Послесловие

1

Январским днем 1913 года в Третьяковской галерее появился странный посетитель.

Высокий, бедно одетый, с прилипшими к бледному лбу прядями темно-русых волос, он долго стоял перед «Боярыней Морозовой», держа правую руку за бортом потертого пиджака, затем перешел к репинской картине «Иван Грозный и сын его Иван» и тоже долго смотрел, вглядываясь в нее возбужденно блестящими глазами.

И вдруг, крикнув: «Довольно крови!» — ринулся к холсту и трижды ударил выдернутым из-за пазухи сапожным ножом.

Звали этого человека Абрам Балашов.

Наутро имя его замелькало во всех газетах. Москва была потрясена случившимся, никто не мог понять причину покушения на одну из любимейших картин галереи. Всеобщее волнение можно было сравнить лишь с тем, какое охватило парижан после исчезновения из Лувра Леонардовой «Джоконды». Повсюду разгорались жаркие споры, кружили самые разноречивые слухи. В конце концов стали вырисовываться некоторые существенные подробности.

Как выяснилось, Балашов был человеком весьма нескладной судьбы. Старообрядец-раскольник, любитель старинных икон и книг, сам с юных лет занимавшийся иконописью, он был исключен из художественного училища и казался психически ненормальным — и, возможно, действительно был таким, поскольку можно считать «ненормальным» человека, болезненно чувствительного к злу и несправедливости, доведенного до отчаяния уродствами русской действительности.

Балашов испытывал неодолимую ненависть к насилию духовному и физическому и подавлению нравственной свободы. Не зря он стоял так долго у суриковской картины: ему, старообрядцу, как нельзя более ясен был ее смысл. Но там, в розвальнях, с яростно воздетой рукой, он видел лишь жертву.

В репинской же картине Балашов увидел само лицо насилия и в приступе нахлынувшего безумия трижды ударил в это лицо ножом.

И вышло так, что метил он как бы не в картину, а в то зло, против которого она была направлена.

Крик Балашова: «Довольно крови!» — лишь повторил вслух те тайные слова, какими кричал каждый сантиметр репинского холста, каждый сантиметр картины, которая по доносу обер-прокурора Победоносцева была еще в 1885 году личным распоряжением Александра III снята с выставки в Москве с указанием «не допускать для выставок и вообще не дозволять распространения ее в публике».

2

Несколько слов об истории создания этой картины.

Во второй половине февраля 1881 года Репин приехал из Москвы в Петербург на традиционное открытие передвижной выставки. Открытие состоялось как раз в тот день (1 марта), когда народовольцам удалось убить Александра II, проезжавшего в карете по набережной Екатерининского канала. Спустя месяц и три дня Репин видел, как пятеро осужденных — Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов и Рысаков — поднялись на эшафот.

Казнь «первомартовцев» (так называли в народе исполнителей покушения) произвела на Репина тяжелейшее впечатление. Вернувшись в Москву, он снова принялся за давно начатую картину «Арест пропагандиста». В его мастерской стоял и «Отказ от исповеди» — сцена, в которой он хотел воздать должное несгибаемой воле и гордому бесстрашию революционеров.

Но этими двумя картинами не исчерпывались чувства, переполнявшие теперь художника. Гибель пятерки бесстрашных, свидетелем которой был Репин, волна кровавых расправ, последовавших за событиями 1 марта 1881 года, — все это потребовало отозваться картиной, где сам царь был бы показан как тиран и сыноубийца.

Последним толчком к созданию такой картины послужила музыка.

В августе 1882 года на открытии Всероссийской художественной выставки исполнялась симфония Римского-Корсакова «Антар». Дирижировал сам композитор.

«Его музыкальная трилогия — любовь, власть и месть — так захватила меня, — вспоминал потом Репин, — и мне неудержимо захотелось в живописи изобразить что-нибудь подобное по силе... Современные, только что затягивавшиеся жизненным чадом, тлели еще не остывшие кратеры... Страшно было подходить — несдобровать... Естественно было искать выхода наболевшему трагизму в истории».

Спустя несколько лет Крамской говорил:

«Историческую картину следует писать только тогда, когда она дает канву, так сказать, для узоров по поводу современности, когда исторической картиной затрагивается животрепещущий интерес нашего времени...»

Эти слова были сказаны именно по поводу репинской картины.

И. Е Репин. Иван Грозный и сын его Иван

Она писалась вдохновенно, «шла залпами», как говорил сам художник. «Чувства были перегружены ужасами современности, — признавался он, — и порою одолевало разочарование в своих силах, в своей способности передать эти чувства...»

Репин то упрятывал от самого себя картину, то снова бросался в атаку. «Никому не хотелось показывать этого ужаса... Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной».

Но вот наконец он решился показать ее ближайшим друзьям. Вечером в его мастерской собрались Крамской, Ярошенко, Шишкин... Репин долго устанавливал перед задернутой картиной лампы, затем раздернул занавеску.

