Глава 20. «Покорение Сибири...»

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Товарищи его трудов,
Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
О, спите, спите, — мнил герой, —
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий! <...>

Эта воинственная песня теперь сопровождала Сурикова дома и в пути. Он исполнял ее под гитару, рокоча струнами, взбадривал себя. Ее авторство принадлежит Кондратию Рылееву¹, члену петербургской масонской ложи "К пламенеющей звезде", впоследствии казненному в числе пяти организаторов декабрьского восстания 1825 года. Возможно, осознавая, что его вольнодумство принимает опасный уклон, будущий декабрист видел себя на каторге и в ссылке в Сибири. А может быть, никакого морока предчувствий не было, Рылееву хотелось воспеть героическую личность, находя и в себе способность потягаться с бурей. Суриков отождествит себя с Разиным, ну а пока он один из воинов дружины Ермака...

Художник размышлял о новой картине. «В "Снежном городке" мне хотелось передать в картине впечатление своеобразной сибирской жизни, краски ее зимы, удаль казачьей молодежи. В "Покорении Сибири" тоже много лично пережитого. Точно так же, бывало, идем в кулачном бою стенка на стенку, сомнем врага, собьем в кучу, прижмем к обрыву и врежемся в кашу человеческих тел. И типы инородцев — тоже все это было хорошо знакомое по сибирской жизни. Даже и силуэты всадников, в смятении скачущих на дальнем берегу, — тоже не что иное, как передача ярко сохранившегося в памяти впечатления», — рассказывал он Волошину².

Увлеченный великими событиями, к которым были причастны его суровые земляки, Василий Суриков в течение четырех лет без устали работал над новой картиной. Первый набросок композиции датирован 1891 годом. На нем есть авторская надпись: «За Волгой, на Каме». Он был создан на пароходе, в пути, много раз проделанном Суриковым из Москвы в Сибирь и примечательном тем, что поездка была не на отдых после больших трудов, или с черным попутчиком-горем после утраты жены. Это позади, теперь все мысли заняты композицией картины и ее деталями. Шесть поочередно созданных эскизов говорят о том, насколько глубоко Суриков ушел в работу. Художнику необходимо было услышать шепот давно минувшей эпохи, когда-то звучавший кличем, криком и стоном.

К 1891 году относится и этюд крестьянина в позе Ермака. Художник примерял этот образ ко всяким встречным, будто готовое платье. А оно все не находило фигуры, под которую было шито.

Кстати, каждое действующее лицо картины нужно было еще и одеть в соответствующий времени и событию наряд. В Красноярск живописец ехал и за этим. По свидетельству Якова Тепина, бесценную помощь в этом ему оказывала мать, Прасковья Федоровна: «...она помогала ему иногда находить и создавать костюмы для героев его "Ермака"».

Лето 1891 года художник проведет в Красноярске. Зимой 1891/92 года полотно будет начато, об этом художник сообщит в письме брату. В самых ранних эскизах им была намечена не только общая расстановка масс, но и ракурсы большинства фигур. Пищали, сбруя, кольчуги, знакомые по первым годам детства, будто звенели призывно издалека, с места боя. Еще надо было осмыслить — каким образом крошечное для сибирских масштабов войско могло положить начало вхождению Сибири в состав России.

Три лета, в школьные каникулы дочерей живя в Сибири, Суриков занимался поисками типов для задуманной картины. Новый большой замысел брал словно боевым штурмом, не отступая ни на шаг. Сначала он делал этюды сибирцев, изучал потомков тех, с кем встретился Ермак на берегу Иртыша: как они живут, побежденные? Потом отправится в донские станицы. Монолиту православного русского войска надо было противопоставить разноязычные племена, басурманское боевое ядро которых горит звериной отвагой.

Колоритный азиатский материал притягивал художника и своей живописностью. Трудно даже сказать, что было для него на первом месте — имперская идея покорения или возможность разгуляться кистью так, как еще не бывало. В те годы академическое искусство еще не было доступно аборигенам, как это случится в советское время, когда они, получая высшее художественное образование, живописали в костюмах и лицах события из прошлого и настоящего своих народов. Суриков оказался одним из первых, кто донес до столицы образы коренных народов Сибири. Студентом Академии художеств, оказавшись в 1873 году во владениях своего красноярского покровителя П.И. Кузнецова в Узун-Джуле, в Минусинской степи, чтобы поправить здоровье, он был поражен многообразием ландшафтов и картин жизни. Его всегда влекло к себе первозданное, диковатое. Тогда его поразили каменные бабы, юрты, кочевой уклад, сообщающий неукротимую подвижность обитателям степей, хакасы-охотники со столетними стрелецкими пищалями, женщины в пестрых рукодельных нарядах с развевающимися лентами и нашивками, словно бы гибким и грациозным аборигенкам хотелось еще больше движения. Акварели 1873 года пригодились в 1890-е.

В этот приезд, сразу оставив детей на попечение матери и брата и снова оказавшись на пароходе, Суриков отправился вверх по течению Енисея. История не сохранила названия судов, на которых он путешествовал. А вместе с тем это мог быть и «Св. Николай», памятный красноярцам в качестве исторического экспоната у левого берега — на нем в шушенскую ссылку прибыл В.И. Ленин (этот двухколесный пароход был построен в 1887 году для заходов на порожистую Ангару с высокими скоростями течения); это мог быть и «Св. Иннокентий», и «Илим». Все три приобретены крупным иркутским золотопромышленником Сибиряковым.

Красноярские купцы закупали суда в Англии и Германии. В 1890 году купцы Гадаловы, объединившись с купцом Е. Жернаковым, учредили Сибирскую акционерную компанию срочного буксирно-пассажирского пароходства по рекам Енисею, Оби и Иртышу. Это была их цивилизаторская реплика на трехсотлетие присоединения Сибири к России. Летом 1891 года в Красноярске побывал наследник престола, будущий царь Николай II. К Красноярску он подъехал на пароходе Сибирякова «Св. Николай» в сопровождении гадаловского парохода «Граф Игнатьев». Трудно сказать, где в этот момент был Василий Суриков. Его письма родным молчат, поскольку мать и брат в этот период находились рядом.

В Красноярске первый пароход — «Москва» — появился в мае 1882 года. Он был построен в германском городе Штеттине. С помощью тросов и воротов пароход был поднят и перемещен бурлаками через Казачинский порог реки Енисей. Высота порога около четырех метров, и прохождение через него — это всегда событие. Следом за «Москвой» в 1884 году рискнул преодолеть Казачинский порог пароход «Капитан Дальман» мощностью в 500 лошадиных сил и открыл регулярное сообщение из Енисейска в Красноярск и в Минусинск. Василий Суриков мог быть пассажиром этих двух судов. Но представляется, что он скорее передвигался на маломерных гребных суденышках, которые могли причалить по его просьбе у любой самодельной пристани. Если художник работает не ради парада, это видится именно так.

Суриков наслаждался освобождением от требовательных повседневных забот, спокойной властностью вод, легким шорохом волн у берега, а орлиный глаз его (сына матери-орлицы) улавливал дальнее — не то, что за пару километров, а что за пару веков. Остановившись в прибрежной деревушке, где жители смышлены и не отстают от жизни, Суриков просил коня свойским казачьим говором, верхом спешил с этюдником на природу, встречая колоритный, самобытный люд, знакомясь не по-дворянски, к чему орден Анны обязывал, а по-свойски, занятно, с разрешения поселян делал зарисовки. Радовался, какие добрые земли его предки взяли и под царскую милость подвели.

Яков Минченков приводит в своих воспоминаниях рассказ художника об этом периоде сбора натурного материала: «То, что вы называете у себя лесом, — говорил Суриков, — так это зубные щетки, не больше, а вот как поедешь, бывало, в Сибири по дороге среди леса, так это действительно настоящая лесная симфония. Только над вами светлое небо, а с боков зеленая тьма! А лошадь ногами-то, ногами ступает по колени в ямки, пробитые раньше другими лошадьми. Упадет поперек дороги дерево — едва перелезешь через него с лошадью»³.

И Василий Иванович прекрасно знал этот могучий край. Чтобы собрать этюды для картины «Ермак», учуять следы покорителя Сибири, он проехал там верхом более трех тысяч верст. Рассказывал он Якову Минченкову и другой эпизод из своих странствований по Сибири:

«Ехал я по настоящей пустыне, доехал до реки, где, говорили, пароход ходит. Деревушка — несколько изб. Холодно, сыро. "Где, — спрашиваю, — переночевать да попить хоть чаю?" Ни у кого ничего нет. "Вот, — говорят, — учительница ссыльная живет, у нее, может, что найдете". Стучусь к ней. "Пустите, — говорю, — обогреться да хоть чайку согреть".

