Н.А. Киселев. Воспоминания о Г.Г. Мясоедове¹

Григория Григорьевича я помню еще с ранних лет моего детства, когда наша семья жила в Москве.

Как идеолог созданного им Товарищества передвижников, Мясоедов горячо оберегал намеченный сплоченным кружком художников путь творческой деятельности Товарищества с идейной и высоко моральной стороны. Много было споров, доходящих впоследствии чуть ли не до ссор, но всегда, во всех случаях никто из товарищей не ослаблял своего глубокого уважения к Мясоедову.

Сам Григорий Григорьевич страстно любил музыку. Хотя он был только любителем этого искусства, но его можно было поставить на одном уровне с очень серьезными музыкантами. Он прекрасно знал произведения композиторов-классиков не только русских, но и зарубежных, прилично играл на скрипке, на альте и на рояле. Как исполнитель он не выделялся техникой, но бывало проиграет кусочки замечательных фортепьянных произведений Бетховена, Шумана, доставляя искреннее удовольствие слушателям.

Очень часто во время перерывов заседаний Общих собраний или Правления Товарищества передвижников (нередко происходивших в академической квартире отца) за дверью большой комнаты, где собирались художники, наступала тишина и слышались чудесные звуки бетховенской «Лунной сонаты»: это Мясоедов играл божественную мелодию.

Мясоедов вскоре с первой женой, Е.М. Кривцовой, разошелся. От второй жены, рано умершей художницы К.В. Ивановой, у него остался сын Иван, впоследствии тоже художник². Почти все время Григорий Григорьевич жил где-то на юге — то на каком-то хуторе, то в Ялте, в Москве бывал только наездами, и сын очень осложнял его жизнь.

Григорий Григорьевич не производил впечатления человека, для которого дети были чарующим зрелищем. Он не подходил к ним с умильной улыбкой, не манил их пальцем, привлекая к себе, и не угощал конфеткой, принесенной в кармане. Он издали посматривал на них серьезно, с едва заметной иронической улыбкой, что ребят настораживало против него.

Но однажды он появился у нас утром, чтобы ехать с отцом на открытие передвижной выставки, в радостно возбужденном настроении, во фраке с сияющей белизной накрахмаленной сорочки. Пока отец и мать³ спешно одевались, чтобы присоединиться к нему, он, вопреки своему обычно отчужденному отношению к ребятам, окликнул меня, возившегося у открытой дверцы только что истопленной печки. Так как я не отозвался на его зов и даже не обернулся к нему, он подошел ко мне сзади, присел на корточки и быстро повернул меня лицом к себе. Я запротестовал и уперся в него руками. На груди его сорочки четко отпечатались десять измазанных углем растопыренных пальцев...

Шум, суматоха, поднятые матерью и старшими детьми, запечатлели этот эпизод в моей памяти на долгое время. Я был наказан. Григорий Григорьевич смутился и выступил в защиту меня, говоря, что виноват он сам. Не знаю, может быть, этот случай сыграл роль в наших взаимоотношениях, но Григорий Григорьевич при всех наших многочисленных встречах проявлял впоследствии ко мне самые добрые чувства и внимание.

Мне уже было лет десять, и семья наша разраслась до пяти человек детей, когда однажды, проездом через Москву, появился у нас Григорий Григорьевич. На этот раз он был чем-то очень озабочен, уединился с родителями в кабинет отца, плотно закрыв дверь. Беседа длилась долго. Мы, ребята, от любопытства даже утомились.

Наконец, из кабинета вышли мать и Григорий Григорьевич. Он быстро направился к передней, очень горячо благодаря за что-то мою мать. Вышел и отец. Видя на наших лицах нетерпеливое любопытство, он сказал, что Григорий Григорьевич приезжал по очень большому делу. Сын его Ваня остался почти без всякого присмотра. Григорий Григорьевич постоянно разъезжает, родных никого нет. Он хотел бы поместить Ваню в большую семью, хотя бы временно, до школьного возраста. С этой просьбой он обратился к моим родителям. Договорились, что на днях он привезет Ваню к нам. Григорий Григорьевич, сказал отец, даже прослезился, так он был рад, когда мать после долгих колебаний согласилась помочь ему.

