В.Н. Петров. И.А. Волошин и его книга о Сурикове

В 1977 году исполнилось сто лет со дня рождения Максимилиана Александровича Волошина (1877—1932), известного поэта, которому принадлежит видное место в русской литературе первой трети XX века. Волошин был также даровитым художником и теоретиком искусства, талантливым литературным и художественным критиком и оставил заметный след в русской культуре предреволюционной эпохи. Едва ли будет ошибкой предположить, что в сознании современников Волошин-критик отчасти даже заслонил Волошина-поэта. Его известность в 1900—1910-х годах основывалась главным образом на критических статьях и рецензиях, которые постоянно печатались в московской газете «Русь», а также в литературно-художественных журналах «Весы», «Золотое руно», «Аполлон»; наконец, немалую славу принесли Волошину его историко-литературные очерки, посвященные французским поэтам и прозаикам XIX—XX веков, и своеобразные историософские исследования, объединенные в книге «Лики творчества» (1914).

Искусствоведческие интересы Волошина и деятельность его как критика были направлены едва ли не на все сферы искусства. Литература и театр в одинаковой мере привлекали его внимание. Он писал о новой русской поэзии, художественной прозе и драматургии, о лирике и трагедии, о современном театре в России и Франции, о драматических и балетных спектаклях. Но особенно часто и охотно обращался он к произведениям живописи, графики и скульптуры, которые любил не менее сильно и изучал не менее тщательно, чем литературу и театр. Художественная критика была для Волошина таким же кровно близким делом, столь же неотделимым от авторской индивидуальности поэта, как и его собственные стихи. В этом смысле Волошин примыкал к традициям французской культуры, которую он глубоко изучал в течение всей своей жизни и необыкновенно высоко ценил: большие французские поэты XIX и XX веков от Шарля Бодлера до Гийома Аполлинера становились самыми влиятельными друзьями и соратниками художников, самыми авторитетными и высокопрофессиональными критиками изобразительных искусств.

Готовясь к деятельности художественного критика, Волошин решился на необычный путь: чтобы глубже проникнуть в сущность проблем современного искусства, он сам стал художником, стремясь не только овладеть технической стороной живописи, но и «самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства»¹.

Волошин вошел в русскую художественную критику в пору ее глубокой перестройки и обновления, предпринятых на рубеже XIX—XX веков группой историков искусства и критиков, объединившихся вокруг журнала «Мир искусства». В непримиримой полемике, с одной стороны, с публицистической критикой, выражавшей идеологию народничества, и, с другой стороны, с реакционной критикой, поддерживавшей академическое искусство, руководители этого журнала стремились создать художественную критику совершенно нового типа, критику, какой в России еще не существовало, — критику как искусство, которую можно было бы назвать художественной в прямом смысле этого слова. От литератора, желавшего писать об искусстве, требовалось теперь более глубокое и тонкое понимание проблем художественного творчества, требовалось умение раскрывать профессиональную специфику живописи или пластики более проницательно, чем это было свойственно критикам XIX века.

Вслед за С.П. Дягилевым, А.Н. Бенуа и И.Э. Грабарем Волошин примкнул к широкому общественному движению, обновившему искусство и художественную критику. Статьи Волошина сыграли заметную роль в формировании эстетических воззрений русского общества 1900—1910-х годов.

Двадцатое столетие принесло с собой новые социальные, нравственные и эстетические проблемы, в свете которых приходилось теперь решать и профессиональные, специфически художественные вопросы. В новых исторических условиях передовое реалистическое русское искусство должно было искать новые пути развития, опираясь на национальную художественную традицию и вместе с тем широко используя достижения мировой современной изобразительной культуры.

Волошину в годы его юности не довелось напечататься в «Мире искусства»; он жил тогда за границей, вдали от Петербурга и был недостаточно известен редакторам журнала. А между тем именно Волошин больше, чем кто-либо из молодых критиков его поколения, приблизился к пониманию идей и руководящих принципов «Мира искусства».

Издание этого журнала прекратилось в 1904 году, но его искусствоведческие идеи были подхвачены и развиты в журналах «Весы», «Золотое руно» и «Аполлон». Иногда обзоры выставок и монографические очерки об отдельных художниках, написанные Волошиным, появлялись в журнале «Русская мысль».

