Детские и юношеские годы. Сибирь

Василий Иванович Суриков родился 12 (24) января 1848 года в городе Красноярске в казачьей семье. Детские и юношеские годы художник провел в Сибири. Впечатления от сибирской действительности стали впоследствии одним из важнейших источников творческого воображения художника. Суриков говорил: «Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства; она же дала мне дух, и силу, и здоровье»¹.

В отзывах Сурикова о природе Сибири с ее суровой красотой и размахом чувствуется глубокая любовь и восхищение. Рассказывая о сибирской природе своим биографам, Суриков меткими определениями подчеркивал ее красочное своеобразие — горы целиком из драгоценных камней — порфир, яшма, глинистые розово-красные холмы, бескрайние синие дали... И во всем — ширь, размах. Как верно заметил Суриков, в Сибири на все особая мера: расстояние в сотню верст — нипочем. Характерно, что в старом путеводителе по Красноярску всерьез написано: «Город Красноярск протянулся всего (!) на пятнадцать верст по реке Енисею»². Енисей — тунгусское слово, Иоанеси — то есть большая вода. В низовьях Енисей достигает ширины в десять километров. Стиснутый горами, он стремительно мчит свои воды мимо Красноярска (в паводок скорость течения достигает 16 метров в секунду). «Енисей чистый, холодный, быстрый. Бросишь в воду полено, а его, Бог весть, уже куда унесло»³, — рассказывал Суриков. Край суровой, дикой, могучей природы требовал от человека больших усилий, отваги и мужества.

Жизнь в Сибири в середине XIX века отличалась глубоким своеобразием. Сибирь, отделенная от европейской части России необъятными степями и тундрой, хребтами высоких гор, таежными лесами, отстоящая от центральной части страны на несколько тысяч километров, лишенная в то время железной дороги, была в значительной степени изолирована и сохранила в социально-экономическом и бытовом отношении некоторые особенности, которые давно исчезли в европейской части России.

Сибирь была известна русским с XI века. В XII веке новгородцы вели торговлю с сибирскими племенами. В XIII веке Сибирь стала частью Монгольской империи. После распада Золотой орды образовалось Сибирское ханство, в котором татарская знать жестоко эксплуатировала местные сибирские племена и непрерывно тревожила набегами русское население Приуралья.

В XVI веке, после похода Ермака, начинается освоение Сибири русскими поселенцами, число которых растет в XVII—XVIII веках в связи с усилением крепостничества в центре России. Русские крестьяне, переселявшиеся в Сибирь, создали там земледелие (до этого были только слабые зачатки его у некоторых местных западносибирских племен). При этом в Сибири складываются отношения, существенно отличающиеся от тех, что сформировались в центральных областях России.

Развитие земледелия в Сибири не породило там крепостничества. В период заселения Сибири служилыми людьми свободная земля имелась в изобилии и не представляла поэтому ценности, царское правительство не могло установить там поместной системы и вознаграждать за службу землею, как это обычно делалось в европейской части России. Отсутствие помещичьего земледелия и крепостного права в Сибири⁴ сказалось не только на форме земельных порядков, но и на характере крестьян. Отсутствие дворянства и вотчинного крепостного хозяйства наложило особый демократический отпечаток на население Сибири. Сибирский крестьянин отличался значительной самостоятельностью и не унижался перед властями.

Для того чтобы представить себе особенности психического склада населения Сибири, надо также учитывать и то, что в Сибирь, начиная с казаков — покорителей Сибирского ханства, устремлялись наиболее предприимчивые, энергичные люди. Многие из поселенцев спасались в Сибири от крепостного права и рекрутчины, многие бежали из-за гонений на веру. Среди добровольно переселяющихся в Сибирь были и торговые люди, дерзнувшие в погоне за наживой отправиться в дикий, но богатый край. Тяжелые условия борьбы с природой Сибири и с опасностями приучали сибиряков к постоянным усилиям, воспитывали мужество и волю. «Вот, — говорил Василий Иванович, — борьба человека с природой, борьба за жизнь, жестокая борьба. Здесь выковываются стойкие сибирские характеры»⁵.

В освоении Сибири первая роль принадлежит казачеству.