Вскоре Ваня, которому в это время было лет пять, поселился у нас. Внешне он оказался миловидным мальчиком. Наша большая, веселая компания сначала его смущала, но он вскоре освоился, и вот тут-то стали выявляться его отрицательные стороны, чего так боялась моя мать.

Он оказался абсолютно невоспитанным. Ни в малейшей степени ему не были знакомы самые примитивные правила поведения. Он не признавал слова «нельзя» и очень часто разражался нудным продолжительным ревом, который выводил нас из себя.

Прошло чуть ли не полгода, а Ваня так и не поддавался воспитанию, несмотря на старания мамы и замечательной нашей няни. Мама решила написать Григорию Григорьевичу, чтобы он взял Ваню, так как она убедилась, что не сможет его перевоспитать.

На этот раз Григорий Григорьевич ответил, что он счастлив обрадовать мать возможностью избавить ее от Вани, так как нашел какой-то пансион, где берутся продержать его до школьного возраста, чтобы затем поместить в закрытое учебное заведение.

В начале девяностых годов Григорий Григорьевич поселился в Полтаве, приобретя в ее предместье дом с большим садом. Жил там одиноко и почти безвыездно, появляясь только на открытии очередной передвижной выставки, привозя на нее свои картины. Каждый раз он бывал у нас, а иногда и останавливался у нас на несколько дней. Мы жили уже в Петербурге, в Академии художеств, где отец был профессором-руководителем пейзажной мастерской⁴. О сыне Мясоедов редко что-нибудь сообщал. Мы от него узнали, что сын начал проявлять большие способности к рисованию и после хорошей подготовки поступит в школу живописи и ваяния в Москве. Чувствовалось, что отношения между отцом и сыном очень холодные, они редко виделись, жили в разных местах, каждый своими интересами.

Не улучшились эти отношения и после того, как Ваня Мясоедов сделался художником: они стали прямо враждебными. Отец не любил сына и не только не интересовался его художественной деятельностью, но совершенно не разделял его взглядов на искусство, его вкусов. Сын платил отцу тем же.

Григорий Григорьевич, приезжая в Петербург на выставки Товарищества, одно время даже долго там жил, получив в Академии мастерскую для работы над картиной «Пушкин и Мицкевич в гостях у кн. Волконской»⁵.

Картина эта была крупного размера. В ней фигурировало много современников Пушкина, его друзей и гостей княгини. Роскошная обстановка комнаты и богатейшее архитектурное оформление, нарядные платья дам — все это было прекрасно выполнено и выдержано в стиле того времени. Сил положено было много, но старик преодолел все трудности и вышел победителем, выполнив давно задуманное произведение.

Когда отец, побывав у Григория Григорьевича и посмотрев картину, вернулся домой, он попросил меня сходить и самым внимательным образом посмотреть картину, говоря, что Григорий Григорьевич сейчас в очень хорошем настроении и охотно показывает ее желающим.

Когда я вернулся и рассказал о моем впечатлении, о картине, — что мне понравилось и что — нет, — отец спросил, внимательно ли я смотрел. Я сказал, что смотрел долго и очень внимательно.

— А художественное оформление комнаты видел?

— Да, все осмотрел, и колонны, и в нише Венеру Милосскую...

Отец засмеялся и сказал:

— Вот и ты попался. Ведь Милосскую, эту чудеснейшую скульптуру Древней Греции нашли в тридцатых годах 19 века, а начала она распространяться в копиях значительно позже смерти Пушкина. Встреча же Пушкина и Мицкевича у Волконской состоялась в декабре 1826 года...

— Ой... Как же быть! Ты сказал Григорию Григорьевичу?