— А вы кто?

— Суриков, — говорю, — художник. Как всплеснет она руками:

— "Боярыня, — говорит, — Морозова"? "Казнь стрельцов"?

— Да, — говорю, — казнил и стрельцов.

— Да как же это так вы здесь?

— Да так, — говорю, — тут как тут.

Бросилась это она топить печь, мед, хлеб поставила, а сама и говорить не может от волнения. Понял я ее и тоже вначале молчал. А потом за чаем как разговорились, как начала она расспрашивать! Просит: "Говорите все, и какие дома в Петербурге и Москве, и как улицы называются, и кто жив, и кто умер. Я, — говорит, — ничего не слышу и никого не вижу, живу за тысячи верст от центров, от жизни". Спать не пришлось, проговорили мы до утра. Утром подошел пароход. Сел я на него, а она, закутавшись в теплую шаль, провожала меня на пристани. Пароход отошел. Утро серое, холодное, сибирское. Отъехали далеко, далеко, а она, что видно, все стоит и стоит одна на пристани. Да, тяжела была их жизнь в изгнании»⁴.

Встреча, описанная Василием Суриковым, могла произойти и позже 1891 года. Яков Минченков в воспоминаниях привел этот рассказ художника перед своими впечатлениями о картине «Покорение Сибири Ермаком», и на этом одном, хронологически не вполне достоверном факте, основывается отнесение эпизода к лету 1891 года. Многие современники донесли до потомков сведения о жизни художника, но они не были фотографами, где-то опирались на воображение.

Наталья Кончаловская — «Дар бесценный»:

«Время от времени Суриков возвращался на два-три дня в Красноярск — повидать детей, попариться в баньке, провести вечер за гитарой, а потом снова в путь — вверх по Енисею в Минусинск либо на тряской телеге в дальние села, где жили татары. Иногда непогода заставала его где-нибудь в пути. Колеса по размытой дождями дороге облипали глиной по самые трубицы, становясь похожими на огромные ржаные хлебы. Лошади с трудом дотаскивали тарантас до постоялого двора, где ямщик насилу снимал с колес пуды налипшей грязи...

Полтора месяца кочевал Василий Иванович по отдаленным углам Сибири. Он стал худым. На степном солнце и ветру кожа его стала темнее, глаза светлее, движения легче и порывистей. Он был углублен в работу, и живая сила творческого подвига не покидала его ни на минуту.

В этом году пришлось выехать в Москву рано — девочкам нельзя было опаздывать в гимназию. Снова на лошадях до Томска, по ужасной дороге (Василий Иванович не помнил такой за всю свою жизнь). Конец лета был дождливый. А там на пароходе "Казанец" до Тюмени, потом по железной дороге, потом опять на пароходе до Нижнего, и снова железная дорога — до Москвы».

По дороге, из Томска, Суриков сообщал 9 августа родным в Красноярск: «Сейчас мы отправляемся на пароходе "Казанец" Курбатова в Тюмень, но только до Иевлевой, а там на лошадях до Тюмени. Пароход, на котором едем, идет с золотом; помнишь, повозки-то в Красноярске прошли? Дорога до Томска ужасная, я такой отродяся не видывал. Насыпи размыло, колеса по трубицы, да еще на них накатывается глина и залепливает спицы, и делаются из колес, какя говорю, ржаные хлебы. Они даже не вертятся... Это по деревням. Там крестьяне по своим улицам и не едут, а все околицами. Оттого я и опоздал к четвергу на пароход. Мы, слава Богу, здоровы. Еленчик где-то оставила свое пальто летнее. По обыкновению, беспамятная. Хорошо, что в г. Москве есть запасное старое. Что-то мамочка? Я не могу вспомнить без боли, что она больна. Попроси, Саша, ухаживать прислугу за нею. Целуем вас крепко...»

Вот откуда взялись «ржаные хлебы» в тексте внучки, любившей образное, поэтическое слово. О том, что пароход назывался «Казанец» и о маршруте Суриковых из Сибири в Москву, Наталья Кончаловская могла узнать не только из письма деда, но и из воспоминаний иркутянки Калерии Александровны Яковлевой-Козьминой, преподавательницы истории в женской гимназии. Она дружила в Иркутске со знаменитой семьей исследователей Центральной Азии Григорием и Александрой Потаниными, писала предисловие к трудам Александры Потаниной и сама была личностью заметной. Калерия Александровна не только пишет о встрече с Суриковым, она сумела передать в коротком рассказе атмосферу памятного путешествия, да и свое отношение цивильной горожанки к аборигенам.

Яковлева-Козьмина не могла не сообщить о Сурикове и его новой картине на сибирскую тему Потаниным, и, спустя года полтора, Г. Потанин посетит Сурикова, работавшего над картиной в мастерской Исторического музея...

Итак, воспоминания Калерии Яковлевой-Козьминой:

«После длинного переезда на лошадях из Иркутска 10 августа 1891 года в Томске мы сели на пароход "Казанец" и поплыли по Томи к северу, затем поднялись по Оби, вошли в Иртыш и начали спускаться к Тобольску. Плыли мы долго, дней шесть. Погода была мрачная, небо было закрыто тяжелыми тучами, шел, почти не переставая, дождь, дул холодный пронизывающий ветер. Приходилось большею частью сидеть в каюте, а выходя на палубу, надевать шубу. Но я плыла в первый раз на пароходе, и новизна впечатлений скрашивала монотонность пути и неприветливость природы. Пароход этот был приготовлен для переезда "наследника" (Николая Романова) и потому был заново выкрашен, блестел чистотой, порядком, все было предусмотрено для комфорта и казалось мне особенно роскошным. Дамская каюта II класса, где находилась я, имела удобные широкие диваны и круглые маленькие окошки, женщин в ней было немного, они большею частью спали. В мужской каюте ехали наши караванные спутники; там играли в карты, какой-то актер забавлял анекдотами, пел куплеты, постоянно слышался громкий хохот, но разговоры были такого рода, что ехавший с нами директор народных училищ В.К. Златковский закрывал себе уши шубой, а молодой поляк А.И. Тышко предпочитал часами маршировать по трапу. Пароход тащился медленно в сопровождении тяжело нагруженной баржи, часто останавливался у пустынных берегов, набирая заготовленные дрова. Чтобы развлечься, молодежь выскакивала на берег, почти всегда крутой, глинистый, скользкий, с жалкой травяной растительностью. Бродили по берегу, ежась от холода и пряча руки в рукава.

Постепенно началось ознакомление пассажиров друг с другом. Их было, в общем, немного, исключая тех, которые ехали с караваном из Иркутска. Внимание обратил на себя плотный коренастый человек среднего роста с типичным смуглым лицом сибиряка и с длинными густыми черными волосами, которыми при разговоре он забавно встряхивал. Мы узнали, что это был художник Василий Иванович Суриков, возвращавшийся из Красноярска в Москву со своими двумя дочками, занимавший отдельную каюту. Василий Иванович тогда уже пользовался славой большого художника, но с его картинами я была знакома только по снимкам в иллюстрированных изданиях да по письмам А.В. Потаниной, которая особенно восхищалась его картиной "Боярыня Морозова" за созданный им величавый образ героини-женщины. Василий Иванович охотно и много разговаривал с молодежью, он любил Сибирь и понимал ее особенности и красоты. Когда мы жаловались на скуку и монотонность путешествия, он указывал на окружающую природу, заставлял вглядываться, уметь ценить и беспредельную ширь Оби, и мрачный пустынный характер ее берегов, понимать величие природы, которое создавалось этой беспредельностью. А Обь, чем дальше к северу, тем становилась обширнее, ее берега иногда казались узкой полоской земли на далеком горизонте, а вблизи были низкие, глинистые, поросшие одним тальником. Редким оживляющим диссонансом являлись немногие раскиданные по берегам деревни с их длинными улицами и крепко сплоченными деревянными домиками. "Вот, — говорил Василий Иванович, — борьба человека с природой, борьба за жизнь, жестокая борьба... Здесь выковываются стойкие сибирские характеры". Особенно характерными для сибирского пейзажа были юрты остяков, убогие жилища, где жили люди, еще лишенные культуры, пасынки человечества, люди в самодельных меховых одеждах, с непонятною речью, задавленные голодом, нищетой и болезнями. При остановке парохода они забирались на борт, предлагали рыбу, просили табаку и водки. Матросы их гнали. А Василий Иванович спешно делал наброски в своих книжках.