Первые художественно-критические статьи Волошина носили преимущественно теоретический характер и строились главным образом на материале передовой французской живописи и пластики конца XIX — начала XX века, значение которых в первой четверти текущего столетия далеко переросло рамки национальной традиции и стало поистине мировым. Среда, в которой развивалась тогда французская изобразительная культура, обрела характер и роль международной лаборатории творческих экспериментов.

В журналах «Весы» и «Золотое руно» Волошин выступил как истолкователь французской живописи импрессионизма и постимпрессионистических художественных течений. Первым из русских критиков он стал писать о Клоде Моне, Сезанне, Ван Гоге, Гогене, Редоне, Родене. Раньше, чем другие русские критики его поколения, Волошин обратился к изучению современного французского искусства; отчетливее, чем другие критики, он осознал мировую роль новой французской изобразительной культуры и исследовал ее закономерности более глубоко и более проницательно. Именно этим объясняется его авторитет как критика и его влияние на русскую художественную среду. А между тем изучение французской живописи и пластики было для него вовсе не главной целью, а лишь средством войти в круг передовых художественных проблем современности, углубить и обострить свои собственные способности постижения и истолкования искусства, развить в себе столь необходимое для критика умение воспринимать изобразительную гармонию в живописи и пластике, воспитать в себе самом и в своих читателях чувство художественного качества и, овладев таким образом руководящими принципами современной художественной критики, направить свою деятельность на отечественное искусство, которое переживало в начале нашего века сложные и трудные процессы обновления и более чем когда-либо нуждалось в сочувственном внимании компетентного критика.

По глубокому и неизменному убеждению Волошина, искусство имеет общественное значение только в той мере, в какой оно правдиво. Подлинное искусство всегда бывает обращено к реальной действительности, которая служит единственным источником впечатлений художника и создаваемых им образов. Деятельность художника является в первую очередь познавательной. Поэтому в системе эстетических воззрений Волошина особенно существенное значение имел вопрос о реализме. К этой проблеме он обращался неоднократно в многочисленных своих журнальных и газетных статьях и наиболее полно изложил свою точку зрения в публичной лекции, прочитанной 12 февраля 1913 года в Москве на диспуте, устроенном художниками группы «Бубновый валет» в связи с катастрофой, постигшей картину И.Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.», которую, как известно, изрезал ножом умалишенный посетитель Третьяковской галереи. Речи, произнесенные на этом диспуте, а также газетные отклики на эти речи вместе с полным текстом лекции были позднее опубликованы Волошиным в отдельной небольшой книге «О Репине». Вслед за анализом репинской картины в этой книге помещено теоретическое рассуждение о природе и сущности реализма в искусстве.

В.И. Суриков

Главная мысль Волошина раскрывается в резком противопоставлении реализма и натурализма как понятий «не только не близких между собой, но диаметрально противоположных и взаимно исключающих друг друга».

«Слово реализм, — писал Волошин, — происходит от корня Res — вещь. Его можно перевести, следовательно, — вещность, познание вещи в самой себе. Другими словами, для пластических искусств это есть изучение внешних свойств и качеств вещей и через него познание законов, образующих вещи.

[...] Натурализм происходит от слова «Naturalis» — натуральный — естественный; в пластических искусствах схожий с природой, напоминающий природу.

[...] Реализм в своем углублении ведет к познанию вещи в самой себе, а натурализм — к обману зрения [...]

Реализм углубляется в вещь, натурализм как бы растекается по ее поверхности.

[...] Натурализм же является накоплением фактов или черт без всякого отбора. Это простое копирование природы вне всякого обобщения, с одною мыслью усилить сходство [...]»²

Эти теоретические рассуждения, своеобразно обобщающие живую творческую практику русских и западноевропейских художников XIX—XX столетий, помогают понять позицию Волошина в изобразительной культуре его эпохи.

По долгу поборника прогрессивного развития художественной культуры он выступал как непримиримый противник натурализма и убежденный сторонник реалистического искусства.

В течение всей своей деятельности художественного критика он страстно отстаивал русскую национальную живописную традицию, восходящую к замечательным созданиям средневековой иконописи и фрески; но столь же страстно и убежденно он защищал те новые завоевания, которые принесла мировому искусству пластика Родена и одновременно с ней живопись великих новаторов, создавших художественную систему импрессионизма.

