника», «Привалом арестантов», «Крестным ходом в Курской губернии» и десятками других картин неизбежно должны были появиться поэтичные пейзажи Васильева, Поленова, Куинджи, Левитана. Должна была народиться свежая, будто летним дождем омытая живопись Валентина Серова; должны были появиться и такие влюбленные в жизнь художники, как другой ученик Репина, Кустодиев.

Глядя на картины этого замечательного русского живописца, трудно поверить, что их писал человек, долгие годы прикованный параличом к поставленному на колесики креслу, — столько в них жизнелюбия и доброго, озорного веселья.

Он писал пейзажи, портреты, сцены русского провинциального быта: воскресные чаепития, людные ярмарки, масленичные гулянья, купцов, купчих, приказчиков и мещан, — писал, как бы лукаво прищурясь, порою с необидной мудрой усмешкой и всегда с неистребимой любовью к людям, к миру яркому и прекрасному.

Вместе с его картинами, напоминающими то вятскую расписную игрушку, то народный лубок с его наивно-чистыми красками, в русскую живопись как бы ворвался веселый шум деревенского праздника, когда позабыты горести и невзгоды, когда свободно льются звуки гармони-трехрядки, а в хороводе мелькают яркие пятна праздничных платьев.

В такие минуты и небо синеет гуще, и солнце светит ярче, и люди делаются добрее.