Ядром сибирского казачества была Волжско-Камская вольница, уцелевшая от походов Ермака, а в остальном оно (в отличие от Дона и Украины) пополнялось воинскими людьми, посылаемыми правительством⁶. Одна за другой стали строиться казаками и служилыми людьми первые русские крепости — «остроги» и городки: Тюмень (1586), Тобольск (1587), Пелым (1593), Березов (1593), Сургут (1594), Монгозея (1601), Томск (1604), а затем, по мере продвижения на Енисей, — Енисейск (1618) и Красноярск (1628).

Азиатские кочевые племена непрерывно нападали на русские оседлые поселения, иногда совершая набеги из глубины степей, за две — две с половиной тысячи верст от мест своих кочевий. Укрепленные городки и острожки имели для «береженья» этих поселений постоянные гарнизоны казаков. Характеризуя роль казацкого войска на рубеже наших границ с Азией, один из авторов пишет: «Вблизи этих поселений обитают целые миллионы воинственных потомков Тамерлана и Чингис-хана...»⁷, и всегда надо быть готовыми к борьбе с ними.

Нелегко приходилось русским поселенцам в Сибири. Группы хищных кочевников нападали на городки и остроги, забирали скот, вытаптывали пашни, угоняли земледельцев и их семьи в горы. Нередко пленных продавали в невольники на рынках в Хиве и Бухаре⁸. Красноярский острог (как Енисейский и Кузнецкий) был в числе передовых постов для борьбы с набегами кочевников, а казаки, приписанные к этим острогам, получили соответственно название кузнецких, енисейских, красноярских.

История Красноярска в этом отношении довольно типична. В 1628 году этот острог был построен и назван Красным Яром по красному цвету мергеля, составляющего толщу левого высокого берега реки Качи, ниже Красноярска. Уже в том же 1628 году арины и качинцы напали на Красный Яр, и хотя нападавшие понесли поражение от атамана Ивана Кольцова, а татарский князек Татуш уплатил богатый ясак и дал сына в заложники, Красноярский острог продолжал подвергаться постоянным набегам качинцев.

Служба сибирских казаков была в те времена нелегкой: охраняя линию укреплений от набегов кочевников, казаки в то же время должны были сопровождать торговые караваны, обрабатывать казенные пашни, сплавлять лес, запасать корма, отбывали почтовую гоньбу, назначались на работу по сооружению и ремонту крепостей и т. д.⁹. При этом казачье содержание было скудное, денежное жалование доходило неаккуратно. «Обмундирование, снаряжение и вооруженье красноярские казаки должны были иметь свое, и все это крайне неудовлетворительно»¹⁰.

История красноярских казаков, к которым принадлежал род Суриковых, наглядно показывает, как в условиях освоения Сибири к трудностям борьбы с природой добавилась тяжелая, длительная и непрерывная борьба с набегами степных кочевников. А необъятные просторы Сибири, малочисленность и рассредоточенность населенных пунктов, обилие кочевых племен, то враждующих между собой, то объединяющихся для нападения на русские поселения, — делали эту борьбу затяжной и обусловливали продолжение ее в Сибири в XVII — начале XVIII века, то есть в то время, когда в центральных областях России она давно уже стала историческим прошлым.

Своеобразие этих условий жизни русского населения в Сибири сказывалось, разумеется, и на складе характера сибиряков, в особенности сибирского казачества. «Окруженные враждебными племенами, мужественные завоеватели долго после покорения Сибири не переставали ожидать бед и держались крепкою кучкою. Это положение, тянувшееся более трехсот лет, неизбежно выработало среди них прочную физическую и духовную связь, военную выправку и предупредительность, внешнюю замкнутость и многочисленные охранительные обычаи. Напряженная оборонительная атмосфера среди притаившихся врагов воспитала у казаков подозрительность, настороженность и крепость родовых и полковых традиций. В их характерах резко обозначается настойчивость и непокорность, готовность к самозащите. И поэтому казаки так же охотно подымаются на мятежные зовы, как и на завоевание вольных земель. То Разиновщина, то Пугачевщина волнами прокатываются по Сибири и буровят неспокойный казачий дух»¹¹. (Эти слова освещают лишь одну сторону вопроса. Они написаны Тепиным, несомненно, под влиянием его бесед с Суриковым, который видел в казаках прежде всего свободолюбие и бунтарский дух, так как жил представлениями о старом казачестве XVI—XVII веков и не понимал изменения роли казачества на службе царизма в современную ему эпоху.