В первые десятилетия текущего века на глазах у Волошина в русском искусстве совершался сложный процесс формирования руководящих принципов нового реализма, наследующего лучшие достижения прошлого и вместе с тем открывающего пути в будущее.

Этот процесс протекал в борьбе и взаимовлиянии различных творческих направлений, исторически сложившихся в русской живописи, графике и скульптуре 1900—1910-х годов и организационно оформившихся в виде независимых друг от друга выставочных объединений Петербурга и Москвы.

М. А. Волошин. С фотографии 1913 г.

Волошин принимал непосредственное участие в развитии этого сложного процесса.

Как художественный критик он активно поддерживал высококультурных петербургских художников, составлявших группу «Мир искусства»; но не менее близок был Волошин и к талантливым московским живописцам-новаторам, входившим в объединение «Бубновый валет»; он не раз защищал их в печати от злобных насмешек и непристойных нападок бульварной прессы.

На выставках «Мира искусства» и «Бубнового валета» Волошин отыскал и отметил тех художников, в творчестве которых наиболее отчетливо воплотились тенденции нового реализма XX века и вместе с тем проявилось особенно напряженное живописное чувство, выразившееся в стремлении образно мыслить категориями пространства, света и цвета, наконец, в умении так или иначе соотнести свои произведения с достижениями новой западноевропейской, в частности, французской живописной культуры. Сочувственное внимание Волошина привлекали такие мастера, как М.Ф. Ларионов, П.П. Кончаловский, И.И. Машков, Н.Н. Сапунов, ученица Родена А.С. Голубкина. Некоторым из них Волошин посвятил отдельные монографические очерки, о других писал в общих обзорах выставок или в статьях, освещающих самые примечательные явления современного русского искусства.

Младшие современники великого живописца единодушно преклонились перед силой и своеобразием его таланта. Александр Бенуа назвал его одним из величайших русских художников. П.П. Кончаловский, основоположник и руководитель объединения «Бубновый валет», считал себя прямым преемником суриковских традиций.

Волошин сам рассказывал о том, как началась его работа над книгой о Сурикове: «Познакомился я с Василием Ивановичем Суриковым в начале 1913 года, когда И.Э. Грабарь предложил мне написать о нем монографию для издательства Кнебеля. Через общих знакомых я обратился к Василию Ивановичу с вопросом: не буду ли я ему неприятен как художественный критик и не согласится ли он дать мне материалы для своей биографии. Василий Иванович ответил, что ничего не имеет против моего подхода к искусству, и согласился рассказать мне свою жизнь. Когда мы встретились и я изложил ему предполагаемый план моей работы, он сказал: «Мне самому всегда хотелось знать о художниках то, что Вы хотите обо мне написать, и не находил таких книг. Я Вам все о себе расскажу по порядку. Сам ведь я записывать не умею. Думал, так моя жизнь и пропадет вместе со мною. А тут все-таки кое-что останется».

Наши беседы длились в течение января месяца. Во время рассказов Василия Ивановича я тут же делал себе заметки, а, вернувшись домой, в тот же вечер восстановлял весь разговор в наивозможной полноте, стараясь передать не только смысл, но и форму выражения, особенности речи, удержать подлинные слова.

Смерть Василия Ивановича застала мою монографию еще не оконченной»³.

Книгоиздатель И. Кнебель, выпустивший когда-то ряд книг по истории русского искусства и заказавший Волошину монографию о Сурикове, был московским негоциантом немецкого происхождения и к тому же австрийским подданным. В августе 1914 года, в первые дни войны с Германией и Австрией, его издательство было разгромлено буйной уличной толпой одновременно с другими торговыми и промышленными предприятиями, принадлежавшими германским и австрийским подданным, и навсегда прекратило свою деятельность.

Когда в сентябре 1916 года Волошин завершил работу над монографией, ему уже негде было ее напечатать. Но собранные им материалы представляли столь несомненный и актуальный интерес для художественной общественности, что держать их под спудом было попросту невозможно.

Летом того же 1916 года, еще не дописав свою книгу, Волошин напечатал в журнале «Аполлон» записи своих бесед с Суриковым.