Отец ответил не сразу. Он подумал и сказал, что чуть было не выпалил свои соображения тут же, но, посмотрев на Мясоедова и видя так редко радостное его лицо, ничего не сказал и решил не говорить. Это может очень его огорчить, а он сильно утомлен и должен отдохнуть. Ведь сколько уже народа смотрело картину — художников, историков, искусствоведов. Никто не обратил на это внимания, пусть уж остается, как есть.

Тем временем я успел окончить университет и отдыхал, имея в перспективе месяц-полтора свободного времени.

В это время Товарищество передвижников оказалось в затруднительном положении: выставку надо было отправить в Харьков для очередного показа, а обычно сопровождавший ее Я.Д. Минченков внезапно заболел и не смог принять на себя это ответственное поручение⁶. Заменить его было некем. Как было поступить?

На экстренном собрании Правления Товарищества художники, узнав от отца о моем положении свободного, отдыхающего человека, решили просить меня взяться за это дело и сопроводить выставку хотя бы только на время пребывания ее в Харькове, так как к дальнейшему рейсу Минченков поправится или товарищи найдут еще кого-нибудь, кому можно было бы доверить это поручение.

Я сначала заартачился. Испугался большой ответственности за ценнейшее имущество выставки, за устройство ее и хранение. Однако некоторые из художников успокоили меня, говоря, что ведь старший рабочий Каретников⁷ едет, как всегда, с выставкой. Это значит, что вся работа по устройству, подготовке помещения, найму подсобной силы, даже объявления и другие организационные дела — все это лежит на его обязанности и будет выполнено необыкновенно аккуратно, спокойно и своевременно. На него можно вполне положиться. Словом, на сопровождающем лежит только обязанность представительства и переписка с художниками по вопросам, связанным с продажей картин.

Я согласился сопровождать выставку на время ее пребывания в Харькове и выехал, когда она уже была перевезена и находилась в стадии развешивания картин⁸.

Мои обязанности сопровождающего оказались не обременительными. Я побывал на приеме у губернатора с целью получить разрешение открыть выставку передвижников, что он очень любезно исполнил. На мое приглашение посетить выставку выразил большое желание побывать на ней, но так и не приехал, прислав вместо себя помощника, который очень внимательно рассматривал все выставленные картины, выискивая, нет ли в них какой-нибудь неприемлемой политической темы.

Вдруг, увидя портрет священника работы И.Е. Репина, названный «Проповедник», он остановился и спросил:

— Скажите, не портрет ли это известного Священника Петрова, который так нашумел своими революционными выступлениями и вызвал недовольство не только в кругах высшего духовенства, но и в правительственных?⁹

Я сказал, что, хотя священника Петрова и не видел, но думаю, что это он, и что если его беспокоит, нет ли запрещения публично выставлять этот портрет, я покажу ему каталог этой выставки, побывавшей уже в Петербурге и в Москве¹⁰.

Посмотрев каталог, он успокоился, попросил дать ему один экземпляр для представления губернатору и, поблагодарив, удалился; никаких трений или бесед по поводу выставки более не было.

Выставка благополучно уже заканчивала срок своего пребывания в Харькове, когда я получил письмо от членов Правления Товарищества с просьбой, оставив картины на попечение Каретникова, съездить в Полтаву и приложить все усилия, чтобы найти помещение для устройства выставки сроком на три недели. Так как в выставочном маршруте, предупреждали меня, Полтава не значилась, то, по всей вероятности, предстояли большие препятствия, которые будет очень трудно преодолеть в короткий срок.

В дополнение к этой просьбе Правления было приложено письмо моего отца. Он писал, что, если возникнут большие препятствия к открытию выставки в Полтаве, надо будет разыскать Григория Григорьевича Мясоедова (дом его в окрестностях Полтавы, верстах в 3—4 от центра) и постараться его убедить, что товарищи, дорожа его добрым отношением к ним, очень просят и будут ему благодарны, если он поможет выйти из трудного положения.

