М.В. Нестеров. Он был примером для нас

С Николаем Александровичем Ярошенко я познакомился в Москве весной 1886 года.

Хорошо помню, как в школьную мастерскую вошел покойный Прянишников и с ним артиллерийский офицер, еще молодой, с заметной военной выправкой; в нем я тотчас же узнал художника Ярошенко.

Прянишников, обращаясь к нему, сказал:

— Рекомендую Вам Нестерова, будущего передвижника.

Слово «передвижник» пользовалось среди нас, молодежи, особенным уважением. Стать членом Товарищества было большой наградой, и кто из нас не мечтал хоть когда-нибудь приобщиться к нему!

Николай Александрович внимательно осмотрел мою картину и, хотя тема не могла увлечь его, отнесся к работе с полным беспристрастием, сделал несколько верных замечаний, ободрил меня и, приветливо прощаясь, пригласил бывать у него в Петербурге.

Имя Ярошенко мне было известно давно по картинам и портретам на передвижных выставках, отзывам о нем Крамского и молодежи, среди которой он был популярен. В рассказах о нем было много того, что могло действовать обаятельно на ищущего «идеалов» русского юношу.

То же, что узнал я потом, при ближайшем знакомстве с Николаем Александровичем не только не разочаровало меня, но всегда много удивляло и радовало. Его высокое благородство, его прямодушие и необычайная стойкость и вера в то дело, которому он служил, были, думаю, не для одного меня примером, и сознание, что такой правильный человек есть среди нас, ободряло на правое дело.

Человек своего времени, времени 70-х годов, с увлечениями и ошибками памятной эпохи, он был одним из наиболее ярких, вдумчивых выразителей ее лучших идей.

Будучи сам безупречным, он желал, настаивал, горячился, требовал, чтобы те люди, которые служат одному с ним делу, были на той же нравственной высоте, столь же неуклонными своему долгу, каким он был сам.

Его действия не были хитросплетенными махинациями, они были просты, трезвы и прямолинейны. Он не знал компромиссов. С его взглядами можно было расходиться, их оспаривать, но заподозрить в побуждениях недостойных, мелких — никогда. Нравственный облик его был чистый, не лицемерный. Взгляды его на жизнь и искусство были тождественны.

Как человек, Николай Александрович Ярошенко был, быть может, интереснее, разностороннее и ярче художника. То, что исповедовал он так пламенно, часто не поддавалось его кисти. И тем не менее место его в истории родного искусства — почетное. Он запивал на память будущим поколениям интересные, хотя и тяжелые страницы своей эпохи. Он описал радости, надежды и печали людей, живших, как и он сам, в это возбужденное, переходное время.

Портреты его с Кавелина, Стрепетовой, Вл. Соловьева, а также покойного Шишкина — суть прекрасные тонкого анализа характеристики этих выдающихся людей. Теплым, хорошим чувством проникнуты его картины: «Заключенный», «Всюду жизнь», «Кочегар» и другие.

Деятельность Николая Александровича как члена Товарищества после деятельности Крамского можно считать наиболее полезной и достойной уважения. Лучшие качества души его здесь сказались во всей своей силе и привлекательности. Он был стражем, охранителем лучших традиций Товарищества, был как бы совестью его.

Я не стану вдаваться в подробную характеристику и оценку деятельности покойного (это, думаю, сделают другие), мне же хочется лишь помянуть его добрым словом, отметить некоторые черты его, привлекательные мне лично, вспоминать о нем, как о человеке, которого я давно знал, любил и глубоко уважал.

Ближайшее знакомство мое с Николаем Александровичем началось с 1889 года, когда я впервые выступил в Товариществе со своей картиной «Пустынник», к которой Николай Александрович отнесся сочувственно и при встрече со мной повторил свое приглашение бывать у него. В ближайшую «субботу» я отправился на Сергиевскую, где проживал Ярошенко.

Еще и в то время «субботы» эти имели живой интерес, а для нас, новичков, и тем более. На них собирались люди разных положений, интересные и даровитые. Здесь нередко можно было встретить известных людей науки, искусства, литературы. На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка — эти неизбежные спутники духовного оскудения общества.

Николай Александрович, то серьезный, то остроумный и милый хозяин, был душой субботних собраний на Сергиевской. За ужином, помню, бывали великие споры, иногда они затягивались за полночь, и мы расходились гурьбой обыкновенно поздно, довольные проведенным временем.

В 1890 году, перед операцией, меня послали в Кисловодск, где летом обыкновенно жили Ярошенко. С великой благодарностью вспоминаю я то время; Николай Александрович и Мария Павловна Ярошенко делали все, чтобы облегчить, улучшить мое незавидное положение, и своим выздоровлением я столько же обязан заботам Николая Александровича и Марии Павловны, сколько и климату этого ласкового уголка сурового Кавказа.

А как памятны мне наши вечерние прогулки с Николаем Александровичем по темным и глухим аллеям Кисловодского парка к Нарзану, те многие разговоры, те нескончаемые споры об искусстве, понимаемом нами так различно, но любимом с одинаковой искренностью. И каким молодым, полным жизни казался мне тогда Николай Александрович. Горечь последних лет и болезнь тогда были еще далеко. Вера в хорошее, в жизнь была так сильна!

Минувшим летом 97-го года я опять часто бывал у Ярошенко в Кисловодске. Болезнь наложила свою тяжелую печать на характер Николая Александровича. Осознание близости конца делало его сосредоточенным, а потеря голоса — молчаливым. Лишь один раз мы собрались в горы и провели там время с бывалым оживлением. В конце лета болезнь обострилась. Грустно было смотреть на страдания дорогого нам Николая Александровича. Большой характер, огромная сила воли сказались и тут. С каким терпением переносил он страдания! Энергия духа настойчиво боролась с немощью тела...

Ушел человек крупный, место его должны занять другие, и дай бог, чтобы прекрасные, идеальные заветы покойного служили нам долго руководством и примером как в жизни, так и в искусстве нашем.

Вечная ему память и признательность!

Москва, 19/98, июль.