Говоря о жизни и нравах сибиряков, надо указать еще на одно обстоятельство, оказавшее влияние на население Сибири и облегчавшее рост оппозиционных настроений. С давних пор Сибирь, ввиду ее отдаленности и суровости ее природы, являлась местом ссылки, куда царское правительство отправляло на каторгу и на поселение осужденных, в том числе и политических. В Сибирь ссылали стрельцов, уцелевших от страшных казней, ссылали раскольников, ссылали участников движений Разина и Пугачева, ссылали декабристов, ссылали революционеров-демократов, а позже ссылали деятелей рабочего движения.

В.И. Суриков вспоминает: «Мать моя декабристов видела: Бобрищева-Пушкина и Давыдова. Она всегда в старый собор ездила причащаться; они впереди всех в церкви стояли. Шинели с одного плеча спущены. И никогда не крестились. А во время ектеньи, когда Николая I поминали, демонстративно уходили из церкви. Я сам, когда мне было тринадцать лет, Петрашевского-Буташевича на улице видел. Полный, в цилиндре шел. Борода с проседью. Глаза выпуклые — огненные. Прямо очень держался. Щапова тоже встречал, когда он приезжал материалы собирать»¹². Политические ссыльные много сделали для распространения просвещения и естественно-научных знаний, для изучения природы края и культуры народностей Сибири. Вместе с тем политические ссыльные вели пропаганду среди населения против царизма, а их личное мужество, свободолюбие, твердость в борьбе и независимость были наглядным примером и вызывали к ним чувство глубокого уважения и симпатии со стороны коренных обитателей Сибири.

Суриков высоко ценил эти черты психического склада сибиряков, о чем свидетельствует ряд воспоминаний. «Сибиряк, красноярец — это был для него какой-то аттестат доверия, — рассказывала дочь художника О.В. Сурикова. — Он ведь думал, что они свободные; не было крепостного права, как в центральной части России, и не было рабства, думал, что это вольница, еще от Ермака. И политические ссыльные, после бунтов (в том числе много поляков). Этот протест воспитывал сибиряков. Декабристы там были, в собор ходили. На них там смотрели с таким уважением и с почетом...

Так что сибиряки были для Сурикова какими-то особыми людьми»¹³. «В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый», — говорил он Волошину¹⁴.

Тот же взгляд Сурикова подтверждает и В. Крутовский. «В коренных сибиряках он видел какую-то особую породу, восхищался их смелости, физической мощи, способности к борьбе с суровой природой, видел в сибиряках сметливых и независимых людей и противопоставлял все эти высокие, по его мнению, качества приниженности, слабости, забитости и неспособности к борьбе пришельцев-колонистов из России»¹⁵.

Приведем слова самого В.И. Сурикова, в которых он дает обобщенную характеристику сибирской природы и размаха человеческих характеров, порожденных условиями жизни: «Сибирь под Енисеем, — говорил Василий Иванович, — страна, полная большой и своеобразной красоты. На сотни верст — девственный бор тайги с ее диким зверьем. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками верст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину или же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадается несущийся с гор бурный поток, а ближе к Енисею, то по одному берегу, а то и по обоим, — убегающие в синюю даль богатые поемные луга с пасущимися табунами. И все это прорезывал широкий исторический сибирский тракт с его богатыми селами и бурливой то торговой, то разбойничьей жизнью.

Как это в одной сибирской былине сказано?..

Широко урман-тайга раскинулась
Со полуденя да на полночь,
От Китай-песков к океян-морю.
А и нет тайгой проходу-проезду,
И живет в тайге зверье лютое,
Стерегут тропы разбойнички,
Варнаки, воры клейменые...

В такой обстановке сибиряк стал особым человеком — с богатой широкой натурой, с большим размахом во всем: и в труде, и в разгуле. В Сибири на все своя особая мера: расстояние в сотню верст — нипочем, стройка — на сотни лет, из векового лиственного леса, широкая, просторная, прочная, чтобы нипочем были ни трескучие морозы, ни вьюга. И жилось в этих домах тоже вольно и широко. Богатства природы, торговый тракт, близость рудников и приисков с приносимым ими быстрым обогащением — все это создавало и в обращении с деньгами широкий размах. Прибавьте сюда еще вольное население, не знавшее крепостного права, да необходимость каждому охранять себя и в лесу и в дороге от лютого зверя или лихого человека; припомните также, что Сибирь долго была вне всяких культурных влияний, и станет понятным, что здесь русский человек долго сохранял типичные свои черты, давно стершиеся с него по сю сторону Урала»¹⁶.