Бывали редкие моменты, когда вдруг вечером ветер разгонял тучи, полная луна прихотливо выглядывала из-за разорванных краев, широким лунным столбом отражалась в воде и заливала светом громадное водное пространство. Тогда низкие берега, пароход, баржа — все окрашивалось чудесным светом, и по этой пустынной глади, казалось, гордо двигается пароход — пионер цивилизации, который разбудит и даст новую жизнь этой еще спящей, нетронутой стране. Изредка попадались встречные пароходы, и мы обменивались с ними веселыми гудками сирены. Были и жуткие моменты, когда небо, вода, пароход — все затягивалось густым непроницаемым туманом, дышать становилось страшно трудно, и жутко гудели почти непрерывные гудки сирены, создавалось угнетенное настроение...

Но вот мы покинули мрачную, величественную Обь, вошли в Иртыш и начали спускаться к югу. Здесь картина природы изменилась. Эта река уже не так широка, воды ее светлее, берега разнообразны и местами живописны. Есть и скалы, и утесы, и дремучие леса, иногда вплоть доходящие до краев круто срезанного берега. Василий Иванович приходил в восторг, указывая на красоту отражения в воде берега, леса. Он говорил: "Ни один художник еще не смог передать в красках этой дивной красоты. Посмотрите-ка, какая глубина отражения, какая чистота линий, красок, сколько жизни в движении воды". Он любовался и полетом птиц, поднимавшихся из лесу, и грацией спугнутого зайца, мелькавшего среди деревьев. Особенно красивы были берега в праздничный день, 15 августа, когда мы плыли мимо деревень, которые здесь попадались гораздо чаще. На берегах виднелись живописные группы по-праздничному пестро разодетых крестьян, слышалась гармоника, кое-где пели песни. Бегали и играли ребятишки. Василий Иванович приходил в восторг от этих картин, почти не отходил от борта парохода. Он рассказывал о задуманной им картине из сибирской истории, где должен был фигурировать Ермак, и, наблюдая окружающее, он, очевидно, подбирал подходящие мотивы.

Василий Иванович познакомил меня со своими дочерьми, им было 10—12 лет. Они перед этим потеряли свою мать и были одеты в темные платьица. Это были застенчивые скромные девочки с грустной печатью сиротства. Мы понемногу сблизились друг с другом и дальше уже по железной дороге и на пароходе от Перми до Нижнего ехали в одной каюте. Моим козырем были рассказы. Я увлекалась греческой историей, и девочки с большим интересом слушали мифы о греческих богах и героях. Василий Иванович был доволен, что девочки привязались ко мне, и убедительно просил не прерывать знакомства и дальше. Но они жили в Москве, а я ехала в Петербург, где меня ожидала новая жизнь, поступление на Высшие курсы, студенческая среда, все, что казалось так увлекательно и полно серьезных задач. И наше знакомство прервалось на этом...

Василий Иванович был интересный, живой собеседник, он любил говорить о Сибири и на сибирские темы. И по поводу своих девочек он говорил. "Посмотрите — это тип будущих сибирячек, их мать была француженкой, у отца они взяли сибирские черты, и я думаю, что тип коренных сибиряков — смесь русского и монгольского элемента — создастся под влиянием культуры, вот именно с такими чертами". Девочки были очень хорошенькие, смуглые, с тонкими нежными чертами. "Каждый год, — говорил он, — я стараюсь возить своих девочек в Сибирь, чтобы они научились любить мою родину. Там живет моя мать, старая казачка, и ее я навещаю. И вообще я не могу долго быть вне Сибири. В России я работаю, а в Сибирь езжу отдыхать. Среди ее приволья и тишины я запасаюсь новыми силами для своих работ".

Когда через 4 года я возвращалась в Сибирь, мы снова встретились с ним в поезде Московской железной дороги, но ехали в разных вагонах. Он опять ехал в сопровождении своих дочерей, тогда уже взрослых девушек, но мне показалось, что и они, и Василий Иванович настолько позабыли о моем существовании, что я не решилась и напомнить о себе, а по приезде в Нижний мы попали на разные пароходы»⁵.

В Москве, по возвращении из странствий к началу учебного года, Суриковы поселяются в гостинице и подыскивают квартиру. Как видно, доверенных лиц у них в Первопрестольной не было, а родственников — само собой. Суриков был одиночкой не по одному духу творчества, в Москве он оставался коренным сибиряком, не обрастая бытом. Найдя съемную квартиру, художник тут же пишет в Красноярск, указывая ее адрес:

«Здравствуйте, милые наши мамочка и Саша!

Я переехал на квартиру. Очень большая она. Зала, где думаю картину работать, 9 аршин длины и 4 в ширину. Не знаю, как-то в тепле будет. Сюда приехали Кузнецовы, и мы жили в одной гостинице и не знали друг про друга. Вот что значит столица-то! Как-то мамочка? Здорова ли она? Напиши, дружок, поскорее. Мы все вспоминаем, как ты скрылся от нас под горою... когда провожал нас. Мы долго видели твой белый сюртук... Девочки сейчас ушли в гимназию. Ничего, мы все, слава Богу, здоровы. Холст выписываю через магазин Аванцо из Лейпцига. К 15 сентября ожидаю. Гоголеву скажи, что я на днях велю выслать образчики для мебели. Живет ли у вас прислуга? У меня пожилая женщина на днях поступила. Ничего, кажется. Адрес мой: на углу Цветного бульвара и Садовой улицы, дом Торопова, кв. № 15. Не позволяй мамочке ходить на погреб. Поклонись Долинскому, Гоголевым и прочим. Любящий тебя брат В. Суриков».

Из следующего письма от 11 декабря 1891 года (возможно, промежуточных и не было, Суриков просит извинения за то, что долго не писал) мы узнаем, что он с девочками вернулся жить на ту квартиру с большой залой, где оставалась память о Елизавете Августовне. Видимо, воспоминания перестали так остро ранить.

«Здравствуйте, милые мама и Саша!

Мы, слава Богу, здоровы. Простите, что долго не писал. Мы переехали на другую квартиру на Долгоруковской улице, дом Збука, мы уже жили там, когда Лиля была жива. Я начал "Ермака". Картина 8 аршин и 4. Письмо твое получил, где ты пишешь о портсигаре, тебе поднесенном, и успехи по службе. Картину еще не продал. Она находится в путешествии по России. Шансов на продажу мало. Что делать! Не унываю; покуда есть еще средства работать — работаю. Ты пишешь, что хочешь дом поправлять. Я давно об этом думал, и, если найдутся средства, я тебе помогу. Меня вот теперь разоряет квартира — плачу 60 рублей, да еще дрова 9 рублей сажень. Все вздорожало в Москве. Хлеб тоже. Мясо еще в той цене. Беда в том, что для большой картины нужна большая комната, а большая комната находится всегда в большой квартире, а то бы нечего платить 60 рублей. Горюю и о том, что у вас квартирантов нет. Мамочка пусть берегется. А ты, брат, не посылай мне ни чаю, ни прочего — это дорого стоит пересылать. Оля и Лена учатся ничего, ладно. Вот я не знаю, сколько мне даст передвижная выставка дивиденда. Если даст рублей 300, то тебе пошлю 100 рублей на дом. Твой любящий брат В. Суриков».

Однако из письма Сурикова, скорее даже записки, от 7 января 1892 года Альберту Бенуа, акварелисту и преподавателю акварели в Академии художеств, выясняется, что Суриковы съехали из удобной для них квартиры менее чем через месяц, судя по дате и новому адресу. Съехали, вероятно, из-за недостатка средств.

«Многоуважаемый Альберт Николаевич!

Знакомые мои сибиряки Кузнецовы спрашивали меня про картину — Мещерского "Север на взморье", которая была послана Матвеевой Ю.П. в прошлом году. Надобно было бы ее натянуть на подрамник и представить в Академию для осмотра, относительно приобретения в музей. Что бы там ни вышло, а они просили меня передать их желание. Не знаю, осматривают ли картины в январе? Будьте добры уведомить меня о сем.

Душевно уважающий В. Суриков.

Угол Тверской и Леонтиевского пер., д. Полякова».

