Возникновение замысла

Работа над «Вселенскими соборами» не могла полностью занять творческое воображение художника, вместе с тем московские древние памятники, площади и архитектура содействовали его пробуждению, помогли ощутить контраст между древней Московской Русью и европеизированной послепетровской Россией.

Уже во время краткого приезда в Москву в 1876 году, в связи с предстоящим изготовлением картонов для «Вселенских соборов», Суриков делает акварели «Вид на Кремль зимой»¹ и «Колокольня «Ивана Великого» и купола Успенского собора»², бережно передавая архитектуру кремлевских башен, зубчатых стен, куполов, поблескивающих из-под снега, виднеющихся вдали шатровых кровель.

Переехав из Петербурга в Москву, Суриков мог теперь подолгу всматриваться в ее седые древности и видеть их как бы с двух сторон, сравнивая и с Петербургом и с Красноярском. И то, что глазам Сурикова-петербуржца конца XIX века казалось в Москве архаикой, глазам Сурикова-красноярца было близко и понятно, как следы ожившей старины. Тут, нам думается, наступило для Сурикова редкое художественное прозрение, столь важное для исторического живописца. Сооружения древнерусской архитектуры в Москве, по сравнению с петербургской Россией, ставшие музейными памятниками давно минувших столетий, следами давно исчезнувших нравов и бытового уклада, для Сурикова, сохранившего в своей памяти яркий пласт сибирских впечатлений, открылись вдруг в их совершенно не археологической, не музейной, а живой жизни — той самой второй, современной Сурикову живой действительности «XVI—XVII веков», которую он привык ощущать в годы детства и юношества в условиях древнего сибирского быта. Вот замечательный рассказ самого Сурикова о том, что он почувствовал в древней столице по приезде из Петербурга: «Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное. Прежде всего почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге. Было в Москве что-то гораздо больше напоминающее мне Красноярск, особенно зимою. Идешь, бывало, в сумерках по улице, свернешь в переулок, и вдруг что-то совсем знакомое, такое же, как и там, в Сибири. И как забытые сны, стали все больше и больше вставать в памяти картины того, что видел и в детстве, а затем и в юности, стали припоминаться типы, костюмы, и потянуло ко всему этому, как к чему-то родному и несказанно дорогому.

Но всего больше захватил меня Кремль с его стенами и башнями. Сам не знаю почему, но почувствовал я в них что-то удивительно мне близкое, точно давно и хорошо знакомое. Как только начинало темнеть, бросал работу в соборе и уходил обедать, а затем с наступлением сумерек отправлялся бродить по Москве и вое больше к кремлевским стенам. Эти стены сделались любимым местом моих прогулок, и именно в сумерки. Спускавшаяся на землю темнота начинала скрадывать все очертания, все принимало какой-то новый незнакомый вид, и со мною стали твориться странные вещи. То вдруг покажется, что это не кусты растут у стены, а стоят какие-то люди в старинном русском одеянии, или почудится, что вот-вот из-за башни выйдут женщины в парчовых душегрейках и с киками на головах. Да так это ясно, что даже остановишься и ждешь: а вдруг и в самом деле выйдут. И скоро я подметил, что населяю окрестности этих стен знакомыми мне типами и костюмами, теми, которые я столько раз видел на родине, дома. Доставляли мне эти вечерние прогулки огромное наслаждение, и я все больше и больше пристращался к ним.

И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина. Поспешил домой и до глубокой ночи все делал наброски, то общей композиции, то отдельных групп. Надо, впрочем, сказать, что мысль написать картину стрелецкой казни была у меня и раньше. Я думал об этом еще в Красноярске. Никогда только не рисовалась мне эта картина в такой композиции, так ярко и так жутко»³.

В беседе с Волошиным Суриков также подчеркивает значение Москвы и ее архитектурных памятников для окончательной кристаллизации замысла «Стрелецкой казни» и также указывает, что самый этот замысел возник у него раньше: «Я в Петербурге еще решил «Стрельцов» писать. Задумал я их, еще когда в Петербург из Сибири ехал. Тогда еще красоту Москвы увидал. Памятники, площади, — они мне дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники как на живых людей смотрел, — расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, — вы свидетели». «...памятники все сами видели: и царей в одеждах, и царевен — живые свидетели. Стены я допрашивал, а не книги... Как я на Красную площадь пришел — все это у меня с сибирскими воспоминаниями связалось»⁴С

Наконец, третий источник — записи бесед с Суриковым Я. Тепина — сообщает: «В 1878 году задумана «Стрелецкая казнь». Еще работая в храме Спасителя, Суриков часто заходил на Красную площадь, названную так по крови, на ней пролитой⁵. Еще живые памятники кровавого прошлого — Лобное место, зловещий памятник Грозного, «Василий Блаженный» и Земский приказ на месте нынешнего Исторического музея — пробуждали в Сурикове жуткие воспоминания и видения детства, мятежные души предков и казни»⁶. «Как я на Красную площадь пришел — все это у меня с сибирскими воспоминаниями связалось», — признавался сам художник. Иными словами, Красную площадь с ее древними кремлевскими стенами и воротами, с «Василием Блаженным» и Лобным местом наполнили сибиряки XIX века, виденные Суриковым, и зажили на этой площади такой несомненной, подлинной жизнью людей XVII века, что получилась картина высокой исторической достоверности и художественной правды»⁷.

Приведенные материалы показывают, что желание написать картину «Стрелецкая казнь» возникло у Сурикова раньше, — может быть, в Красноярске, но оно носило еще отвлеченный характер. Проезды через Москву в 1869 году (с остановкой на один день по дороге в Академию художеств) и в 1872 году (с остановкой на 3—4 дня), вероятно, напоминали об этом желании. Но окончательно замысел «Стрелецкой казни» облекся в яркое образное представление, ставшее завязью картины, лишь в 1878 году, во время описанного посещения в сумерки Красной площади.

Примечания

1. Вид на Кремль зимой. 1876. Б., акв. 15,4×24. Третьяковская галлерея.

2. Колокольня «Ивана Великого» и купола Успенского собора. 1876. Б., акв. 15,7×24,2. Третьяковская галлерея.

3. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. — Сб. «Наша старина», 1917, вып. 2, стр. 68—69.

4. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 55.

5. Утверждение это совершенно произвольно и неверно, как неверна и оценка «Василия Блаженного».

6. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 32.

7. С.Н. Дурылин, Сибирь в творчестве В.И. Сурикова, М., изд. АХР, 1930, стр. 43—44.