В.С. Оголевец. Вспоминая Г.Г. Мясоедова¹

В последние годы жизни Г.Г. Мясоедова в Полтаве мне довелось близко знать его. Познакомил меня с ним мой отец Степан Яковлевич².

В то время, когда я встречался с Мясоедовым, я не думал о том, что в его лице вижу одного из выдающихся современников, и о возможности при непосредственном общении с художником расширить круг своих сведений о нем. И лишь по истечении многих лет у меня возникло желание восстановить факты знакомства с Мясоедовым.

Поводом к этому послужила сохранившаяся у меня тетрадь, где летом 1909 года я кратко записывал события и эпизоды своей жизни. В это время у нас уже проходили начавшиеся с весны мясоедовские музыкальные вечера, и естественно они получили отражение в записях. Обнаружил я у себя и напечатанную в газете «Полтавская речь» (декабрь 1912) заметку к годовщине кончины Мясоедова, где вспоминал свое знакомство с ним, ту необыкновенную любовь к музыке, которая объединила нас вокруг него, вспоминал посещения студии. А потом его болезнь и наше последнее свидание...

Все это воскресило живую волну воспоминаний, которые стали еще интенсивнее после посещения Полтавы в 1940 году. Тогда в памяти ярко возникла история знакомства с Мясоедовым.

Г.Г. Мясоедов в Полтаве. Семья художника

В 1889 году, по совету своего друга врача-народника, толстовца А.А. Волкенштейна³, Мясоедов приобрел в живописном предместье Полтавы Павленки большую усадьбу с садом, парком и прудом, получившую название «Дача Мясоедова».

Восьмикомнатный деревянный дом своим внешним видом и внутренним устройством напоминал дома старосветских помещиков, какими я представлял их по описаниям Н.В. Гоголя. Невысокие стены, нависающие потолки, скрипящие на все голоса двери, прикрытые ставни окон, стоящие на одних и тех же местах вещи, которых как будто не трогает рука человека... И в то же время аромат музея, происходящий от множества произведений художника, развешанных во всех комнатах.

Дом стоял в глубине двора, занятого служебными постройками. С одной стороны к дому примыкал балкон с колоннами, а с другой возвышался светлый мезонин, где Мясоедов устроил свободную и просторную мастерскую, служившую одновременно и хранилищем его произведений.

От дома начинался фруктовый сад, с аллеями яблонь, груш, орехов; кругом росли пирамидальные и серебристые тополи, белые акации, липы, каштаны. Местами они группировались в небольшие рощицы, которые придавали усадьбе еще большую поэтичность и выразительность. Поодаль, среди старых ив, дубов и лип, находился живописный пруд — гордость и любимое место отдыха, а иногда и работы Григория Григорьевича. Он часто писал его тихие заводи, где плакучие ивы купали свои ветви.

На Павленках Григорий Григорьевич поселился вместе со своей второй женой К.В. Ивановой и сыном Иваном. На Украине он жил уже постоянно, лишь временами выезжая в Москву и Петербург по делам Товарищества передвижников и Академии художеств, да в Ялту на дачу первой жены, Е.М. Кривцовой.

В Полтаве он продолжал по мере сил работать, создал картины «Вдали от мира» (1890), «Чтение «Крейцеровой сонаты» (1893), «Искушение» (1897), «На пути к знанию» (1904), эскиз картины «Пушкин и его друзья слушают Мицкевича в салоне кн. З.А. Волконской», ряд пейзажей, вел постоянную переписку по делам Академии художеств, принимал участие в общественной жизни города, создал для театра большой занавес, помогал Обществу трудящихся женщин, организовал свою школу рисования, публиковал статьи в журнале «Хуторянин», написал брошюру по садоводству...

В 90-е годы у него бывали художники Н.А. Ярошенко, В.К. Менк, Н.Н. Ге, И.К. Пархоменко, скульптор Л.В. Позен. К числу его близких знакомых принадлежала семья профессора А.П. Шимкова, семья А.А. Волкенштейна; навещали Мясоедова вдова скончавшегося в 1904 году профессора Склифосовского, усадьба которого находилась недалеко от дачи Мясоедова, врач-психиатр Л.А. Ионин, адвокат П.Г. Васьков-Примаков (изображенный художником в числе слушателей Крейцеровой сонаты), две его дочери и некоторые другие. Когда возник музыкальный кружок, к Мясоедову часто стали приходить участники ансамбля со своими родственниками.

После смерти Ивановой (1899) Мясоедов остался в одиночестве. Спустя несколько лет он в Москве познакомился с семьей Васильевых, где его принимали, «удручая избытком любезности и угощения» (как он писал А.И. Кривцовой). Когда в начале 1904 года ему в связи с ушибом ноги потребовалась сиделка, 35-летняя Татьяна Борисовна Васильева стала за ним присматривать в Ялте, а вскоре переехала к нему в Полтаву в качестве хозяйки.

Я познакомился с нею в 1909 году, когда начались наши музыкальные собрания. Помню, как, войдя с нами в столовую после музицирования, Мясоедов с присущей ему лаконичностью сказал, обращаясь к нам:

— Господа, знакомьтесь... Татьяна Борисовна, это наши новые музыканты. Угостите-ка нас чайком с вареньем...