«[...] Я спешу опубликовать мои разговоры с ним как материалы для его биографии и для того, чтобы хоть в слабой степени запечатлеть звуки его живого голоса, — писал Волошин. — Приводя в порядок мои записи, я построил их не в последовательности наших бесед, так как Василий Иванович часто отвлекался, возвращался назад и повторял уже рассказанное, но в порядке хронологическом, чтобы дать связную картину его жизни»⁴.

Титульный лист рукописи М.А. Волошина

Записи Волошина в течение долгого времени оставались единственным источником наших знаний о Сурикове. В руках Волошина документальная точность записей искусно сочеталась с художественностью их обработки. К материалам, опубликованным в «Аполлоне», обращались как к первоисточнику все без исключения советские искусствоведы, писавшие о творчестве Сурикова, и, без сомнения, будут обращаться те, кому в дальнейшем еще предстоит коснуться этой вечной и неисчерпаемой темы.

Правда, вначале еще существовали некоторые сомнения в достоверности рассказов, записанных Волошиным. Но когда были опубликованы письма Сурикова и стали доступными для исследователей документальные материалы, связанные с жизнью и творчеством великого художника, авторитет волошинских записей возрос и укрепился. В 1928 году А.М. Эфрос, в общем не очень доброжелательный к Волошину, писал: «Старое недоверие к записям Максимилиана Волошина сейчас поколеблено. Если в их торопливом красноречии мы все еще видим на первом плане автора, глядящегося в зеркало, то за его оплывшей спиной уже можно различить небольшую, подвижную фигурку Василия Ивановича. Иногда доходят обороты его речи, местами слышны даже интонации»⁵.

В этом отзыве отчетливо чувствуется раздражительное предубеждение, помешавшее Эфросу отдать должное Волошину, который отнюдь не выдвигал себя на первый план в записях рассказов Сурикова, а сумел уберечь и донести до читателя своеобразие речи художника, сохранить не только стиль его мышления, но и неповторимые живые интонации. Это, впрочем, признал и Эфрос. Но предубеждение помешало ему заметить и оценить искусствоведческие достоинства работы Волошина. Материалы, собранные последним, никто не сумел использовать лучше, чем сам Волошин.

Записи, опубликованные в «Аполлоне», напечатаны под скромным подзаголовком «Материалы для биографии», но они дают много больше, чем обещают. Как отмечает Волошин, он перестроил последовательность записанных им рассказов; благодаря тщательно разработанной композиции он смог дать последовательное изложение всей истории жизни художника. Рассказ о лучших произведениях мастера построен на основе внимательно продуманной периодизации его творчества. Умение органично ввести в ткань своего повествования подлинные слова Сурикова придает записям Волошина характер первоисточника.

Те же качества отличают и монографию, написанную Волошиным на основе его записей.

Волошин отмечает, что план его работы был с интересом принят самим Суриковым. Можно предположить, что этот интерес объясняется тем подчеркнутым вниманием к вопросам психологии творчества, каким отмечена книга Волошина. Она отличается и таким отточенным мастерством анализа, какое не часто можно встретить в русской художественной критике, современной Волошину и Сурикову. Превосходные страницы, посвященные разбору «Утра стрелецкой казни», «Меншикова в Березове» или «Покорения Сибири Ермаком», глубокий анализ композиционного построения «Боярыни Морозовой» характеризуются острым проникновением в замысел художника и в образную структуру его живописи. Эти страницы принадлежат к числу поистине классических образцов русского искусствознания.

Но в монографии есть и нечто большее. С мастерством, свойственным большому поэту, в ней создан живой образ великого русского художника.

Волошин проявил не только тонкое и проницательное понимание вопросов психологии творчества, о которых мог судить, опираясь на свой собственный опыт литератора и живописца. Создавая в монографии глубоко прочувствованный, внимательно продуманный и безупречно правдивый художественный образ замечательного мастера русской исторической живописи, Волошин не закрывал глаза на его человеческие слабости и не замалчивал страниц, иногда трагических, а подчас и нелепых противоречий его личности, вроде, например, наивного восхищения Александром III или смешных недоразумений с Л.Н. Толстым. С острым проникновением в самые затаенные глубины человеческой психики критик сумел раскрыть и объяснить читателям, как возникали, развивались скрытые от постороннего взора душевные движения, из которых вырастали потом творческие замыслы Сурикова и его жизненные поступки.

