К.Е. Миесниек

Многие из нас, латышских художников старшего поколения, получили образование в петербургской Академии художеств и в Центральном училище технического рисования Штиглица. Я также закончил эту школу. У гениальных русских мастеров Репина, Сурикова, Шишкина мы учились реализму в искусстве. Латышские художники-реалисты всегда высоко ценили эстетические воззрения Чернышевского, Крамского и Стасова.

В буржуазной Латвии художникам-реалистам работать было исключительно тяжело. Буржуазия стремилась изгнать реализм из искусства, насаждая безыдейный формализм, побуждая художников к слепому подражанию искусству Запада. Латвийское буржуазное правительство даже присуждало премии молодым художникам, выдавало стипендии, чтобы они могли изучать в Париже формализм и космополитизм.

Латышские прогрессивные художники находили истинную правду искусства в произведениях русских мастеров. «Свет с Востока!» — эта крылатая фраза была популярной среди значительной части художников и многих работников искусства.

Чтобы почерпнуть творческие силы, я решил встретиться с великим русским художником Репиным. Хотелось поговорить, посоветоваться с ним.

В Финляндию я попал совершенно неожиданно. В июле 1929 года в Риге организовалась группа желающих повидать города и природу этой страны и по возможности ознакомиться с жизнью финского народа. Я записался, решив, что смогу этой поездкой решить сразу две задачи: во-первых, ближе познакомлюсь с финским искусством, во-вторых, может быть, удастся навестить великого русского художника, ярчайшего представителя реализма Илью Репина, который уже давно жил в Финляндии.

Мы сели в поезд. Наш путь лежал через северную часть Латвии и Эстонии — до Таллина. Здесь мы пересели на пароход и поплыли через Финский залив в Хельсинки, чтобы затем совершить несколько маршрутов по Финляндии.

По заранее принятому решению я отлучился от экскурсантов на один день и поехал разыскивать Репина, который проживал в своих «Пенатах» — недалеко от станции Куоккала.

У меня с собой было письмо академика В. Пурвита к Репину, а также и номер «Иллюстрированного журнала» со статьей обо мне и двадцатью пятью репродукциями моих работ; кроме того, я захватил некоторые репродукции и фотоснимки. Все это хотелось показать прославленному мастеру, услышать его суждение. Я полагал, что опытный его глаз сможет увидеть наиболее характерное. Я ехал к нему как на экзамен.

Чем ближе подъезжал я к Куоккала, тем теснее окружали меня рожденные Репиным образы. Ведь так много лет я слыхал это имя, интересовался им, многие его работы видел во время учебы в Петербурге в оригиналах, но больше в репродукциях. Хотя я лично и не знал мастера, но считал его как бы своим учителем, моим настоящим наставником в живописи.

И теперь, сидя в поезде, мне достаточно было только прищурить глаза и задуматься... По даже и с открытыми глазами я ясно представлял себе нарисованные Репиным типы, воссозданные им события и живописные образы. Яркие, характерные и психологически острые, они не покидали меня. Я старался углубиться в финляндские пейзажи, слушая непонятную мне речь, присматривался к финнам, но все это не могло рассеять шумной толпы репинских образов. Они окружали меня и, как бы сойдя с полотен, наперебой говорили о своем творце... Скоро и сам он будет передо мной и, возможно, расскажет о том, как они возникли.

...Вот и они, долгожданные «Пенаты»! Передо мной несколько странная, необычного вида постройка, можно сказать, целый комплекс построек. Довольно большой двухэтажный дом окружают пристройки или веранды — то открытые, то застекленные. Кровли, то крутые, то покатые, лестнички повыше и пониже. Практический смысл заключается в том, чтобы солнце и свет использовать как можно больше. Вокруг дома разбит сад, виднеется пруд, за ним парк. Тишина, покой...

На замшелой серого цвета наружной двери читаю записку, в какие дни и часы принимает Репин. Не угадал приехать. У меня рождается сомнение, пройду ли к нему. Все же звоню. Навстречу выходит пожилая женщина (позднее я узнал — дочь Репина). Объясняемся с нею по-русски. Она говорит, что у художника сейчас неприемное время. Но я все же не теряю надежды, говорю, что я художник из Риги, из Латвийской академии художеств. Подаю письмо Пурвита. Она берет его и исчезает за дверью. Через несколько минут возвращается, просит пройти:

— Отец все же примет вас.

В передней вижу надпись: «Самообслуживание — Снимайте пальто, калоши, вытирайте обувь...» Затем женщина указывает мне на дверь.