Я взглянул на нее. Она была в высшей степени скромна, в ее серьезном и бледном лице отражалась вечная озабоченность, и все ее внимание сосредоточивалось только на Мясоедове.

Она прочно вошла в жизнь художника, заботилась о нем, охраняла его покой, ведала хозяйством, читала ему книги и газеты, всюду сопровождала его, а когда он шел к нам на музыку, несла скрипку, альт и ноты.

Она же проводила его до могилы, возложив на нее венок с надписью: «От друга Т.Б. В.» Какова была ее дальнейшая судьба, мне узнать не пришлось...

Во флигеле у Мясоедова в то время жил 28-летний сын Иван. Он не общался с нами, не любил и не понимал музыки. Он окончил Академию художеств, за картину «Поход аргонавтов» получил золотую медаль и заграничную командировку. Но сбылось предсказание отца: «Я полагаю, что художника из него не выйдет, а что выйдет, еще сказать трудно...»

В 1919 году Иван Мясоедов навсегда уехал за границу, где и умер в 1953 году...

Первая встреча

В 1898 году в Полтаве началось сооружение большого городского театра, рассчитанного на тысячу мест. Возглавляла строительство исполнительная комиссия, председателем которой был мой отец. От имени городского самоуправления он обратился к Мясоедову с просьбой написать для театра занавес-просцениум. Художник согласился выполнить просьбу и принялся за работу. Когда я узнал, что Мясоедов пишет занавес, я попросил отца повести меня на строительство: я хотел посмотреть, как художник «рисует».

И вот мы на строительной площадке, бродим по ней, взбираемся на леса, заходим внутрь огромного зала, также заполненного лесами, знакомимся с устройством театральной бутафории...

Наконец, подходим к стоящему во дворе постройки деревянному бараку, приспособленному под временную мастерскую художника. Отец задержался разговором с каким-то человеком, а я, заглянув через приоткрытую дверь внутрь сарая, увидел посередине помещения высокую фигуру художника, одетого в синий халат, местами испачканный красками. Вооруженный длинными кистями и палитрой, он осторожно расхаживал по разостланному на полу огромному холсту, на котором уже было что-то написано. Временами он нагибался к холсту, писал на нем, приподымался, вытирал тряпкой кисти, набирал на них краски и снова писал...

Занятый своим делом, он не обращал внимания на окружающее и не замечал моих любопытных глаз. Отец между тем закончил беседу, и мы вошли в мастерскую. Скрип открываемой двери заставил Мясоедова повернуть к нам голову. Увидя отца, он положил палитру на подоконник, подошел к нам, поздоровался с отцом, и они начали разговаривать, причем Мясоедов кистью показывал на отдельные места холста, поясняя подробности изображаемого на занавесе сюжета.

— Как видите, дело идет... — говорил он: — А это сынишка ваш? — мягко спросил он, повернув голову ко мне.

— Да... Но надеюсь, вы не будете в претензии? Отец объяснил художнику повод нашего появления.

Мясоедов не возражал против того, чтобы мы побыли в мастерской: — Я не тороплюсь, а кстати, и отдохну малость, — говорил он.

Посидев с нами, он вернулся к работе. Исполнилась моя мечта: я мог свободно смотреть на него, наблюдать, как он работает...

С того времени в мою память врезался облик художника. Я запомнил его представительную, высокую фигуру, достаточно еще осанистую и стройную, несмотря на немолодые годы; запомнил его большую, гордо поднятую голову, плотно сидящую на широких плечах, красивое лицо, обрамленное негустой бородкой, выразительный орлиный нос, высокий лоб и несколько иронический, острый взгляд глубоко сидящих светлых, серьезных и умных глаз...

Скоро я узнал, что Мясоедов закончил чудесный занавес, который и поднес в дар городу, категорически отказавшись взять за свой колоссальный труд хотя бы минимальное вознаграждение. В этом акте высокого благородства ярко выразился присущий Мясоедову демократизм, годами воспитанное умение бескорыстно служить людям теми средствами и силами, какие находились в его распоряжении. Я узнал также, что Григорий Григорьевич, по открытии театра в конце 1900 года, стал его почетным консультантом по художественной части, помогая в осуществлении постановок. Помню написанную Мясоедовым декорацию к сцене свидания Онегина с Татьяной: в ней я узнал уголок сада, где впоследствии не раз гулял в обществе художника.

В течение последующих лет, живя в Полтаве, я видел висящим перед сценой театра занавес кисти Мясоедова. На занавесе изображались окрестности Полтавы. На переднем плане — дорога, по ней уходит вдаль запряженный парой волов чумацкий воз. Слева у дороги сидит кобзарь с лицом Тараса Григорьевича Шевченко и играет на кобзе свои «думы» сидящему рядом в задумчивой позе прохожему, в котором можно узнать Николая Васильевича Гоголя. Здесь же, опираясь на палку, стоит девушка-пастушок: она гнала домой стадо гусей, но забыла о них, прислушиваясь к родной песне. Вдали виден стоящий на высоком холме основанный в 1650 году монастырь (свидетель осады города шведами в 1709 году), издавна привлекавший внимание художников своим живописным положением (когда-то его писал и Тарас Григорьевич). Мясоедов, любивший историю родины и ценивший красоту украинской природы, недаром изобразил монастырь в своей картине, хорошо учтя его значение для всей композиции. Вечернее небо покрыто разорванными облаками, сквозь которые прорываются лучи заходящего солнца.