В еще одном письме, написанном 24 января родным, сведений о переездах и адресе нет. Зато выясняется, что нередко упоминаемый в письмах пашкет — для Суриковых знатное блюдо. Это не то же самое, что паштет, и в наши дни он проходит как блюдо татарской кухни. Пашкет — запеканка из риса и мяса и рубленых яиц под хлебной корочкой, готовится на крепком мясном бульоне, с ним же и подается. Правда, Суриков сообщает, что пили при этом не «крепкий мясной бульон», а некий «парфенюшкет». Что это, обнаружить в изданиях его времени не удалось. Представим на минуту, что снимается сериал из жизни Василия Сурикова (жизнь его была до того мудреной, что сериал вышел бы потрясающий), по ходу сценария актер, играющий Василия Сурикова, говорит: «Не выпить ли нам парфенюшкетишко?!» «Выпить, выпить!» — отзывается актерская братия. Так как же действующим лицам вжиться в сцену, не узнав, что такое «парфенюшкет»? Если даже соединят вместе «Парфенон» и «парфюм», одно только и поймут, что речь идет о чем-то изысканном и ароматном...

А вот упоминаемая в том же письме «русская старинная девушка в голубом шугае» — это, скорее всего, датированный под названием «Казачка» 1892 годом портрет А.Т. Моториной. На нем девушка в платке, скрепленном по-староверски, и действительно в темно-голубом коротком шугае (тканой приталенной кофте), вышитом цветами... Итак, письмо:

«Здравствуйте, милые мама и Саша!

Посылку вашу мы получили. Похрумкиваем черемушку и попиваем чаек. Картина помаленьку подвигается. К выставке готовлю небольшой этюд, давно начатый, — русская старинная девушка в нашем прабабушкином голубом шугае. Вышло ладно. Даже уже и раму заказал и в середине февраля пошлю на выставку в Питер. Как твой конишко, катаешься, я думаю. Мы частенько вспоминаем твоего нового коня. А Савраску жалеем. Здесь были страшные морозы дней 5. У нас так в квартире было холодно, что ребятишки в шубах сидели. У меня в Новый год были крестная мать и Евгения Ивановна. Они тебе поклон посылают. Что, я думаю, у вас пашкетишко готовили и пили парфенюшкет. И мне, брат, они привезли пирог сладкий из кондитерской. Как мамочка-то наша себя чувствует? Шубенко-то у нее, кажись, тепленький? Прокопьиха-то, я думаю, снабжает ее чем нужно, ну и попадьенка-то молочишко отпускает? Ах, мамочка, мамочка, так бы и попил чаишку с ней. Ну, Бог даст, увидимся. Ребятишки учатся хорошо. Сидят сейчас за уроками. А до чаю пойдем прогуляться к Бутырской заставе, там и городом не пахнет. Я рад, Саша, что жильцы у вас живут — все не пустой дом...»

Еще одно письмо того же периода писано художником ближе к весне, когда зашевелись мысли о новой поездке в Сибирь. Два проданных этюда давали средства, ну, и не покидала надежда на продажу «Снежного городка».

Загадка, что картина так долго не находила покупателя! Или мистика — возможно, сам Суриков внутренне противился продаже вестницы своего душевного выздоровления, был привязан к ней прочными нитями, которые не скоро истончатся. Загадка загадкой, но если прежде новая картина создавалась художником на средства от продажи предыдущей, здесь это не работало. Приходилось с досадой отвлекаться, заниматься продажей этюдов.

«Здравствуйте, милые мама и Саша!

Посылаю, Сашонок, сто рублей на поправку дома. Надо мамочку утешить, а то дом рушится. Купи покуда лесу, что ли. Я продал два этюда, так что себя не стесняю. Посылаю тебе сапоги и пряники, а мамочке косынку. "Ермак" подвигается. "Городок" еще не продан. Картина путешествует по России на выставках передвижной. Хочу коня переписать. Тогда может быть она лучше. Радуюсь за твой чин. А может, и Станислава к Пасхе получишь? Саша, я думаю печки вверху не трогать. Тепло выносит в стены. Надо проконопатить их и обшить дом новым тесом. Полы внизу и вверху перебрать. Вообще, спроси подрядчика, сколько это будет стоить на самую крайнюю цену. Ведь дом надо приподнять с угла во дворе на улицу. Напиши обо всем. Рассчитываю это лето, если Бог позволит, ехать в Тобольск для списывания инородцев в картину "Ермака". А в Красноярск, если можно, ненадолго. Но вперед не забегаю...»

В 1892 году, летом, Суриковы снова оказались в Сибири. На этот раз задержались в Тобольске. 1 июня отец семейства написал родным: «Пишу этюды в музее и татар здешних, и еще виды Иртыша. Губернатор здесь очень любезен — оказал мне содействие по музею. Сегодня был он у меня в гостинице. Время у меня здесь проходит с пользою. Встретил меня в музее знакомый Долинского, он у тебя, должно быть, был. Дня через два уезжаем в Самарово или Сургут, остяков в картину писать. Если Бог велит, более 3 и 4 дней там жить не думаю. А потом скорее к вам, дорогие мои. Мы ужасно соскучились по вас. Что делать! Этюды нужны...» Эти этюды — «Лодка на воде» и «В лодке на реке», не на какой-нибудь реке, а именно на Иртыше. В письме указал: «Думаю быть в Красноярске числу к 15 или 17 июня».

Наталья Кончаловская — «Дар бесценный»:

«Тобольский музей помещался в странном аляповатом здании, недавно отстроенном в городском парке рядом с памятником Ермаку. Здание это можно было бы принять за церковь, если бы над куполом его возвышалась главка с крестом. Но памятник Ермаку и по соседству два обелиска, каждый из четырех пушек, устремленных жерлами к небу, создавали далеко не молитвенное настроение.

Смотритель музея, плотный, краснолицый, с окладистой бородой, расчесанной надвое, повел Сурикова по залам, где в витринах помещались предметы татарского и остяцкого древнего быта... Василий Иванович рассматривал экспонаты со смешанным чувством — не упустить бы основного и не запутаться в лишних подробностях. Все, что попадалось в поле зрения, было заманчиво и важно. Татарские железные наконечники для стрел — хорошо сохранившиеся смертоносные жала... А вот остяцкие — костяные, искусно выточенные... Найдены в раскопках на Искере. Поражали Сурикова громадные, изящно выгнутые луки и колчаны для стрел, красиво изукрашенные цветной кожей. Радовало глаз богатство узоров бисерных вышивок на меховой одежде. Пленяло воображение темное дерево старинных долбленых татарских челнов. Василий Иванович делал зарисовки, писал акварелью, старался схватить все самое характерное и яркое. Иногда в музей заглядывали его девочки и долго смотрели на остатки браслетов с бирюзой, на бусины из сердолика и малахита. А чаще все они сидели в музейной библиотеке».

На третий день пребывания в Тобольске, как пишет Наталья Кончаловская, Суриков пароходом отправился в большое село Самарово. Видимо, выбор села определило его название — еще при жизни Елизаветы Августовны Суриков ездил с семьей в город Самару, поправить здоровье в знаменитой кумысолечебнице доктора Постникова. После 1902 года художник вообще полюбил этот оживленный и богатый на хороших людей город.

«Село лежало в двух днях пути по Иртышу, при впадении его в Обь. Всю дорогу Суриков не уходил с палубы. Отлогие берега, сплошь покрытые цветами невиданной яркости, сменялись крутыми отрогами, на которых были раскинуты селения. Над одними возвышались колокольни, над другими — деревянные мечети. "Вот такие же, видно, мечети украшали столицу Искер", — думал Суриков, торопясь зарисовать в дорожный альбом легкую многоярусную ступенчатую башенку»⁶. Начатый в Москве холст настойчиво звал его к поискам деталей, столько же еще надо было собрать материала!

Тобольские «Губернские ведомости» за 6 июня 1892 года сообщили: «Недавно сюда прибыл проездом из Москвы художник-сибиряк, уроженец Красноярска В.И. Суриков. Причиной остановки г-на Сурикова в Тобольске служит намерение написать картину, которая представит битву Маметкула с Ермаком, решившую судьбу Кучумова царства. С этой целью Василий Иванович знакомится с местностью и окрестностями знаменитой битвы и ведет занятия по снимкам древних орудий и одежд сибирских инородцев, хранящихся в нашем музее».