Совет отца основывался на том, что перед отъездом Мясоедова из Петербурга там произошли крупные расхождения мнений в некоторых принципиальных вопросах, касающихся деятельности Товарищества, между Григорием Григорьевичем и группой молодых художников, на стороне которых оказались и многие из старших. В последние годы подобные стычки бывали нередко, но на этот раз ссора приняла настолько крупные размеры, что Григорий Григорьевич уехал обиженный, чуть ли не готовый совсем порвать с Товариществом. Было приложено и письмо правления Товарищества на имя Г.Г. Мясоедова¹¹.

В Полтаве Мясоедов пользовался большим уважением среди местной интеллигенции и крупных общественных деятелей.

Я приехал в Полтаву вечером и, не тратя времени, тут же расспросил кого-то из словоохотливых администраторов гостиницы, в которой остановился, о том, где находится губернская земская управа, где живет предводитель дворянства и т. д., одним словом, получил много сведений для того, чтобы с утра начать действовать в целях розыска нужного помещения.

На следующий день с первых же шагов я натолкнулся на такие препятствия, преодолеть которые для меня не представлялось возможным, в особенности в такой короткий срок, как ближайшие три-четыре дня.

Я чувствовал большое волнение за судьбу возложенного на меня поручения. На следующий день с утра надо было разыскать Григория Григорьевича и побывать у него, чтобы окончательно решить, что же делать?

Адрес Мясоедова, присланный отцом, был тоже малоубедительный: название местности и больше ничего. Теперь меня беспокоило, удастся ли мне найти усадьбу Мясоедова?

Возвращаясь в гостиницу, я не встретил ни одного извозчика, да и прохожих почти не было. Спросил одного, другого, далеко ли эта местность? Они слыхали название но стали показывать в разных направлениях и заспорили между собой.

Пришел я в гостиницу расстроенный и рассказал старичку, обслуживающему прихожую, что вот, мол, не знаю, как мне разыскать моего знакомого, который живет под Полтавой в местности такой-то. Кого ни спрошу, не знают, и извозчика не встретил, чтобы договориться отвезти меня туда завтра утром. Старичок спросил меня, а как его звать-то? Я сказал: высокий старик, Мясоедов, художник. Оказалось, он хорошо его знает. Мясоедов, когда бывает в городе, заходит к ним в гостиницу покушать, а то и ночует, если долго задержится в городе.

— А насчет извозчика не беспокойтесь, есть такой, который отвозит Григория Григорьевича домой. Скажите, когда завтра надо вам ехать, он будет у подъезда, свезет вас и обратно доставит, если не останетесь там ночевать.

Я очень обрадовался, что, стало быть, побываю у Григория Григорьевича и наверно мне удастся повидать многие его картины.

Рано утром, выйдя из гостиницы, я увидел поджидавшего меня извозчика. Он спросил:

— Это вас надо свезти к господину художнику? — лицо его озарилось широкой улыбкой. — Недавно, — сказал он, — отвозил его домой.

Мы договорились, что он там подождет меня часика два и привезет обратно в город.

Поехали. Спокойно сидя в удобной широкой коляске, запряженной парой лошадей, я смог более внимательно, чем вчера, рассмотреть город. Порадовали меня широкие улицы и площади Полтавы, окаймленные решетками, за которыми бесконечной чередой тянулись густозасаженные деревьями палисадники. Местами проглядывали белые одноэтажные домики. Кругом тишина и покой. Все живое ютится там в домиках и за ними, в садах с серебристыми тополями и старыми, раскидистыми липами.

За городом раскинулась ширь полей с мелькающими на большом расстоянии белыми постройками хуторов...

Извозчик часто оглядывался на меня и, по-видимому, хотел о чем-то поговорить. Наконец, немного отпустив вожжи и предоставив лошадям трусить помаленьку, наполовину повернулся ко мне и спросил не знаю ли я, почему неладно живут отец и сын Мясоедовы? Со слов старушки-служанки, заведующей домашним хозяйством Григория Григорьевича, извозчик передал мне, что молодой Мясоедов живет в усадьбе отдельно от отца, отгородился от него и с ним совсем не встречается. Отношения между ними настолько нехороши, что, по слухам, старик собирается переехать жить в Петербург.