Написанный широко, ярко и живо, занавес украшал полтавский театр до его разрушения немецко-фашистскими захватчиками в 1943 году. Занавес случайно уцелел, избежав общей участи театра. Сильно попорченный, он все же сохранился, но нуждается в реставрации.

Начало знакомства

Я часто видел Мясоедова среди публики на происходивших в Полтаве концертах, которые он всегда посещал. В антракте он обычно стоял среди зала, окруженный знакомыми. Он делился со слушателями впечатлениями, и в его острых и метких критических замечаниях, всегда справедливых и беспристрастных, сказывалось проникновенное понимание музыки.

Впоследствии из бесед с художником я узнал, что его любовь к музыке была давней. В молодости он вращался в передовом обществе столицы, близко знал Н.А. Римского-Корсакова, Ц.А. Кюи, был знаком с П.И. Чайковским, В.В. Стасовым. Композиторы «Могучей кучки» часто собирались на домашние вечера у М.А. Балакирева, бывал там и Мясоедов (Римский-Корсаков в «Летописи моей музыкальной жизни» упоминает о присутствии Мясоедова на одной из балакиревских суббот)⁴.

Григорий Григорьевич самоучкой стал играть на рояле, а уже в пожилом возрасте учился у профессора Л.С. Ауэра игре на скрипке и на альте. Он без труда справлялся с партиями этих инструментов в квинтете Шумана, квартетах Гайдна, Бетховена, А.Т. Гречанинова, различных трио и дуэтах. В Петербурге он всегда участвовал в камерных собраниях у В.Е. Маковского, у Л.В. Позена. В Полтаве, где жизнь была особенно скучной, он принял меры к организации своего музыкального кружка.

В мае 1909 года в Полтаву приехал со своим хором собиратель песен тюрьмы и сибирской каторги композитор В.Н. Гартевельд⁵.

Я отправился на концерт с отцом, проявлявшим особый интерес к песням, многие из которых он слышал 30 лет тому назад, когда административно высланный в Восточную Россию за участие в революционном движении, шел по этапу под военным конвоем по безлюдным заволжским степям.

На концерте присутствовал и Григорий Григорьевич. В антракте я увидел у эстрады небольшую группу слушателей, в центре которой стоял Мясоедов, оживленно беседовавший с моим отцом. Я заинтересовался, о чем они говорят, и подошел поближе. Отец подозвал меня и сказал Мясоедову:

— Позвольте, Григорий Григорьевич, представить вам моего сына: он скрипач-любитель и, думаю, будет вам полезен...

— Великолепно! — воскликнул Мясоедов, — значит нашего полку прибыло.

Отец рассказал мне, что Мясоедов озабочен организацией у себя домашнего камерного ансамбля, для участия в котором уже приглашено несколько музыкантов.

— Это прекрасно, — повторил Мясоедов, — ведь жизнь без музыки, все равно, что цветок без аромата...

Он с улыбкой посмотрел на нас, видимо, довольный удачным афоризмом. Тут же он пригласил всех присутствующих в концерте участников ансамбля в ближайшее воскресенье прийти к нему на дачу, чтобы начать музицировать.

Так завязалось мое знакомство с Мясоедовым и получил начало организованный им музыкальный кружок, в состав которого вошло свыше десяти музыкантов. Из них — лишь два профессионала (учителя скрипичной игры), остальные любители: жена профессора, учитель гимназии, два художника, два земских служащих, жена земского служащего, член окружного суда, два студента, отставной генерал-майор — герой Плевны...

Главной пианисткой ансамбля была Мария Антоновна Шимкова, жена профессора. С ее участием исполнялись такие капитальные произведения, как квинтет Шумана, трио Чайковского, «Крейцерова соната» Бетховена. За пультом первой скрипки сидел учитель музыки, он же земский служащий Филипп Федорович Климентов, недавно окончивший Петербургскую консерваторию по классу профессора Ауэра.

Григорий Григорьевич принадлежал к числу «вторых» скрипачей, садился и за альт, уступая скрипку мне. Он же был и руководителем ансамбля.

Наш кружок не выступал публично. Мы исполняли произведения камерной инструментальной музыки на семейных вечерах, происходивших попеременно у Мясоедова на даче и в квартире моих родителей.

Григорий Григорьевич собрал большую нотную библиотеку, где сосредоточивалось много произведений камерной музыки различных эпох, начиная от Баха и Генделя и кончая классиками новой русской музыки. Здесь были Чайковский, Аренский, Гречанинов, Кюи и другие. Это обеспечивало нашему ансамблю богатый репертуар.