Внутренняя работа, происходившая в сознании художника во время пребывания в Тобольске, в предшествующие и последующие годы, была неведома читателю «Губернских ведомостей». А она была грандиозной. О ней можно судить только по результату — завершенной картине. Илья Репин, сам художник, впоследствии смог оценить невероятность того, что было достигнуто: «...Впечатление от картины так неожиданно и могуче, что даже не приходит на ум разбирать эту копошащуюся массу со стороны техники, красок, рисунка. Все это уходит как никчемное, и зритель ошеломлен этой невидальщиной. Воображение его потрясено, и чем дальше, тем подвижнее становится живая каша существ, давящая друг друга. После и казаков, и Ермака отыщет зритель; начнет удивляться, на каких каюках-душегубках стоят и лежат эти молодцы; даже серьги в ушах некоторых героев заметны... И уж никогда не забудет этой живой были в этих рамках небылиц»⁷.

Художник, одолеваемый взывающими к воплощению образами будущего полотна, как всегда, недолго пробыл у матери и брата. Оставив с ними подросших за учебный год дочерей, он скоро уехал в Минусинский округ, где надеялся подробно осмотреть знаменитый, собранный краеведом Н. Мартьяновым музей, богатый доисторическими сибирскими древностями и этнографическими экспонатами. В Минусинских степях за Узун-Джулом, приятельствуя там с младшим сыном П.И. Кузнецова Иннокентием, он выполнил для картины много этюдов хакасов (у него они «татары»), 3 июля писал в Красноярск:

«Здравствуйте, милые мамочка и Саша!

Я теперь живу у Иннокентия Петровича Кузнецова в его даче за Узун-Джулом, пишу этюды татар. Написал очень порядочное количество. Воздух здесь хороший. Останавливался в Минусинске на один день, так как музей отделывался, и многие вещи трудно было видеть. Думаю порисовать там на возвратном пути. Ехали в Минусинск с Гортищевым. Славный малый; он же посоветовал, где остановиться. Когда он приехал, отец его был жив и, кажется, немного стал поправляться. Представь себе, я на улице, на площади музея, встретился с отцом Федосом, и он узнал меня. Страшно удивился. Перед отъездом я на минутку заходил к нему, так как он меня просил. Матушка мало изменилась, но Александра Федосовна очень. Пиши по адресу: Минусинск, Немир, около Узун-Джула, резиденция И.П. Кузнецова, для передачи мне. Останусь здесь недели две еще. Нашел тип для Ермака. Напиши, что, начал ли штукатурить? Мне очень хотелось в Красноярске пожить недельки полторы-две. Мамочка, целую Вас, будьте здоровы. Целую тебя, Саша. Твой В. Суриков».

Дочка отца Федоса Александра была той Сашенькой, по которой художник вздыхал в юности, наряду с тем, что ему нравилась Анюта Бабушкина. Быстротекущее время изменяло все и всех вокруг, а художник писал своей кистью то, что уже не изменится никогда — события былого и давнего. Сообщая в письме, что нашел тип для Ермака, Суриков поспешил, он найдет его только следующим летом на Дону. А пока ему хочется верить, что минусинец — действительно Ермак, ибо без воодушевления этой могучей личностью трудно осуществлять задуманное. Еще в ноябре 1891 года он, скорее по воображению, написал в Москве этюд «Голова Ермака», помалу продвигаясь к тому образу Ермака, которого явит в картинной баталии.

Наконец сибирские страсти лета завершились, семья снова слушала не скрип кибиток, топот копыт, шум и гул пространств, а малиновые звоны бесчисленных московских колоколен. В Москве путешественнику Сурикову тоже не сиделось: по прибытии из Сибири ему в интересах работы снова пришлось переменить темноватую квартиру в доме Полякова на памятную прежнюю в доме Збука; поторговавшись, художник получил уступку в 5 рублей.

Случайно там он встретился с художником Михаилом Нестеровым — и Михаил Васильевич рассказал об этой встрече в своем письме, посланном родным уже из Киева 22 сентября 1892 года: «...Накануне отъезда из Москвы я обедал у Кабановых... По дороге от них сажусь в конку, вынимаю деньги, вдруг вижу, влетает в вагон В.И. Суриков — ко мне, — спрашивает меня, не к нему ли я ездил, я говорю — нет. Вытаскивает из вагона и тащит к себе, живет он, оказывается, в двух шагах. Попали как раз к обеду, усадил насильно, пришлось пообедать в один час два раза. Мы с ним не виделись года полтора, и, оказывается, по простому недоразумению. Он, как и раньше (если не больше), ко мне ласков. Заметив мое уныние, накинулся на него, наговорил мне много бодрящего и взял слово, что я брошу хандрить, привезу картину и непременно покажу ему. Последнее я обещал. "Ермак" в этом году не будет весь записан... но еще раз придется ехать в Сибирь за материалом. В этом году ставит давно начатую небольшую (2 арш.) "Христос исцеляет расслабленного". Расстались сердечно, чему я рад»⁸.

Действительно, зимой 1892 года Суриков на некоторое время оставил «Ермака», чтобы подготовить к Двадцать первой передвижной выставке полотно «Исцеление слепорожденного», названное Нестеровым в письме «Христос исцеляет расслабленного». Такое название придает содержанию картины несколько иной, более мягкий оттенок. Окончательное название «Исцеление слепорожденного» — это суд художника над собой: с рождения он имел душевные изъяны, в результате погубил голубку-жену, но Христос направил после тяжелейшего раскаяния к исцелению...

В письме Сурикова родным от 8 декабря 1892 года еще нет «слепорожденного» — художник дает картине название «Исцеление слепого Иисусом Христом».

«Здравствуйте, наши милые мамочка и Саша!

Я вот с месяц назад переехал опять на старую квартиру в дом Збука. На той квартире невозможно было работать — совсем темно. Збук немного мне уступил: плачу не 60 рублей, а 55 рублей — все хоть немного на дрова перехватит. Я-то там только время терял, хоть и дешевле. Теперь кончаю картину "Исцеление слепого Иисусом Христом". К февралю будет готова, если Бог велит. "Ермака" начну после нее. Меня очень тревожит, отчего у вас холодно от пола. Может быть, это от отдушников с улицы? Заложены ли они? И не сыро ли от каменного фундамента? А штукатурка внизу просохла ли? Напиши, Саша, обо всем. Неужели по ночам вам не теплее теперь, как до переделки? Ты, Саша, хоть кошму маленькую под ноги стели, когда пишешь дома. Жильцов наверху оттого настоящих нет, что поздно постройку кончили. На днях у нас были Барташевы: Марья да Лизавета Петровны. Приезжали в Питер. Скажи Долинскому, что Ковалевский съехал с год уже с своей квартиры по Тверской, и мне швейцар не может указать, где он живет. Рачковскому о. Ивану скажи, что на днях узнаю о кресте, сколько стоить будет, тогда напишу ему. Вот что, Сашонок: если недорого будет стоить, пошли по почте выписку об атамане и дядьках, что Спиридонов дал нам. Оставь себе копию. Шубы переделал девчонкам. Вышли ничего — на вырост. Пошлю карточку как-нибудь вам с них в новых шубах. У тебя, Саша, в ящике осталась еще квитанция от магазина — корпус на шубы наши. Посему выходит: не дают без квитанции. Брал удостоверение из полиции. Будешь посылать выписку, пошли и ее. Адрес тот же: Долгоруковская ул., д. Збука. Тепло ли мамочке, шубенок-то перекрыли?! Тепло ли Вам, мама, спать? У самоваришка-то брюхо, я думаю, всегда горячо! Самовар я видел, брат, здесь в Москве, в трактире перевозили, ведер в 15. Лежит на телеге, словно боров; все москвичи на него смотрели с восторгом. Шлю поклон и ее преподобию толстомясой попадье, нашей соседке. Жилин был у меня, да что-то больше не вижу.

Целую вас, дорогие мои.

В. Суриков».

Сколько же всего намешано в письме художника! Своего рода борьба с жизнью и за жизнь. Быть эстетом в таких условиях невозможно, а вот живо ощущать каждый момент бытия — другое дело. Дочерей надо растить, и всегда при взгляде на них возникает у Сурикова короткая пауза — замешательство чувств, память о потерянной жене, и — тепло ли мамочка в Красноярске одета? И тут же простодушный восторг по поводу увиденного посередь Первопрестольной 15-ведерного (!) самовара.

Начинается следующий год, 1893-й. Тогда же М.В. Нестеров в письме родным от 30 января сообщает: «На днях видел давно жданную "Сходку" С. Коровина. (В виде особой любезности мне и Сурикову эта картина была показана первым.) Не говоря о красках, которые обыкновенны, эта вещь замечательная, и судьба ее, вероятно, выдающаяся. Здесь показан мир Божий, как он есть. Это диаметрально противоположная вещь моей. Это нечто вроде "Власти тьмы" Л. Толстого»⁹.