Я даже рот открыл от удивления. Очень давно уже о сыне не было никаких слухов и вдруг он оказался здесь, в глуши, у отца, с которым всегда был в неладах.

Пока я в недоумении раздумывал о сложившихся обстоятельствах, извозчик указал мне кнутом на появившийся вдали густозаросший деревьями участок земли, отгороженный высоким забором. Прежде чем мы успели подъехать к калитке усадьбы, за оградой раздался яростный лай. Несколько крупных собак неслось навстречу подъезжавшему экипажу. Вслед за ними показалась фигура спешащего к нам человека. Это был Ваня Мясоедов.

Он быстро отогнал собак и, не менее чем я, озадаченный встречею со мною, недоуменно улыбаясь, спросил, махнув рукой вдаль.

— Ты к нему?

Я сказал, что приехал к отцу по делам, что никак не ожидал увидеть его здесь. Он пробормотал, что приехал сюда работать, очень занят, с отцом не видится, живет отдельно. Проводив меня до дома отца, в отдаленную часть усадьбы, и даже не доходя до этого дома, он простился со мною, не выказав желания, чтобы я заглянул к нему после посещения отца.

По тропинке я направился к старому большому дому, около открытых дверей которого стояла женщина с подоткнутым подолом и большой мокрой тряпкой в руке. Она долго и внимательно всматривалась в меня, гадая, кто бы это мог быть, и на вопрос, дома ли Григорий Григорьевич и как к нему пройти, сначала выжала тряпку, отерла руки о подол и, указав на дверь, сказала:

— Сейчас провожу, иди осторожненько, а то у нас и порожков и ступенек не оберешься.

Мы пошли: она впереди, я — сзади. И действительно, шли в полутьме то вправо, то влево, то чуть вверх, то вниз. Наконец, перед одной дверью она постучала и, не дожидаясь ответа (все равно, мол, не услышат), открыла ее. В светлой комнате, уставленной старой мягкой мебелью, с массой картин на стенах, в большом кресле, полулежа и протянув ноги на подставленный стул, с книгой в руке сидел Григорий Григорьевич, не слыша и не видя входящих.

Лишь когда я подошел к самому креслу, он повернул ко мне голову и, спустив ноги, медленно поднялся и дружественно протянул руку.

Напряженное выражение лица с недоуменной улыбкой не оставляло его, пока я не сказал, что приехал к нему с письмами от Правления Товарищества и от отца, что я сейчас в Харькове, как сопровождающий выставку, приехал искать помещения для нее в Полтаве, где она должна быть открыта через несколько дней. Я передал ему письмо.

Наблюдая за его лицом во время и по окончании чтения писем, я уловил целую гамму перехода выражения лица от настороженно-враждебного до радостно-удовлетворенного. Вот только теперь он заговорил, бросая отдельные два-три слова в ответ на мое сообщение, как я пытался найти помещение для выставки и что в результате получилось.

— Да, — сказал он, — надо знать, с кем и как разговаривать. Выставка — это праздник для города. Ты, вероятно, натыкался на лентяев и дураков, а их везде много...

Он спросил, как я к нему добрался, и, узнав, что я нанял извозчика, который ждет, чтобы отвезти меня обратно, сказал, что поедет со мною и постарается сегодня же или завтра положительно разрешить все вопросы, связанные с помещением для выставки.

Я очень был доволен, что вопрос о привлечении Григория Григорьевича к подыскиванию помещения для выставки так легко разрешился. Не успел я рассказать о своих неудачах, как он сам двинулся навстречу всем препятствиям и зашагал, как боевой конь, услышав военную музыку. Да, подумалось мне, Товарищество — это его детище, хоть и капризное, но все же родное.

Пока его экономка готовила что-нибудь поесть перед отъездом, а он переодевался, я стал рассматривать картины и этюды.

Это была богатая коллекция лучшего периода его творчества. Прекрасные, наскоро схваченные портреты крестьян, замечательные этюды с натуры пейзажей, так все свежо и талантливо.