В монографии есть и мастерски исполненный литературный портрет художника, впечатляющее описание его внешности и необыкновенно меткая характеристика его нравственного облика, написанная, правда, в странной и парадоксальной, но чрезвычайно типичной для дореволюционной литературы, и в частности для Волошина, форме «хиромантического анализа». Едва ли есть необходимость принимать всерьез рассуждения о «меркуриальной линии», «холме Венеры, Сатурна и Юпитера» и т. п., но следует запомнить замечания о «редкой остроте и емкости наблюдательности» Сурикова, о непосредственности его натуры, о его свободном подходе к людям, не исключающем «неожиданного каприза, тугого упрямства и часто лукавого «себе на уме». Эти замечания помогают глубже понять всю сложность и своеобразие натуры великого живописца.

Замечательная работа Волошина по случайным причинам не была опубликована при его жизни; черновая авторская рукопись, относящаяся, по-видимому, к 1916 году, написанная карандашом по старой орфографии, хранится теперь в Рукописном отделе Пушкинского Дома (Института русской литературы Академии наук СССР). Там же имеется машинописная копия авторской рукописи, сделанная уже по новой орфографии, — следовательно, не ранее 1918 года, — и выправленная рукой М.А. Волошина. По этой копии печатается настоящее издание.

В.А. Серов. Портрет В.И. Сурикова. 1890-е гг. Фрагмент

К пятидесятилетию со дня кончины Сурикова работа Волошина была опубликована в журнале «Радуга» с подзаголовком «Повесть».

А.В. Ионов, подготовивший эту публикацию, отмечает в предисловии к ней, что в тексте сделаны многочисленные сокращения, вызванные «трудностью воспроизведения в журнале картин В.И. Сурикова, композицию которых истолковывает М. Волошин, и слишком специфичным характером его суждений о психологии творчества, суждений, которые, как нам кажется, были бы более уместны на страницах искусствоведческого журнала, нежели журнала литературно-художественного, публицистического, каковым является «Радуга»⁶.

В результате сокращений объем опубликованного текста уменьшился по сравнению с оригиналом почти вдвое.

В настоящем издании впервые печатается полный текст монографии.

Давно уже настало время дать читателям эту книгу, которая является одновременно и незаменимым первоисточником биографии Сурикова, и выдающимся памятником русской искусствоведческой мысли начала XX века.

На последних страницах монографии Волошин рассказал о том, как однажды Суриков показывал ему свой «большой старый кованый сундук, в котором хранились рисунки, эскизы, бумаги, любимые вещи.

Когда раскрывался сундук, — раскрывалась его душа», — пишет Волошин.

В сундуке лежали «тяжелые свертки масляных этюдов и подклеенные листики карандашных и акварельных эскизов». Как отмечает Волошин, они должны были бы составить «главное иллюстрационное содержание настоящей книги».

К сожалению, в наследии поэта не сохранилось списка иллюстраций, которые он предполагал включить в монографию.

Поэтому при определении иллюстративного материала составителями учтены, насколько это было возможным, намерения Волошина. В список вошел, прежде всего, автопортрет Сурикова, написанный в 1913 году, в тот самый год, когда художник рассказывал Волошину историю своей жизни. Включены также все те произведения Сурикова, о которых идет речь в тексте. Семь основных картин мастера даны с фрагментами, которые сделают для внимательного читателя вполне наглядными все наблюдения и замечания критика.

В. Н. Петров

Примечания

1. М.А. Волошин. О самом себе. — В кн.: Пейзажи Максимилиана Волошина. Л., 1970, с. 17

2. Максимилиан Волошин. О Репине. М., 1913, с. 19, 20.

3. Максимилиан Волошин. Суриков. (Материалы для биографии.) — Аполлон, 1916, № 6—7, с. 40

4. Максимилиан Волошин. Суриков. (Материалы для биографии.) — Аполлон, 1916, № 6—7, с. 40

5. Абрам Эфрос. Профили. М., 1930, с. 49

6. Радуга, 1966, № 3, с. 53.