Такие «следы» Сурикова в письмах его современников показывают повседневную жизнь художника. «— Да, — сказал Василий Иванович, — что-то эта картина напомнила мне "Власть тьмы" Льва Николаевича. — Точно, — вторит Михаил Васильевич, — "Власть тьмы" Льва Николаевича эта картина мне и напомнила. — Что вы говорите! — восклицает Сергей Коровин. — Неужели моя вещь может уподобиться прозе Толстого! Я польщен, господа».

Упомянутую Нестеровым «Сходку» Коровина можно обнаружить под названием «В миру», а подтвердить то, что Суриков у нас говорит и Нестеров ему вторит, можно словами Нестерова же. Сообщая, в 1891 году, что он подражает Васнецову, Нестеров добавляет: «...как я подражаю Франческо Франча, Боттичелли, Беато Анджелико, Рафаэлю, Пювису де Шавану, Сурикову»¹⁰.

Суриков вряд ли знает, что он поставлен младшим товарищем-художником в такой знаменательный ряд. Ему стоять даже и в буквальном смысле некогда, он весь в работе. «Пошли по почте выписку об атамане и дядьках, что Спиридонов дал нам», — пишет он брату, готовясь к поездке на Дон, Суриков собирает архивные материалы о своих предках и казачестве, читает летописи. Отставной сотник Ф.Ф. Спиридонов, красноярец, очень кстати и вовремя для Василия Ивановича составил краткую «Историю о Сибирских городовых казаках».

В Петербург на открывающуюся 15 февраля передвижную выставку, для публики, «довольно равнодушной в делах веры», художник увозит «Исцеление слепорожденного» («Исцеление слепого Иисусом Христом»). Поездка совпадает с кончиной и похоронами тещи, Марии Александровны Шарэ.

Выписку Спиридонова от брата он быстро получает. «Выписку о казачьей родне получил, только странно, пропущен в списке дедушка наш родной сотник Василий Иванович Суриков. Об этом ты скажи Спиридонову», — пишет он брату в Красноярск. В апреле родным сообщает: «Пишу "Ермака". Читал я историю о донских казаках. Мы, сибирские казаки, происходим от них; потом уральские и гребенские. Читаю, а душа так и радуется, что мы с тобою роду хорошего». И дальше — о дочерях, очевидно, хорошенько повоевавших друг с другом, которые и есть проявления этого самого «роду хорошего»: «У сердушат был бой примерный. Оттого и письма их под впечатлением порохового дыма. Военная, брат, кровь-то у них! Но вообще в мирное время целуются и Оля заботится о Лене». Тут же о том, что, как всегда, его картина на передвижной выставке подвергается нападкам: «Критика картиной "Исцеление слепого Христом" недовольна. Идеалисты ругают, что она очень реальна, а реалисты, что она чересчур идеальна... Вот и разбери. А, плюнуть придется на тех и других».

И, наконец, 23 мая, когда пора узлы вязать, коней запрягать, художник пишет, к огорчению матери и брата: «Мы, дорогие мама и Саша, нынешнее лето едва ли будем в Красноярске, так как для картины нужно ехать на Дон к казакам. Квартиру оставляю за собой. Мамочка, это лето, если будет черемуха и черника, то насушите их. Если будем здоровы, Бог даст, на следующее лето непременно будем с вами. Не знаю, каково будет на Дону, да очень нужно там быть. Ничего не поделаешь! Лица старых казаков там напишу. Жара только страшная на Дону. Дня через два или три уедем из Москвы. Я оттуда напишу тебе. Сначала еду в Новочеркасск, а потом в станицу Раздорскую или Старочеркасск».

Четвертого июня 1893 года художник пишет матери и брату из донской станицы Раздорской: «Отсюда, говорят, вышел Ермак и пошел на Волгу и Сибирь... Написал два лица казачьи, очень характерные, и лодку большую казачью. Завтра будет войсковой станичный круг. Посмотрю там, что пригодится».

На кругу художник находит натуру для Ермака и его есаулов, а 5 августа извещает родных: «Мы возвратились из поездки по Дону. Я написал много этюдов; все лица характерные. Дон сильно напоминает местности сибирские, должно быть, донские казаки при завоевании Сибири и облюбовали для поселения места, напоминавшие отдаленную родину. Меня казаки очень хорошо приняли. Жили мы в Раздорской станице, Константиновской, Старочеркасске, где находятся цепи Степана Разина; ездил с казаками на конях, и казаки хвалили мою посадку. "Ишь, — говорят, — еще не служил, а ездит хорошо". Только ноги совсем носками к брюху коня держат. Мне это сначала трудно было...» И далее: «Какое, брат, вино я хорошее пил! Без примеси. Там почти все казаки, в Раздоре, виноград давят. Мне атаман станичный хотел осенью прислать винца за его портрет акварелью. Тогда и я тебе пошлю. Знаешь, Саша, у нас с тобой родные, должно быть, есть на Дону — в станицах Урюпинской и Усть-Медведицкой есть казаки Суриковы, и есть почти все фамилии наших древних казачьих родов: Ваньковы, Теряевы, Шуваевы, Терековы, как мне передавали об этом донские офицеры и казаки, с которыми эти фамилии служили. Нашел для Ермака и его есаулов натуру для картины. Теперь уже вписываю их».

В 1893 году Василий Суриков еще раз побывал в Тобольске, скорее всего, поздней осенью (как известно, решающая битва состоялась на Чувашском мысу в конце октября), для того, чтобы запечатлеть неприглядную, неласковую сибирскую осень, холодные тяжелые воды Иртыша. В «Сибирском листке» за 1894 год (6 октября. № 77) говорится о том, что «в прошлом году в Тобольск приезжал известный художник В.И. Суриков с целью ознакомиться с видами Иртыша, предметами быта XVI века и типами инородцев».

В 1894 году картина все еще в работе, хотя композиция сильно подвинулась. В том же году Сурикова избирают в действительные члены Академии художеств (а также художников Репина, Поленова, Чистякова, Матэ, Мясоедова, собирателя Третьякова), о чем он сообщает матери: «Еще пишу тебе, что я недавно в числе некоторых избран в действительные (не подумай — статские советники), а в действительные члены Академии художеств по Высочайшему утверждению. Фамилии напечатаны в "Московских ведомостях" в декабре месяце». И далее: «Картина моя идет вперед. Казачья сторона вся наполнилась, и уже оканчиваю некоторые фигуры. Не торопясь, с Божьей помощью, можно хорошо кончить ее к будущей выставке. На эту выставку пошлю два или три этюда, а картины никакой не будет. Не знаю как, а хотелось бы нынешним летом еще поработать этюды татар в Тобольске и приехать к вам, мои дорогие, ненадолго. Да не знаю, как Бог велит, — в мае выяснится. Душата так и рвутся в Красноярск повидаться с вами и покататься на новокупленном коне. Может быть, Бог даст, и свидимся в это лето. Если можно, вот что, Саша: пошли фунтишко чаю, просто не могу пить здешний веник, но только фунт, и больше ничего не посылай... Теперь я опять принялся за "Ермака". Работы будет очень много за ним. Радуюсь, что много этюдов для него написал. Картина моя заметно подвигается к концу; недостает только нескольких этюдов, которые я надеюсь сделать в путешествии. Картину все, которым я показывал ее (немногим избранным художникам), единодушно хвалят и говорят, что это лучшая моя картина. Дай Господи. Что вперед будет, не знаю. Его Святая Воля».

Художнику удалось осуществить поездку в Красноярск, имеются хранящиеся в Красноярске тобольские этюды, подписанные 1894 годом. Это свидетельство недостаточное, но воспоминания красноярского художника М. Рутченко подтверждают факт.

Михаил Рутченко рассказывал (1894 год): «Проходит 4 года (со времени предыдущей встречи. — Т.Я.). Я живу в Красноярске. Много работы. Пишу огромное полотно — "Рождество", по В.П. Верещагину, но в умбристых тонах. Вдруг в мастерскую заявляется Василий Иванович. Как же был ему рад. Разумеется, сейчас же завязался разговор о картине Верещагина: "Когда писал Верещагин эту картину в храме Христа Спасителя, — говорит Суриков, — заходит туда П.П. Чистяков, увидел картину и говорит: 'Это не Рождество, а торжество жженой тердисени'. Раздался общий хохот. Вы хорошо сделали, что пишете в умбристых тонах..." — "Надолго приехали?" — спрашиваю я. "Нет, не надолго. Надо собрать материал, написать этюды. Еду на Абакан". Суриков взял у меня тогда таежные сапоги и вскоре уехал на Абакан. По приезде в Красноярск долго сидел у меня. Было много переговорено, но о своих работах ничего не говорил. Суриков неохотно говорил о своих работах, когда они были в процессе творчества. На столе лежали карандаш и бумага, Суриков в разговоре взял карандаш и нарисовал казака; того казака, который разбивал кулаком снежное укрепление в картине "Взятие снежного городка". Причем начал рисовать коня с левой ноздри и закончил казаком. Рисунок этот взял Ин. А. Матвеев для музея. Взял и мою работу "В одиночном заключении" для того же музея. В этот свой приезд Суриков заметно освободился от религиозного психоза, был бодр и жизнерадостен».