Тем временем Григорий Григорьевич появился переодетым и почищенным. Экономка подала самовар и кое-что закусить. Мы наскоро попили и поели и через несколько минут уже шли к воротам усадьбы садиться в экипаж. По дороге к воротам я заметил на площадке много гимнастических гирь разных размеров, которыми, очевидно, упражнялся Ваня.

— Это Ванины? — спросил я.

— Да, конечно, — ответил он, мрачно глядя на разбросанные гири. — Не раз я говорил ему, что как ни старайся, а все равно лошадь будет сильнее. Не подействовало...

Мы сели в экипаж. Кучер радостно приветствовал Григория Григорьевича, и на его просьбу поскорей доставить нас в город, чтобы успеть повидать кое-кого из нужных людей, достал из-под сиденья кнут, и вскоре я готов был верить, что кнут и волшебная палочка мало чем отличаются друг от друга. Не успел я оглянуться, как мы уже были в Полтаве...

Еще часа через два-три в номер гостиницы вошел Мясоедов и сообщил, что помещение есть, можно везти выставку и я могу возвращаться в Харьков.

В тот же вечер, послав телеграмму, я уехал.

Когда через несколько дней я вернулся в Петербург, правлением Товарищества были получены сведения, что выставка в Полтаве открылась¹² и одним из первых и ежедневных посетителей ее, еще даже до открытия, был Григорий Григорьевич Мясоедов, который делал много ценных указаний при развешивании картин.

Со своей стороны, вернувшись из Харькова я доложил Правлению Товарищества о судьбе выставки за время моего сопровождения ее и о горячем участии и большой помощи, оказанной Мясоедовым при устройстве ее в Полтаве.

Все члены Правления были очень рады примирению с Мясоедовым, так как всякие нелады в этом сплоченном коллективе всегда болезненно отражались на каждом из старых членов Товарищества.

Как мне помнится, это было в 1909 году¹³. Несмотря на сплоченность самого ядра Товарищества, не терявшего своей целеустремленности и работоспособности, время брало свое. В начале одиннадцатого года скончался мой отец, а к концу того же года умер создатель Товарищества¹⁴, всю жизнь опекавший высокоидейные принципы устава коллектива прославивших себя русских художников, — Григорий Григорьевич Мясоедов...

Примечания

1. «Воспоминания» (1962) хранятся в Отделе рукописей ГТГ. Ранее не публиковались. Автор — сын пейзажиста А.А. Киселева, передвижника, педагога (см. прим. 2 к письму 37), много лет поддерживавшего с Мясоедовым дружеские отношения.

2. См. прим. 1 к письму 3, прим. 2 к письму 112 и прим. 3 к письму 67.

3. Киселева С.М. — жена А.А. Киселева.

4. См. прим. 2 к письму 121.

5. См. прим. 3 к письму 115, прим. 2 к письму 127.

6. См. прим. 1 к письму 113 и воспоминания Я.Д. Минченкова «Мясоедов Григорий Григорьевич» в настоящем издании.

7. Каретников Алексей — артельщик Товарищества передвижников.

8. XXXVIII выставка Товарищества передвижников была открыта в Харькове с 13 сентября по 10 октября 1910 года.

9. Работа Репина «Проповедник. Этюд» действительно была портретом публициста, священника, профессора богословия, члена Государственной думы Г.С. Петрова, лишенного священнического сана в 1908 году за оппозиционные выступления.

10. В каталоге XXXVIII выставки картина «Проповедник. Этюд» значилась под № 168.

11. В декабре 1908 года Мясоедов вышел из числа членов Товарищества. См. прим. 1 к письму 137. Художник не одобрял восстановления в 1903 году старого Правления, расходился со многими членами Товарищества во взглядах на современное искусство. Письмо Правления не сохранилось.

12. XXXVIII выставка Товарищества передвижников была открыта в Полтаве с 20 октября по 2 ноября 1910 года.

13. Автор ошибся, описанные события происходили в 1910 году.

14. А.А. Киселев скончался 20 января 1911 года, а Мясоедов — 17 декабря 1911 года.