Постучавшись, вхожу. Там, поднявшись из-за стола, меня ожидает Илья Ефимович Репин. Это старый человек небольшого роста, с седой, почти белой бородкой и еще более белыми волосами.

Сердечно поздоровались. Я вижу душевного, правдивого человека, который не умеет притворяться, выражать поддельную радость, радость ради приличия.

Мы встречаемся, как говорится, с глазу на глаз... Да, он уже стар: восемьдесят пять лет — не шутка! Только, помнится, рост его мне казался выше, очевидно, благодаря фотографии, на которой художник в связи с семидесятилетним юбилеем был сфотографирован в группе. Я стою перед ним, и мне почему-то хочется прикоснуться к этой белой голове, этим еще пышным волосам.

Все же он выглядит очень бодрым. Его живые, умные глаза устремлены на меня. Я успокаиваюсь, и мне становится совсем хорошо. Жду, когда он заговорит, чтобы послушать мастера и, может, выбрав минутку, кое о чем расспросить его.

— Пройдемте, уважаемый, наверх, в мою мастерскую, — приглашает он.

Просторное помещение, большие окна, верхний свет. С помощью занавесей здесь можно создавать любое освещение, необходимое живописцу. Различная по стилю, не совсем привычная мебель. Расставлены несколько мольбертов. У одного большого мольберта — своеобразная лестница, чтобы по ней подниматься, работая над большими холстами. Наверху скамейка, чтобы присесть.

Мастер мне все показывает и рассказывает. На одном мольберте незаконченная картина. Она будет называться «Вольница». На стенах развешаны финские пейзажи и портреты русских писателей, певцов, художников.

Пока Репин знакомит меня с мастерской, показывая и рассказывая, я замечаю одну особенность, которой не приметил при встрече: он действует только левой рукой, а правая почти недвижима. И, будто угадывая мои мысли, он рассказал, что правой рукой не может уже держать кисти и рисует ею с трудом. У него имеется специальное устройство на ремнях, чтобы вешать палитру на шею, а не держать в руках.

— Трудновато, но что поделаешь... Хочется еще поработать. У меня несколько начатых холстов, а другие в замысле.

Далее говорит, что начала изменять ему память, и настолько, что возьмешь краску с палитры, чтобы положить ее на нужное место на картине, и за это мгновение уже забудешь, на какое именно место. Так задерживается работа.

Его фигуру, действительно, будто прижали к земле долгие годы труда. Но сетования на старческие недуги не помешали мне видеть Репина великим и сильным, каким мы знаем его в искусстве. В его лице мне представлялся крупнейший художник-реалист наших дней, гуманный, интеллигентный, большой человек.

Репин указал мне место, сел со мною рядом и с истинной добротой старого, умного русского человека стал расспрашивать о поездке, интересовался общим характером нашего путешествия и тем, как я нашел «Пенаты».

То расспрашивая, то рассказывая, он говорил о трудолюбивом латышском народе (я помню точно эти слова), о Латвийской академии художеств, о ее ректоре Пурвите, которого он хорошо знал лично, уважал и искусство которого ценил. В беседе упоминал наших старых мастеров — Гуна, Алксниса, Розенталя. Расспрашивал меня о рижских музеях и выставках, а также о главнейших направлениях и характере современного латышского искусства. Художник проявил интерес к рижским театрам, опере (одна из его дочерей, актриса, несколько лет выступала в Рижском русском театре). Расспрашивал о латышских писателях.

Я рассказал, между прочим, что в Риге пел Шаляпин в «Борисе Годунове» и «Дон-Кихоте», упомянул, что у нас гостили также советские художники, что из старых у нас живут и работают Виноградов, открывший свою студию, затем Высотский, Богданов-Бельский; что оба Виппера читают лекции, старый — в университете, молодой — в Академии художеств. Рассказал еще кое о чем, стараясь по возможности не злоупотреблять вниманием и временем старого человека. Репин радовался услышанному, снова просил передать привет Риге, Пурвиту и всем, кто его поминает добром. Я обещал.

Когда, таким образом, в отрывочных штрихах мастер был информирован о художественной жизни в Латвии, наша дальнейшая беседа зашла о современном западноевропейском искусстве, о его будущем.

Илья Репин был непоколебим в своих взглядах художника-реалиста. Он снова высказал мысль, что бессодержательное формалистическое искусство долго не просуществует. Серьезное искусство будет неизменно возвращаться к реализму. Не может быть искусства вне своего народа, своей страны, вне жизни. Искусство должно быть носителем правды и гуманизма. Художнику нужно любить свой народ с такой силой, чтобы быть правдивым в выражении своих чувств, быть сердечным и столь стойким, чтобы говорить правду в глаза, выносить приговор, осуждать зло. Высшее призвание художника — петь славу жизни, настоящему человеку, который строит будущее. И снова повторил, что без реализма и народности не может быть настоящего, большого, бессмертного искусства.