В рассказах Сурикова¹⁷ приведены многочисленные примеры того, как следы далекой страны, исчезнувшие в европейской части России два-три столетия назад, продолжали сохраняться в условиях сибирского быта.

Суриков происходил из старинного казачьего рода, в обычаях, традициях и преданиях которого старина держалась особенно крепко. Суриков придавал большое значение своему казацкому происхождению, в беседах и письмах настаивал на принципиальной важности этого обстоятельства. Художник не осознавал изменения в положении и в функциях казачества в условиях царизма конца XIX века, а жил представлениями о старом казачестве XVI—XVII веков, о его независимости, бунтарском духе, патриотической защите пограничных окраин России от внешних врагов, демократическом самоуправлении в форме казачьих «кругов» и т. д.

Характерно, что в этой идеализации Суриковым казачества сказался тот, по выражению Шелгунова, народный романтизм, который отразился и в русском былинном эпосе и в народных песнях, на протяжении столетий воспевавших народных богатырей Илью Муромца, Ермака, Разина, Пугачева. «Богатырь-казак есть опоэтизированное народное представление о волюшке, это мечта бедняка о том, чего у него нет, это противоположение стихийному гнету, который лежал на народе; это дума народная, не покидавшая его в течение восьми веков, о другой, более счастливой доле; это идеал того благополучия, о котором он никогда не переставал мечтать и без которого он бы забылся, заглох, перестал бы быть историческим народом»¹⁸.

Такое представление о роли казачества в истории России было свойственно не только Сурикову. Оно по-своему выражено Гоголем в «Тарасе Бульбе», Репиным в «Запорожцах», содержится в работах Л. Толстого, Н. Костомарова, А. Щапова и других, оно сказалось и в «Разине», и в «Ермаке» Сурикова. В письме к родным Суриков сообщает: «Пишу «Ермака». Читал я историю о донских казаках. Мы, сибирские казаки, происходим от них; потом уральские и гребенские. Читаю, а душа так и радуется, что мы с тобою роду хорошего...»¹⁹.

В героических, вольнолюбивых традициях казачества Суриков видел для себя родовые заветы, которым он сознательно хотел следовать в своей жизни и в своем творчестве.

Интересным документом, выявляющим отношение Сурикова к своему казацкому происхождению и показывающим, что именно он считал важным при этом подчеркнуть, служит письмо художника в редакцию «Журнала для всех». Суриков пишет, что считает необходимым исправить при жизни одну ошибку: «Меня почему-то считают потомком ссыльных стрельцов. Хотя это и очень романтично, но правды нет. Я происхожу из казаков. Послужными списками моих предков, имеющимися у меня, я сведения о них довел до 1765 года²⁰. И потому лет 20 тому назад, когда кое-где написали о моем стрелецком происхождении, я не мог этого опровергнуть²¹. Но вот два года назад в «Журнале министерства народного просвещения» появилась статья Оглоблина (май 1901 г.) «Красноярский бунт 1695 г.». В ней я нашел, что казаки Илья и Петр Суриковы участвовали в бунте против воеводы, а Петр — даже и раньше в таких же бунтах. От этого Петра мы и ведем свой род. Они были старожилы красноярские времени царя Алексея Михайловича и, как все казаки того времени, были донцы, зашедшие с Ермаком в Сибирь. Об этом, когда я был мальчиком, говорили мне дед, отец и дяди мои. Но тогда я, конечно, не обращал на это внимания.

А стрельцы, уцелевшие от страшных казней 1699 года, были потом уже Петром I разосланы по разным местам Сибири и России.

Предки мои со стороны матери — тоже казаки Торгошины, а Торгошин Василий также был в бунте 1695 года. Бабушка моя с отцовской стороны — казачка Черкасова. Как видите, со всех сторон я — природный казак. Итак, мое казачество более чем 200-летнее. И только в конце 60-х годов Енисейский казачий полк был расформирован, и все мы были обращены в гражданское ведомство»²². Суриков близко к сердцу принял статью Оглоблина, о ней он написал письма брату, Б.В. Стасову, В.А. Никольскому²³.