У Мясоедова были и струнные инструменты: две скрипки, альт, виолончель. А в зале, где собирался наш ансамбль, стоял концертный рояль красного дерева старой немецкой фирмы XVIII столетия Брейткопф и Гертель. Несмотря на солидный возраст, он хорошо выдерживал немалую нагрузку, которая доставалась ему от нашего ансамбля. Когда собирались у Мясоедова, музыкантам не приходилось приносить с собою инструменты. Если вечер устраивался у нас, мы накануне шли к Мясоедову за нотами, а Филипп Федорович притаскивал подмышкой своего «Оле-Булля», как он называл подержанную фабричную скрипчонку, с которой никогда не расставался, предпочитая ее Амати, — и на которой, правда, достигал блестящего исполнения, всегда играя с одинаковым настроением, готовностью и увлечением.

Музицировали мы подолгу, и расходились иногда далеко за полночь, возвращаясь домой по пустынным переулкам.

У Григория Григорьевича были любимые произведения: трио Чайковского, Аренского, квартеты Чайковского, Бородина, Гречанинова, Кюи. «Крейцерову сонату» в исполнении Климентова и Шимковой готов был слушать каждый день, вспоминая посещения Ясной Поляны и беседы с Львом Николаевичем. На недосягаемую высоту он ставил фортепьянный квинтет Шумана, в котором исполнял партию второй скрипки. Его большим вниманием пользовались квартеты Гайдна. Квартетом «Семь слов спасителя» он часто открывал музыкальные вечера. Принимая участие в его исполнении, он перед началом каждой части громко по-латыни прочитывал и переводил авторские подзаголовки, сопровождая их своими комментариями и пояснениями программного характера.

Бывало, после музыки Григорий Григорьевич приглашал нас в рощу, и, сидя на прибрежной траве, мы слушали увлекательные рассказы о встречах с выдающимися людьми его времени, о «Могучей кучке», о Чайковском, о консерватории, об Ауэре...

Дуэты с Мясоедовым

Когда очередное музыкальное собрание почему-нибудь не могло состояться и между нашими вечерами получался относительно длительный перерыв, вследствие чего Григорий Григорьевич начинал скучать без музыки, он, бывало, приглашал меня поиграть с ним дуэты. Я с готовностью принимал эти приглашения, старался забираться к нему пораньше, и в эти вечера мы подолгу сиживали с ним за пюпитрами, слаженно и дружно, как могли, исполняя на двух скрипках несложные произведения Боккерини, Вивальди, Виотти.

Мы не обращали внимания на встречавшиеся недочеты исполнения: обоим партнерам эти ансамбли доставляли искреннее удовольствие, а слушателей мы не имели, за исключением редких появлений Татьяны Борисовны, да и то лишь в конце вечера, когда она входила в зал, якобы по какому-то хозяйственному вопросу, а на самом деле для того, чтобы деликатно намекнуть Григорию Григорьевичу, что ему не мешало бы отдохнуть, да и время позднее...

Такие напоминания, впрочем, были далеко не лишними, потому что Григорий Григорьевич за игрой проявлял необыкновенную энергию и уж вовсе не свойственную его возрасту неутомимость. Он мог играть без всяких перерывов, не считая, конечно, «потери времени» для короткого чаепития. Бывало, когда я начинал уже чувствовать естественную усталость и просил его ненадолго прервать музыку для небольшой передышки, маститый мой товарищ ничего и слышать не хотел:

— Ради бога, еще только немножко, — умолял он, — я ведь нисколько не устал, а вам спешить некуда...

Приходилось уступать, и мы так играли долго, пока он сам не закрывал нот.

Осенью 1909 года перед моим отъездом из Полтавы в Петербург после летних каникул Григорий Григорьевич поделился со мною планом организовать в столице зимний ансамбль, что-нибудь вроде полтавского. Он сказал мне, что нам обязательно надо будет встретиться в Питере, и мы договорились, что, когда он в конце ноября приедет туда по своим делам, мы повидаемся, чтобы наладить музыкальные вечера.

В хмурый ноябрьский вечер я сидел в своей студенческой комнате на шестой линии Васильевского острова, погруженный в обычные занятия, готовясь к предстоящим зачетам. На улице уже стемнело. Комната тускло освещалась висящей над столом керосиновой лампой. В углу топилась железная печка. Идущий на дворе мокрый снег густо запорошил окна старого низенького домика. Нева еще не успела застыть, и с пристани изредка доносились заунывные, протяжные гудки пароходов.

В эту минуту кто-то постучался в мою дверь. На мой ответный возглас на пороге появилась опушенная с ног до головы снежными хлопьями громадная фигура Григория Григорьевича. Она показалась мне еще более массивной, чем обычно, оттого, что потолок в комнате низко нависал, Мясоедов же был одет в длиннополую меховую шубу с поднятым воротником. Такая же меховая шапка была на голове, а на ногах — высокие боты...

Нет необходимости говорить о том, как я обрадовался его неожиданному появлению. Я помог ему раздеться и усадил в удобное кресло.