Я был поражен, когда Репин наивно добавил после этого, что ему не удалось достичь многого.

Как бы инстинктивно протестуя, я указал на один из этюдов к «Бурлакам», висевший на стене в мастерской, и воскликнул:

— Что может быть лучше этого?

— Да-а, это мне еще как-то удалось, — ответил Репин, заметно покраснев. — Ничего лучшего я так и не смог сочинить... Но простите, что в беседе мы отклонились. Ведь как хорошо теперь, что искусство можно популяризировать, издавать хорошие красочные репродукции большими тиражами. Народ теперь может знать своих художников. В мои молодые годы этого не было.

Репин рассказал, что у него в гостях был советский живописец Бродский, привозил репродукции и среди них воспроизведение своей картины «Расстрел 26-ти бакинских комиссаров». Бродский уговаривал его вернуться в Советский Союз.

Репин продолжал говорить о себе спокойным голосом.

— Если бы не годы, ответил я Бродскому, то поехал бы. Но теперь я слишком стар... Ни врачи, ни массажи — ничто не помогает. Я здесь привык, прижился, также и родственники... Финский музей купил несколько моих работ, некоторые я им подарил. Какой-то художник увез в Париж несколько моих картин, забыл его фамилию. Деньги, конечно, не шлет. Пусть... Лишь бы не пропали сами работы!

Репин поинтересовался моими работами. Нет ли у меня с собой фотоснимков? Ему понравились портрет моей матери, «Продавщицы цветов», «Прачка». Но если чувствовалась стилизация или не было полноты содержания, он указывал:

— Это, милейший, для реалиста — уже недостаток!

Он советовал мне ближе познакомиться со старыми голландскими и испанскими мастерами — у них так много неумолимой правды жизни и подлинной художественной выразительности.

За беседой время шло быстро. В мастерскую вошел кто-то из домашних. Меня познакомили.

— Это, видите, мой сын Юрий, тоже художник, живописец. И у него есть своя мастерская. Так мы и живем, как видите, на этой древней финской земле... Мы теперь не вегетарианцы, — вдруг не знаю зачем добавил он. — Теперь мы кушаем все то, что едят другие.

Смотрю и вижу, что старый мастер заметно устал. Это, видно, он и сам почувствовал. Поэтому попросил Юрия показать мне свою мастерскую, показать парк, окрестности, взморье.

Стали прощаться. Я выразил свою большую радость и искреннюю благодарность за встречу с великим мастером реалистического искусства. И вот наше последнее рукопожатие... Через год Ильи Репина уже не было среди живых.

Молодой Репин любезно показал свою мастерскую. Она была поменьше, но вполне достаточная для работы. Здесь тоже был верхний свет. На стенах развешаны небольшие вещицы — зимние пейзажи, охотники. На мольберте стояла начатая картина, какой-то мотив из Ветхого завета.

Мы прошли на взморье. Далеко и не очень ясно можно было рассмотреть Кронштадт. Отсюда старый Репин мог видеть частицу своей родины, той земли, где нет эксплуатации человека человеком, где под руководством Коммунистической партии осуществлялись ленинские идеи, строилась новая жизнь и расцветало новое искусство.

На станции я попрощался с молодым Репиным. Поезд повез меня обратно к нашим экскурсантам.

Я испытывал чувство глубочайшего удовлетворения. Еще раз убедился в правоте своих взглядов на основы искусства, на роль искусства в жизни человеческого общества. Подлинный, жизненно верный, добрый реализм никогда не умрет!

Краткая встреча с Ильей Репиным ярко запечатлелась в моей памяти, я никогда не смогу ее забыть. Возвратившись домой, по одной из фотографий, что прислал мне старый мастер, я написал портрет Репина; он и сейчас находится в моей мастерской.

Примечания

Воспоминания напечатаны в книге К. Миесниека «Моя жизнь и творчество» (Рига, Латвийское государственное издательство, 1959) на латышском языке. Перевод публикуемых воспоминаний сделан В. Зедайном.

Карл Екабович Миесниек (род. 1887 г.) — художник, жанрист и портретист. Народный художник Латвийской ССР. Учился в школе Общества поощрения художеств и Училище технического рисования Штиглица, которое окончил в 1916 году по классу театрально-декоративной живописи. С 1922 по 1953 год был профессором Латвийской Академии художеств.