В письме к брату Суриков с удовольствием цитирует статью Оглоблина в той ее части, где говорится, что их предок «Суриков (Петр) был «в кругу», где решили избить воеводу и утопить его в Енисее. Прочти и покажи знакомым эту статью... Чрезвычайно интересно, что мы знаем с тобой предков теперь своих, уже казаков в 1690 году, а отцы их, конечно, пришли с Ермаком»²⁴.

В письме к Стасову Суриков подчеркивает свое происхождение «по прямой линии» от участников бунта Петра и Ильи Суриковых²⁵.

Есть и в высказываниях Сурикова и в его творческих замыслах чувство гордости художника тем, что его предки — казаки оказались, по выражению Стасова²⁶, в «чудном лагере» — не с теми, кто подавлял восстание Разина и Пугачева, а с теми, кто восставал против царских сатрапов и был на стороне бунтующего народа. Читая «Историю красноярского бунта», Суриков при упоминании каждого казацкого имени с гордостью восклицал: «Это ведь все сродственники мои... Это мы-то — воровские люди...»²⁷.

Такой взгляд на Сибирь и ее прошлое был присущ не только Сурикову и его землякам. Горький считал, что сибирские темы — это богатейший источник, который может освежить нашу литературу, и подкреплял свою мысль, обращаясь к писателям Сибири: «Крепостного права Вы не знали, от царя жили далеко, страна просторная и богатая, политическая ссылка Вам не мало дала. Нут-ко, сибиряки, двигайте вперед!» А узнав о намерении Анучина написать трагедию об «Истории красноярского бунта», воскликнул: «Чертовски интересно. Выходит, что вы, сибиряки, опередили и стрельцов и Пугачева — исконные бунтовщики!»²⁸. Именно поэтому гордился Суриков своим происхождением от сибирских казаков. Он вспоминал, что его дед из простых казаков выдвинулся... богатырский атаман, а как человек был простой... Широкая натура. Заботился о казаках, очень любили его. После него Мазаровича назначили. Жестокий человек был. Насмерть засекал казаков. Он до 56 года царствовал. Марка Васильевича — дядю часто под арест сажал... Раз Мазарович на караул поехал. На него шинель накинули, избили его. Это дядя мой устроил. Сказалась казацкая кровь»²⁹. Портрет этого дяди, хорунжего, написал Суриков. Рассказывал Суриков и о своем дяде Иване Васильевиче, который сопровождал переведенного на Кавказ декабриста и вернулся из поездки в восторге от Лермонтова и с шашкой, которую ему подарил декабрист.

В своих родовых казацких традициях Суриков больше всего ценил смелость, независимость, дух свободолюбия, человеческое достоинство. Отвечая на письмо брата, обойденного наградой, Суриков писал: «Насчет отличий нам, брат, с тобой не везет. Оттого что не умеем заискивать. Казаки мы с тобой благородные, — родовые, а не лакеи. Меня эта идея всегда укрепляет»³⁰.

К моменту рождения Сурикова отец его, Иван Васильевич, перешел на гражданскую службу и был губернским регистратором Красноярского земского суда.

Мать Сурикова, Прасковья Федоровна Торгошина (вторая жена Ивана Васильевича), происходила тоже из старого казацкого рода Торгошиных, именем которых была названа целая станица недалеко от Красноярска.

Детские годы Сурикова прошли в родовом доме в Красноярске. Старый дом Суриковых по Качинской улице, о котором говорится в «Истории Красноярского бунта» как о месте сбора восставших, остался в памяти мальчика в виде развалин, сгоревших затем во время пожара. Новый дом был построен в 1830 году дедом художника. Это типичный казацкий двухэтажный дом³¹, сохраняющий и поныне тот вид, в котором его увековечил В.И. Суриков на своем этюде. Первый этаж, с низенькими комнатами, окошками почти над самой землей, занимали Суриковы. Простой деревянный дом, в котором родился Суриков, ничем не примечателен; когда Владимир Ильич Ленин осмотрел его снаружи и со двора, то задумчиво сказал: — «Д-да! великие люди не особенно стесняются в выборе места для своего рождения...»³².