— Я вчера приехал из Полтавы, — начал он после первых теплых слов привета. — У меня есть и письмо к вам от ваших родных, вот,.. — он достал из внутреннего кармана и положил на стол измятый конверт. — Я обещал им обязательно побывать у вас, взглянуть своими глазами на ваше житье-бытье, чтобы потом, по возвращении домой, рассказать обо всем... Но, разумеется, я зашел бы к вам и без письма. Ведь вы, надеюсь, помните наш разговор перед вашим отъездом о необходимости продолжать в Питере наши музыкальные встречи?...

— Конечно же, помню... Это и сейчас мое искреннее желание...

— Так давайте же, пока там еще все наладится, чтобы не терять напрасно дорогого времени, для начала поиграем с вами наши любимые дуэты, а там подумаем и об ансамбле...

Он остановился и, с досадой махнув рукой, выразительно проговорил:

— Эх... эх...

Я вопросительно посмотрел на него. Поняв мой взгляд, он продолжал:

— Вы думаете, почему я так вздыхаю? Я жалею о том, что нет здесь Климентова, очень уж он ценный музыкант, преданный нашему общему делу, да и все прочие... Но ничего, подберем, надеюсь, и тут...

— Конечно, подберем...

— А пока что приходите ко мне завтра вечерком со скрипкой, нотами я запасся. Поиграем Боккерини...

— С удовольствием...

— А вот вам... — Он вынул из кармана огрызок карандаша и, взяв со стола клочок бумаги, что-то написал. — А вот вам, — повторил он, — и мой адрес. — Он протянул мне написанное. — Я живу здесь — показал он рукою в сторону — в пятой линии, у набережной, недалеко от Вас, на ту сторону Невы вам перебираться не придется, а это ведь очень удобно, так как не возникнут неприятности, связанные с разведением моста, в случае, если мы доиграем до позднего времени... А это ведь легко может случиться, не правда ли? — добавил он с улыбкой...

Поговорили еще кое о чем, вспомнили Полтаву, родных, помечтали о питерской музыке. Выпив стакан чаю, он ушел, взяв с меня слово быть у него завтра не позднее семи часов вечера.

Мне была радостной перспектива снова оказаться в обществе Григория Григорьевича. Помню, еще не было семи, когда я подымался по лестнице дома, где в своей небольшой квартире жил Мясоедов. Он сам открыл мне дверь и потирал руки, предвкушая предстоящее удовольствие. Несмотря на мои возражения, он тут же стал хлопотать о самоваре. Наскоро закончив чай с колбасой, мы расставили пюпитры.

Я с волнением переживал эти недолгие часы, проведенные в обществе Григория Григорьевича, который по-прежнему подкупал меня простотой и какою-то необыкновенной молодостью души. Сидя с ним за своим пультом и выводя смычком гармонические мелодии классических произведений, я в те минуты забыл и о зачетах, и о книгах, над которыми сидел вчера, когда он неожиданно появился у меня, и о том, что ведь завтра надо будет так рано подыматься и идти на занятия...

Склянки на Неве пробили три, когда я возвращался домой по пустынной василеостровской линии, где при свете газовых фонарей навстречу мне попадались только запоздавшие пьяные гуляки да сонные извозчики...

После этого мы играли с Мясоедовым еще два раза, а вскоре он уехал в Полтаву, и его мысль организовать в Петербурге музыкальный ансамбль так и не получила осуществления.

Когда я зимою встретился с ним в Полтаве, он жаловался на жестокосердие своих петербургских друзей, не выразивших желанья поддержать его идею.

— Не то, что у нас в Полтаве, — говорил он.

Не знаю, где искать причин постигшей его неудачи. Думаю, что, не возлагая больших надежд на возможность возрождения в столице музыкальных вечеров, он и сам не принимал для этого необходимых мер, в Петербург он приехал ненадолго и притом один (Татьяна Борисовна оставалась на хозяйстве), а это ему было нелегко, и он, естественно, стремился еще до наступления холодов, как можно скорее вернуться домой. Да и энергия у него при его возрасте уже не могла быть достаточной, чтобы отыскивать новых людей, хлопотать об их объединении.

Собрание произведений Мясоедова. Этюды Репина

Встречи с Мясоедовым на музыкальных вечерах, общие беседы за чайным столом помогли мне хорошо узнать его как простого, сердечного, скромного и доступного человека, гостеприимного и радушного хозяина, интересного и словоохотливого собеседника.

Основательно познакомился я и с его творчеством. К тому времени на даче было сосредоточено не менее двухсот пятидесяти работ, развешенных в комнатах и хранящихся в мастерской.

Я видел здесь большой эскиз «Самосожигателей», вариант картины «Страда», «Чтение «Крейцеровой сонаты»», картину «Искушение», эскизы и этюды к многофигурной композиции «Пушкин и его друзья слушают Мицкевича в салоне кн. З.А. Волконской», прекрасные портреты, выразительные пейзажи⁶.

Особенно запомнилось мне то воскресенье, когда по окончании музыки мы все по приглашению Григория Григорьевича поднялись в мезонин. Мясоедов сел у стола. Татьяна Борисовна подавала ему разные полотна, и он рассказывал, где, когда, при каких обстоятельствах их писал.