«Гости, ошеломленные, долго молчали, как очарованные в «Руслане» на свадебном пиру. Потом долго спустя только шептали, как перед покойником... Я наконец закрыл картину. И тогда даже настроение не рассеивалось... особенно Крамской только разводил руками и покачивал головой. Я почувствовал себя даже как-то отчужденным от своей картины: меня совсем не замечали...

— Да, вот... — произносил как-то про себя Крамской».

В картине запечатлен был тот миг, когда царь Иван IV в припадке гнева ударом окованного посоха убил своего сына.

Это случилось только что. Вот только что рухнул на устланный коврами пол царевич, и отец-убийца ринулся к нему в порыве ужаса и запоздалого раскаяния. Откатился посох, опрокинуто кресло. Царь приподнял умирающего сына, зажал рану рукой, но поздно. Трагедия свершилась, мы видим последние ее мгновения.

Если бы Репин ограничился лишь показом бессмысленной жестокости, лишь прямым осуждением царя-убийцы, картина осталась бы описанием факта трехсотлетней давности, она была бы страшна, и не более. Но истинный художник за оболочкой явлений всегда ищет их глубинную суть. Сила репинской картины в той глубине и сложности человеческих чувств, что обнаружились в миг нечаянного убийства. Сила ее — в борьбе двух стихий: человечности и зверства.

Чего стоят ужас, отчаяние и даже исступленное раскаяние тирана-отца в сравнении с тем, что отразилось на лице сына?

Он пытается приподняться, опираясь о пол слабеющей рукой; он переступил уже за черту страха и физической боли, он как бы хочет улыбнуться, утешить. И эта тень виноватой улыбки, эта тень мучительного стыда за человека, за отца своего, этот светящийся немым укором угасающий глаз потрясают внимательного зрителя куда больше, чем испачканный кровью лоб Грозного и другие страшные подробности картины — этой трагической «симфонии в красном» с ее бесчисленными оттенками, от жарко алых до холодных розовых — в одежде царевича, как бы охваченного уже холодом смерти.

Известно, что царевича Ивана Репин написал с друга своего, Всеволода Михайловича Гаршина (в Третьяковской галерее можно увидеть неподалеку от картины и портрет-этюд). Для Грозного же позировал Григорий Григорьевич Мясоедов, и современники без труда могли узнать его характерный кривой нос и резко вылепленный череп с покатым лбом, крупными ушами и темнеющими височными впадинами.

3

Именно в это лицо и ударил трижды нож Балашова — от безумно выкаченных глаз книзу, глубоко раздирая холст.

Казалось, картина погибла навсегда. Но Игорь Эммануилович Грабарь, бывший тогда попечителем галереи, решил попытаться восстановить картину.

За дело взялись наиболее умелые реставраторы, с помощью самого Репина, немедленно приехавшего в Москву. Более полугода длилась работа, и наконец наступил день, когда, к радости москвичей, картина оказалась на прежнем своем месте, целая и невредимая. Поздней осенью ближайшие друзья чествовали Репина в Москве по случаю этого радостного для всех события.

Репину было тогда шестьдесят девять лет. Задумчивый и чуть печальный, он прошел в молчании по залам «Третьяковки», где собрано было лучшее из того, что создал он, что создали его сверстники и современники, его учителя и ученики.

И. Е Репин. Иван Грозный и сын его Иван. Фрагмент

Минуло ровно пятьдесят лет с того памятного дня, когда Иван Николаевич Крамской с товарищами вышел из мертвящих стен академии на просторы жизни.

Полстолетия — небольшой как будто срок, а сколько сделано, какой пройден путь!

Нет уже рядом Крамского. Давно ушел «чудо-юноша» Федя Васильев. Нет Перова, Саврасова, Ярошенко, нет нелюдимо-застенчивого Серова. Нет Левитана с его горящими темным печальным огнем глазами. Нет шумного добряка Куинджи и многих других.

Но их творения живы, они по-прежнему взывают к чувствам, будят мысли, зовут людей к истине, справедливости и добру.

* * *

Случай с репинской картиной взволновал и друзей и недругов, заставил всех оглянуться, подумать о сделанном передвижниками.

«Даже не верится, что такая могучая картина могла пострадать, — писал в те дни художник Рёрих, чьи взгляды резко отличались от взглядов Репина и его товарищей. — Национальное достояние, произведения искусства не оцениваются денежными суммами. Ими гордится народ».

Да, верно, картины замечательных русских художников — наша гордость. Они несут нам радость познания, приобщают нас к прошлому, учат нас видеть, понимать и ценить прекрасное и правдивое. Но, кроме того (и это не менее важно), они во весь голос говорят о неиссякаемой способности человека искать и находить новые формы для выражения новых идей.

Искусство движется вместе со временем, оно ничего общего не имеет с окостенелыми, застывшими формами. «Оно живое, вечно меняющееся».

Этими словами Ивана Николаевича Крамского я и хотел бы завершить свой рассказ.