Не раз уже встречаем в воспоминаниях о художнике Сурикове упоминание о сиене и умбре. Объясним кратко, почему Суриков решил, что умбра предпочтительнее сиены. Если бы он был патриотом итальянской провинции Умбрия, от имени которой, по одной версии, произведено название краски (по второй — от умбры: тень на латыни), и имел претензии к столице провинции Тоскана — Сиене, давшей название другой краске, все было бы понятно...

Итак, умбра — это минеральный коричневый пигмент, получаемый из глины, окрашенной окислами железа и марганца. По составу натуральная умбра близка к охре, при нагревании темнеет, при прокаливании образует жженую умбру. Умбру используют с первобытных времен. Умбры бывают различных цветов и оттенков, от зеленого до красного. Сиена натуральная имеет густой темно-коричневый цвет с желтым оттенком. Она обладает исключительной прозрачностью и стойкостью к действию света. Но медленно сохнет, чего не скажешь о сиене жженой, образуемой при прокаливании сиены натуральной. Сиена жженая — красно-коричневого цвета, имеет глубокий красивый тон, большую кроющую силу и прочность, как в чистом виде, так и при смешивании с другими красками. Сохнет нормально, является краской, совершенно необходимой на палитре художника.

Из крошечных нюансов складываются предпочтения мастера, и потомки гадают потом о тайнах его палитры. Но, может быть, сиена тянет к земному, плотному, теплому, а умбра более мистична? Латиняне назвали умброй тень привязанного к земле призрака, в таком случае, художник, выполняющий умбристый подмалевок к картине, работает тенями призраков, мистифицируя будущее творение...

За словами «волшебство кисти» стоит нечто иррациональное, не поддающееся объяснению. В «Покорении Сибири Ермаком», картине глуховато-пасмурной, Василий Суриков использовал умбристый подмалевок. Из него вырастал общий тон картины, который современники художника называли изысканным.

Очень многие художники не оставляют записей о своем живописном методе, Суриков оказался из их числа. Поэтому понять его предпочтения помогают размышления других мастеров и теоретиков. Мы помним, что Сурикова осуждали за слабость в рисунке, когда он был учеником Академии художеств, а позднее Илья Репин не забывал бросать ему подобные упреки. И картину «Покорение Сибири Ермаком» также будут упрекать завзятые академисты за «неточность рисунка». Но вот что писал еще в 1673 году француз Роже де Пиль в своих «Диалогах о цвете», споря с любовью современной ему публики к «картинам-раскраскам», для которых характерны локальные заливки цвета, вторящие линии рисунка: «В картинах особенно ценится хорошо разработанный колорит, даже если рисунок посредственный. И именно потому, что рисунок можно найти в другом: в гравюрах, статуях, рельефах... в то же время как красивый колорит найдем только в картинах»¹¹.

Современники Сурикова не были знакомы с трудами Роже де Пиля. Возможно, его аргументы показались бы им убедительными. Суриков тоже не мог на них ссылаться. Он шел к своим картинам интуитивным путем. Жизненная достоверность реализма для него стояла выше застылой статуарности академизма, отчужденной от духа событий и души вещей.

В 1894 году Василий Суриков с рвением первооткрывателя работает над этюдами в Красноярске, Тобольске, в Туре, на обоих берегах Оби. Ему позируют сибирские казаки, остяки, татары. На этюдах мелькают написанные с натуры фигуры, головы, руки, щиты, пушки, самопалы, шапки, шлемы, пороховницы, мечи, кольчуги. Снова и снова карандашом и кистью прорабатываются детали.

Из письма художника от 20 сентября 1894 года узнаем: «Я теперь кончаю "Ермака" в зале Исторического музея, в Москве вот уже месяц. Картина сильно подвинулась. Ее видели Потанин — знаменитый путешественник, потом начальник музея князь Щербатов с женой и сестрой — княгиней Оболенской, граф Комаровский — начальник Оружейной палаты, и еще некоторые ученые, московские художники, Забелин — историк, Семидалов — доктор, брат судьи, и еще некоторые военные, и все они признали, что Ермак у меня удался, не говоря уже о других фигурах. На днях была у меня издательница журнала "Север" Ремезова и, несмотря на то, что картина не окончена, купила у меня право на издание литографии красками с "Ермака" в премию к "Северу" за 3000 рублей, тысячу уже послала, вторую — в январе и последнюю, по условиям, — в марте. Да что же, подождать могу. В "Русских ведомостях" 16-го была заметка о содержании картины и должна быть, как говорили, в "Восточном обозрении". К половине февраля думаю, с Божьей помощью, кончить. Надо еще раму заказать. Что дальше Господь даст — будет Святая Его Воля».

Поздней осенью в Тобольске, на мутном Иртыше, Суриков пишет этюды, намечает последние прикосновения кисти на полотне, ждущем его в Москве. Дух предков, сподвижников Ермака, пробудил в Сурикове небывалые силы. Проделанный им труд по созданию картины вместе с преодолением тысяч верст — колоссален.

В 1895 году работа над грандиозным полотном — «Покорение Сибири Ермаком» — была закончена. Суриков изобразил решающую битву отряда Ермака с полчищами хана Кучума, произошедшую в конце октября 1581 года. В целом так битва и описана в Кунгурской летописи.

Самое интересное, что Суриков прочел эту летопись уже после того, как картина в основном сформировалась. И убедился в том, что не ошибся, словно он и в самом деле видел сквозь века. Суриков с детских лет знал казачьи исторические песни о Ермаке, в которых поэтично поется о том, как выплывали казаки «на Иртыш реку под высокую гору Тобольскую», о «каленых стрелах», что летели, «как часты дожди». В песнях даются довольно подробные, но, конечно же, не детальные описания изображенной художником битвы. Могли ли песни своим гармоническим ладом навеять ему и живописный строй, и рисунок, и композицию картины? Кто знает.

Ермак в картине Сурикова — народный герой, слитый со своим отрядом. Жест руки, направляющей отряд на врага, выделяет его из общей массы сподвижников. Сплочены между собой казаки. Перед зрителем излюбленные Суриковым типажи и характеры, в которых — суровое мужество, могучая сила, воля к борьбе и уверенность в победе.

Мастерски передан Суриковым суровый тобольский пейзаж в сумрачный осенний день. Мутные желтоватые воды реки, глинистый берег, серое небо, на фоне которого четко выделяются силуэты охваченных тревогой всадников, — все это создает колорит картины. Она кажется то золотисто-коричневой, то свинцовой, подчеркивая тем самым нешуточность воинского дела. Отдельные цветовые пятна мерцают на общем фоне. Это красноватое пятно кафтана казака, лежащего в лодке, холодный блеск ружейных стволов, облачка дыма, вспышки выстрелов.

Суриков показал битву в разгаре, но исход ее понятен по сосредоточенному спокойствию казаков и напряженности разношерстной кучумовской рати — иные ее воины, готовясь к бегству, уже повернулись спиной. Многие всадники ринулись к городу, смутно вырисовывавшемуся вдали, занимая холмы, называемые Алафейской горой, что означает «коронная ханская земля». На ней стоит ныне город Тобольск.

Рассказ о картине оставил Михаил Нестеров, которому довелось увидеть законченную картину одним из первых.

«Я пошел в Исторический музей, — вспоминал он, — где тогда устроился Василий Иванович в одном из запасных неконченных зал, отгородив себя досчатой дверью, которая замыкалась им на большой висячий замок. Стучусь в досчатую дверь. — "Войдите". Вхожу и вижу что-то длинное, узкое... Меня направляет Василий Иванович в угол, и, когда место найдено, — мне разрешается смотреть. Сам стоит слева, замер, ни слова, ни звука...