В ходе беседы Григорий Григорьевич вынул из ящика стола и разложил перед нами несколько этюдов, изображающих голову художника в разнообразных поворотах.

— А этого вы узнаете? — спросил он нас, прищурив глаза со свойственной ему слегка иронической улыбкой.

С первого взгляда можно было безошибочно сказать, что этюды, исполненные с исключительным мастерством, смело и живо, поражающие портретным сходством, принадлежат кисти большого художника.

Ответив Григорию Григорьевичу, что сразу же узнали его, мы забросали его вопросами: что представляют собою этюды, когда написаны, кем, с какой целью сделаны?

— Да, любопытная история, — ответил Мясоедов и рассказал примерно следующее:

— Этюды, которые вы видите, писал с меня Илья Ефимович Репин лет двадцать пять тому назад. Он в то время задумал картину о том, как Иван Грозный убил своего сына. Ему понадобилась натура для обоих действующих лиц картины. При всем своем мастерстве, развитой технике, богатом опыте и незаурядной творческой фантазии Репин не допускал создания образов для своих композиций просто из головы. Казалось бы, что было ему проще, чем изобразить царя-злодея? Нет, видите ли, ему надо было написать и царя и царевича обязательно с натуры; впрочем, с точки зрения требований реалистической живописи это правильно: все должно иметь в основе подлинную природу... Для царевича он пробовал было сделать этюд с художника В.К. Менка, но потом отказался от него и остановился на писателе В.М. Гаршине. А вот для Грозного он долго не мог найти подходящее лицо, как оно рисовалось его творческому воображению. Он говорил мне, что хотел было использовать в качестве натуры для царя внешний облик композитора П.И. Бларамберга, но убедился в том, что он для этой цели не подходит... Слишком, видите ли, у него мягкое выражение лица для Грозного...

— И вот однажды, когда мы мирно беседовали с Репиным на разные художественные темы, и между прочим о его новой картине, он вдруг говорит мне: «Дон Грегорио — так многие называли меня с легкой руки Николая Николаевича Ге, — а не согласитесь ли вы немного попозировать мне для Ивана Грозного? Я сделал бы с вашего лица несколько этюдов, по которым уже мог бы писать и самого царя»... — «Да ну, уж и нашли натуру», — огрызнулся я. «Нет, кроме шуток»... И он объяснил мне, что по его наблюдениям мое лицо как нельзя больше подходит для этой цели и по его общему складу и, в особенности, тем, что я способен придать и всему лицу и глазам то выражение — зверское! — какое надо было показать в лице Ивана Грозного в трагический для него момент жизни, причем в этом зверстве должно проскальзывать и выражение крайнего сожаления, раскаяния, горя и боли о содеянном злодействе... «Долго искал, и всех знакомых перебрал, и на улице высматривал — нигде не найду подходящего лица, — добавил он. — Пожалуйста!»... И умоляюще сложил на груди руки...

— Я пытался, было, отнекиваться: и уезжать-де мне надо, и выставку очередную открывать... Не говоря о том, что и задание-то очень ответственное... Не тут-то было: пристал, как с ножом к горлу. А я его знал: ежели уж пристанет, то не отстанет нипочем. К своей цели стремится упорно, напролом, пока не достигнет своего. Так было и теперь. Пришлось сдаться, но в конечном итоге я сделал это охотно и даже с удовольствием. И вот я начал позировать. Ну, знаете, и замучил же он меня во время этих сеансов. Уж раз я согласился, Репин считал, что я поступил в полное его распоряжение в качестве собственности, и распоряжался мною, как хотел. Раз десять, а то и больше он писал меня с разными поворотами головы, при разнообразном освещении, на различном фоне, заставлял подолгу оставаться без движения в самых неудобных позах и на диване, и на полу, ерошил мои волосы, красил лицо киноварью, имитируя пятна крови, муштровал в выражении лица, принуждая делать, как он говорил, «сумасшедшие глаза», примерно вот этак (рассказчик широко раскрыл и вытаращил глаза). Взыскательный художник упорно продолжал поиски и не замечал моих мук. Наконец, после продолжительных терзаний он заявил, что все готово и отпустил меня с миром, оставив мне в память несколько этюдов, которые вы и видите... На них наглядно отражена пройденная мною школа. Как видите, — добавил он, улыбаясь, — и художник иногда может быть натурщиком, а насколько удачно — судите сами...⁷

Останавливаясь перед картиной Репина, я всегда всматриваюсь в нее и вспоминаю Григория Григорьевича и те этюды, которые он показал нам в Полтаве много лет назад. Как мастерски сумел Мясоедов сыграть перед Репиным роль Ивана Грозного и как помог художнику создать незабываемый образ обезумевшего царя, в порыве гнева убившего своего сына и наследника и теперь, увы, слишком поздно раскаявшегося в своем злодеянии! Как замечательно и с каким совершенством кисть великого мастера использовала все то, что давали ему гордое, благородное лицо и выразительные, проницательные, полные огня глаза Григория Григорьевича!

Этюды Репина разделили общую участь всего художественного наследия самого Мясоедова. Его сын вскоре после смерти отца устроил в Полтаве две посмертные выставки произведений Григория Григорьевича (в 1912 и 1913 годах), присоединив к ним и остававшиеся у художника картины его товарищей Репина, Маковского, Дубовского, Ге, Шишкина и других. Современники писали, что один из этюдов Репина попал на выставку 1913 года, отмечали роль, какую он сыграл в создании Репиным знаменитой картины...

И.Г. Мясоедов распродал почти все произведения отца и других художников, показанные на выставках в Полтаве, и таким образом они разошлись по рукам. Остававшиеся после этого не проданными этюды, картины и эскизы Мясоедова в количестве 118 экспонатов были в 1913 году экспонированы на посмертной выставке Г.Г. Мясоедова в Москве. Каталог ее остался. Дальнейшая судьба этих произведений неизвестна. Как мы уже писали, И.Г. Мясоедов в 1919 году навсегда уехал из России, не приняв мер к сохранению наследия отца...

Последнее свидание

Нашим музыкальным вечерам не были суждены долгие дни. Когда в 1909 году возник ансамбль, Григорию Григорьевичу уже шел семьдесят шестой год, и его силы быстро иссякали. С середины 1910 года он стал жаловаться на участившиеся приступы слабости и общего недомогания. Возраст, непомерное расходование в течение всей жизни творческой энергии, постоянное нервное напряжение, различные жизненные невзгоды сломили его атлетическую натуру. Он не мог больше ни писать, ни играть. Зимой 1910/11 года уехал за границу лечиться. Но весной 1911 года, когда он находился в Тироле, в состоянии его здоровья наступило резкое ухудшение. Он вернулся в Полтаву совсем больным, а к середине лета заболевание еще более обострилось.

Когда он почувствовал себя немного лучше и как будто стал поправляться, я в сентябре 1911 года перед отъездом в Петербург навестил его на даче, где он жил под неослабным наблюдением и присмотром Татьяны Борисовны. За сравнительно небольшой промежуток времени он осунулся, исхудал, черты лица заострились, глаза углубились и потускнели; говорил он медленно, не совсем внятно, временами забывая и путая отдельные слова и выражения, смотрел вокруг рассеянным взглядом; едва-едва передвигался при помощи Татьяны Борисовны по комнатам, с трудом переставляя отяжелевшие ноги и держась холодными руками за окружающие предметы...

Прекрасно сознавая всю серьезность постигшего его заболевания, он со стоическим спокойствием переносил болезнь и связанные с нею невзгоды, проявляя железную силу духа, и не желал сдаваться без борьбы. Он тепло простился со мною и просил не слишком задерживаться в Петербурге, а поскорее возвращаться в Полтаву.

— Мы непременно должны поиграть с вами дуэты, — говорил он. — Я уже давно, вероятно, месяца три не беру в руки скрипки и не играю: Александр Александрович не велит, и по существу, живу без музыки, а это очень тяжело... Хорошо еще, что Мария Антоновна частенько заглядывает, поиграет что-нибудь на рояле, да иной раз Филипп Федорович забежит, из «Крейцеровой» попиликает, а то и совсем было бы плохо... Жду вас, приезжайте...

Я уехал.

А когда вернулся в Полтаву на рождественские каникулы, не застал Григория Григорьевича в живых: 17 декабря 1911 года в 10 часов вечера он скончался...

Немногие близкие, которые оставались при нем до конца, рассказывали, что, находясь уже почти без сознания, он все просил играть ему на рояле. Мария Антоновна исполняла у его постели фуги Баха, сонаты Бетховена, ноктюрны Шопена, и это облегчало его страдания...

Так он и ушел из жизни, сопровождаемый звуками бетховенской «Аппассионаты»...

Проводы

На кончину основоположника передвижничества отозвалась и столичная и полтавская пресса. Местные газеты писали, что со смертью Григория Григорьевича город потерял одного из деятельнейших сограждан своих, много трудившегося на пользу местного населения, вспоминали его заслуги в создании громадного театрального занавеса, который был поднесен художником в дар городу. «Память о нем останется живой в сердцах благодарного потомства и не только как о великом художнике, но и как о человеке в буквальном смысле слова»...

В статье «Художнику-академику»⁸ С.Г. Семенченко отмечал кончину большого человека, «имя которого будет записано золотыми буквами на страницах русского искусства», говорил о почетном месте, принадлежащем Мясоедову как инициатору и организатору Товарищества передвижных выставок. Рассказывая о личных качествах ушедшего художника, автор писал, что девизом его жизни было «не делай другому того, чего не желаешь себе», и он всегда придерживался этого принципа.

М.А. Шимкова вспоминала⁹, как осенью 1909 года под руководством Мясоедова в городском театре были поставлены «Живые картины» к поэме Шевченко «Катерина». При чтении поэмы на сцене появлялись картины, а за кулисами слышалась музыка, которая была подобрана и переложена самим Григорием Григорьевичем для инструментального трио. Сбор от постановки поступил в пользу Общества трудящихся женщин, председателем которого была Шимкова. В пользу того же общества он намечал отдать и средства от входа на выставку его картин, которую проектировал устроить в Полтаве уже в 1911 году. Он отобрал для выставки сто пятьдесят своих произведений, начал их оформление, но слабеющие силы помешали ему осуществить это дело.