Слухи о том, что пишет Суриков, ходили давно, года два-три. Говорили разное, называли разные темы и только в самое последнее время стали увереннее называть "Ермака"... И вот завтра я увижу его... Наступило и это "завтра"... Смотрю долго, переживаю событие со всем вниманием и полнотой чувства, мне доступной; чувствую слева, что делается сейчас с автором, положившим душу, талант и годы на создание того, что сейчас передо мной развернулось со всей силой грозного момента, — чувствую, что с каждой минутой я больше и больше приобщаюсь, становлюсь если не участником, то свидетелем огромной человеческой драмы, бойни не на живот, а на смерть, именуемой "Покорение Сибири"... Минуя живопись, показавшуюся мне с первого момента крепкой, густой, звучной, захваченной из существа действия, вытекающей из необходимости, я прежде всего вижу самую драму, в которой люди во имя чего-то бьют друг друга, отдают свою жизнь за что-то дорогое, заветное. Суровая природа усугубляет суровые деяния. Вглядываюсь, вижу Ермака. Вон он там, на втором, на третьем плане; его воля — непреклонная воля — воля не момента, а неизбежности, "рока" над обреченной людской стаей. Впечатление растет, охватывает меня, как сама жизнь, но без ее ненужных случайностей, фотографических подробностей. Тут все главное, необходимое. Чем больше я смотрел на Ермака, тем значительней он мне казался как в живописи, так и по трагическому смыслу своему. Он охватывал все мои душевные силы, отвечал на все чувства. Суриков это видел и спросил: "Ну, что, как?" Я обернулся на него, увидел бледное, взволнованное, вопрошающее лицо его. Из первых же слов моих он понял, почуял, что нашел во мне, в моем восприятии его творчества то, что ожидал. Своими словами я попадал туда, куда нужно. Повеселел мой Василий Иванович, покоривший эту тему, и начал сам говорить, как говорил бы Ермак — покоритель Сибири. Наговорившись досыта, я просил Василия Ивановича разрешить мне сказать то малое, что смущало меня. Надетый на Ермака шишак, мне казалось, слишком выпирал своей передней частью вперед, и затем я не мог мысленно найти ног Ермака... Василий Иванович согласился, что в обоих случаях что-то надо "поискать". Конечно, он ни тогда, ни после и не думал ничего искать, да и прав был: такие ошибки всегда почти бывают художником выстраданы и тем самым оправданы. Прощаясь еще более дружелюбно, чем встретил, Василий Иванович сказал, что "Ермака" из посторонних якобы видел пока один Савва Иванович Мамонтов, бывший тогда во всей славе своей...»¹²

В феврале 1895 года «Покорение Сибири Ермаком» будет приобретено недавно взошедшим на престол императором Николаем Александровичем. Тремя месяцами ранее приобретения, 31 октября 1894 года, Суриков сообщал брату в Красноярск: «Ты уж знаешь о скорби, постигшей всю Россию. Добрый и ласковый Государь наш скончался! Много, брат, я слез пролил, да и не один я, а все. В приходе, где мы живем, я принимал присягу нынешнему Государю. Вчера был выезд похоронной процессии с телом Государя. Народу была такая масса, что видеть ничего не удалось, как следует. О себе скажу, что картину я уже кончаю. Заказал раму и в феврале выставлю, если Бог велит, в Академии художеств».

Все эти три месяца художником владела нескончаемая тревога за судьбу своего великого труда. Будет ли понято, куплено? Не до картин Москве, как и России в целом, растревоженной смертью государя, сменой власти, пусть и законной.

До «Ермака» крупные картины Сурикова приобретались в основном Павлом Третьяковым, небольшие попадали в другие частные руки. Исключение составляло «Взятие снежного городка». Теперь появлялась надежда, что после царской милости — внимания к «Покорению Сибири Ермаком» — и «Взятие снежного городка» не останется без чьего-нибудь попечения.

«Ермак», как и прочие картины Сурикова, имел не только государственную, но и всенародную значимость, представляя в совокупности всю многоголосую, красочную, кипящую и мыслящую Русь. Публика на новой передвижной выставке, отмеченной грандиозностью суриковского полотна, наособицу отмечала также пейзажи Аполлинария Васнецова, жанры Абрама Архипова, портреты кисти Ильи Репина и Валентина Серова. Как видим, вещи камерного звучания.

Двадцать четвертого февраля 1895 года Суриков сообщал торжественно из Петербурга родным:

«Спешу уведомить вас, что картину мою "Покорение Сибири Ермаком" приобрел Государь. Назначил я за нее 40 тысяч. Раньше ее торговал Третьяков и давал за нее 30 тысяч, по обыкновению своему страшно торговался из назначенной мной суммы, но Государь, к счастью моему, оставил ее за собой. Я был представлен великому князю Павлу Александровичу. Он хвалил картину и подал мне руку; потом приехал вел. кн. Владимир Александрович с супругой Марией Павловной, и она, по-французски, очень восторгалась моей картиной. Великий князь тоже подал мне руку, а великой княгине я руку поцеловал по этикету. Был приглашен несколько раз к вице-президенту Академии графу Толстому, и на обеде там пили за мою картину. Когда я зашел на обед передвижников, все мне аплодировали. Был также устроен вечер в мастерской Репина, и он с учениками своими при входе моем тоже аплодировали. Но есть и... завистники. Газеты некоторые тоже из партийности мне подгаживают; но меня это уже не интересует... Слава Господу, труд мой окончен с успехом! По желанию моему главнокомандующий великий князь Владимир Александрович разрешил видеть мою картину казакам лейб-гвардии. Были при мне уральские казаки, и все они в восторге, а потом придут донские, Атаманского полка и прочие уж без меня, а я всем им объяснял картину, а в Москве я ее показывал донцам...»

Стоит сравнить это письмо с тем, что чуть ранее, 19 февраля (Суриков, судя по всему, не сразу пришел в себя, чтобы быть в состоянии написать в Красноярск), отправил своим родным Михаил Нестеров. Сообщая им свои новости, в частности то, что завершил работу над образами для кавалергардской полковой церкви и что их приняла комиссия с особенной похвалой Павла Чистякова, Нестеров далее отмечает:

«В четверг на Передвижной были Государь с Государыней и Вел. княгиня с князьями... Государь купил Шишкина (слабую), очень слабую Брюллова, Государыня хорошую вещь Дубовского. Но кроме этих незначительных вещей Государем приобретен "Ермак" Сурикова — приобретен за 40 тысяч (оказывается, это сумма наибольшая, за которую покупались когда-либо русские картины). "Орина" (картина Г. Семирадского. — Т.Я.) заплачена 15 тыс., "Грешница" Поленова — 30 тыс., и "Запорожцы" Репина — 35 тыс. "Ермак" был еще в Москве запродан Третьякову за 30 тыс., но Государь, узнав, что вещь приобретена Третьяковым, сказал, что "эта картина должна быть национальной и быть в национальном музее" (Публичную библиотеку переносят в Михайловский дворец, а на ее месте будет национальный музей, о котором когда-то говорил покойный Государь).

Итак, Суриков теперь обеспечен на всю жизнь, обеспечены и девочки его. Лучшего желать было нельзя. Его радости не было границ. Первое, что сделал он, когда узнал о покупке, — истово перекрестился, потом заявил, что ставит дюжину шампанского (но не поставил).

Выставка открылась на другой день. "Ермак" импонирует всей выставке, это, несомненно, произведение великого таланта и, что бы не говорили люди и людишки, вроде вчерашнего репортера "Нового времени", а значение картины Сурикова огромно, этот холст останется навечно свидетелем того, что среди русских людей встречаются нередко люди гениальные...

А травля началась!»¹³

Примечания

1. Здесь приводится отрывок из стихотворения (думы) К.Ф. Рылеева «Смерть Ермака», написанного в 1821 году с посвящением офицеру и литератору П.А. Муханову (за участие в декабрьском восстании будет приговорен к 12 годам каторжных работ). Народные песенные переработки стихотворения — с частичным изменением и дополнением авторского текста — обычно публикуются под названием «Ревела буря, дождь шумел». — Прим. ред.

2. Волошин М.А. Суриков (Материалы для биографии) // Аполлон. 1911. № 6—7.

3. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

4. Там же.

5. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

6. Кончаловская Н.П. Дар бесценный. Красноярск, 1978.

7. Репин И.Е. Далекое близкое. Л.: Художник РСФСР, 1986.

8. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.

9. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.

10. Там же.

11. Цит. по: Миронова Л. Цветоведение. Минск, 1984.

12. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

13. Нестеров М.В. Письма. Л.: Искусство, 1988.