Передовое мировоззрение Мясоедова не мирилось с догматами православной церкви, и он завещал похоронить себя без обрядов. В то реакционное время гражданские похороны выдающегося представителя демократического прогрессивного искусства приобрели значение резкого общественного протеста.

Полтавская полиция «по санитарным соображениям» воспрепятствовала выполнению второй воли художника — захоронению в усадьбе на Павленках. Сын Мясоедова послал министру внутренних дел Макарову телеграфное ходатайство о разрешении выполнить эту волю отца. Ответ из Петербурга задержался, поэтому первоначально похороны состоялись на городском кладбище.

Я хорошо помню серый, туманный, немного морозный зимний день 20 декабря 1911 года, когда мы прощались с нашим другом и великим земляком.

В два часа дня в городской квартире Мясоедова, куда он обычно переезжал с дачи на зимние месяцы, собрались его близкие, знакомые, друзья, почитатели, среди них — доктор Волкенштейн с женой и сыном, профессор Шимков с женой, присяжные поверенные Семенченко и Старицкий с семьями, участники музыкального кружка, представители печати, скульптор Меркуров, прибывший из Москвы для снятия маски с лица Мясоедова^*. Были возложены венки от друзей и почитателей, от Полтавского общества изящных искусств, от Общества трудящихся женщин, «От друга Т.Б. В.»

Скромная процессия без священников, без крестов и певчих тронулась на городское кладбище, где прах художника и был предан земле...

Мясоедов завещал написать на своем надгробии: «Царство божье внутри нас». Близкие к нему лица впоследствии рассказывали, что, находясь уже в последней стадии болезни и предвидя скорый конец, он долго искал изречения, которое наиболее полно, точно и ярко могло бы выразить его мировоззрение и внутреннюю сущность настроения, и когда, наконец, нашел эти слова, говорил: «Так, почти так»... но уже не смог это «почти» заменить более подходящим изречением.

Мне, однако, представляется, что эти слова хорошо выразили мысль художника о том, что внутри своего благородного сердца он вырастил то царство немеркнущей и вечной красоты, которое обеспечило ему яркий жизненный путь и утвердило его почетное место в пантеоне выдающихся деятелей русского искусства.

И когда я возвращался домой, я думал: «Кто прожил свою жизнь, как он, тому не страшна смерть, и для него она представляет лишь кристаллизацию его духа в великой общей сокровищнице человеческой культуры...»

Через два часа после того, как мы похоронили Григория Григорьевича на кладбище, губернатор получил ответ министра: «Разрешаю, если ваше превосходительство согласны и не встречается возражений со стороны епархиального начальства». Возражений не встретилось и через четыре дня, 24 декабря 1911 года, И.Г. Мясоедов перенес прах отца в усадьбу, где и похоронил на точно указанном в завещании месте. В настоящее время могила художника находится в саду его бывшей усадьбы. Над могилой установлен гранитный обелиск с надписью:

«Выдающийся русский художник Г.Г. Мясоедов.
1835—1911».

Примечания

*. Маски Мясоедова он не снял, а сделал гипсовый слепок с лица художника. (Прим. автора)

1. Переработанный автором вариант «Воспоминаний о Г.Г. Мясоедове», опубликованных в журнале «Искусство», 1960, № 11.

2. Оголевец С.Я. — участник народнического движения 1870-х годов на Украине, прогрессивный общественный деятель Полтавы.

3. См. прим. 4 к письму 93.

4. См. Н.А. Римский-Корсаков «Летопись моей музыкальной жизни». М., 1955, стр. 13.

5. Гартевельд В.Н. — композитор и пианист, швед по происхождению. С 1885 года жил в России. Известен как собиратель песен тюрьмы и сибирской каторги («Славное море священный Байкал», «Есть на Волге утес» и др.).

6. См. прим. 2 к письму 62, см. прим. 1 к письму 84. В 1892 году Мясоедов написал вариант-повторение картины 1887 года «Страда», принадлежавшей Александру III и долгое время находившейся в Гатчинском дворце. Вариант-повторение (большего размера) художник подарил Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества (местонахождение ее ныне неизвестно). В Казахской государственной художественной галерее им. Т.Г. Шевченко в Алма-Ате находится еще одно повторение картины. См. прим. 3 к письму 115. «Искушение» (1897, Таллинский гос. художественный музей. Экспонировалась на XXV выставке Товарищества передвижников).

7. Речь идет о подготовительных этюдах к картине Репина. См. прим. 3 к воспоминаниям Я.Д. Минченкова «Мясоедов Григорий Григорьевич» в настоящем издании. Этюды Репина: «Портрет писателя В.М. Гаршина», 1883, «Портрет художника В.К. Менка», 1884, «Портрет композитора П.И. Бларамберга», 1884 — ныне хранятся в ГТГ.

8. «Полтавская речь», 1911, 20 декабря.

9. «Полтавская речь», 1911, 29 декабря.