До шестилетнего возраста Суриков жил в этом доме вместе с родными, а в 1854 году отец его был переведен на службу в село Сухой Бузим, расположенное в 60 километрах от Красноярска в живописной лесостепной полосе. Здесь мальчик рос на приволье среди природы, участвовал в смелых мальчишеских играх, проводил целые дни в лесу, на реке, в степи, ездил верхом на неоседланных конях, охотился, накопил большой запас физических сил, ловкости и приобрел горячую любовь к природе родного края. Но надо было начинать учиться, и так как школы в Бузиме не было, родители послали мальчика в приходское училище Красноярска и поселили у крестной матери — Ольги Матвеевны Дурандиной, жившей в старом деревянном доме на Больше-Качинской улице³³, где Суриков и прожил четыре года, навещая родных в Бузиме только во время летних каникул. Учитель приходской школы Местников строго наказывал учеников, ставил их на колени на дресву, подвергал физическим наказаниям³⁴. Чтобы избежать наказаний и насмешек, самолюбивый мальчик начал усиленно заниматься и скоро стал одним из первых учеников, а через два года перешел уже в первый класс уездного училища.

Суриков рассказывал, что рисовать он начал с самого детства. «Еще, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал — пачкал... Мне шесть лет, помню, было — я Петра Великого с черной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой. В детстве я все лошадок рисовал... Только ноги у меня не выходили... А у нас в Бузиме был работник Семен, простой мужик. Он меня научил ноги рисовать. Он их начал мне по суставам рисовать. Вижу, гнутся у его коней ноги. А у меня никак не выходило, это у него анатомия, значит»³⁵. Интерес к живописи все более рос. Суриков стал подолгу, целыми часами, рассматривать висевшее у них в доме изображение одной из религиозных композиций Шебуева из Казанского собора. Присматривался мальчик и к картинам в доме своей тетки О.М. Дурандиной, в том числе и написанным местным художником — Хозяиновым, приходившимся дядей Сурикову. И вот наконец тяга мальчика к рисованию и живописи могла получить удовлетворение. Биограф Сурикова записал с его слов следующее: «В уездном училище раза два в неделю бывали классы рисования по оригиналам. Здесь впервые Суриков познакомился с элементарной техникой и чрезвычайно обрадовался. Он не мог дождаться рассвета тех дней, когда в училище бывало рисование — карандаши и резинки заготовлялись задолго вперед. Рисование поглотило мальчика целиком, он целые дни возился с красками, рисовал с гравюр и с натуры беспрестанно. Учитель рисования Н.В. Гребнев не мог нахвалиться его способностями, пророчил славную будущность и развивал в нем желание попасть в Академию»³⁶.

До нас дошли некоторые сведения о красноярском учителе Сурикова, позволяющие утверждать, что это был профессионально хорошо подготовленный художник и талантливый педагог³⁷.

Воспитанный в Московском училище живописи и ваяния и обучавшийся там совместно с Саврасовым, Пукиревым, Невревым и другими русскими художниками-реалистами, Н. Гребнев сразу же угадал в красноярском мальчике его яркое дарование и направил его развитие по реалистическому пути. Даже простой перечень работ и копий, выполненных Гребневым, указывает на широту его художественного кругозора, внимательное изучение образцов русской и зарубежной классической живописи. Это сыграло немалую роль в воспитании художественного вкуса у Сурикова. «Гребнев меня учил рисовать, — вспоминал Суриков. — Чуть не плакал надо мною. О Брюллове мне рассказывал. Об Айвазовском, как тот воду пишет, что совсем как живая; как формы облаков знает... Гребнев брал меня с собою и акварельными красками заставлял сверх холма город рисовать. Плен-эр, значит. Мне одиннадцать лет тогда было. Приносил гравюры, чтобы я с оригинала рисовал: «Благовещение» Боровиковского, «Ангел молитвы» Неффа, рисунки Рафаэля и Тициана»³⁸.

В Красноярске Гребневу, имевшему семью, не хватало скромного учительского заработка: ему приходилось брать заказы на писание икон. Осенью 1863 года Гребнев получил место преподавателя и надзирателя в двух учебных заведениях Иркутска и переехал туда со всей семьей. Суриков остался без вдумчивого педагога. Вскоре умер отец Сурикова, и материальное положение семьи резко ухудшилось. Мать с братом и сестрой переехали из Бузима в красноярский дом Суриковых. Пенсия, выдаваемая матери, была крайне скудной — 28 рублей 50 копеек в год. Надо было искать приработка, чтобы как-нибудь существовать. Сдали верхний этаж дома, мать и сестра стали выполнять рукодельные работы, но все-таки жить было трудно. Этого Суков не рассказывал своим биографам, но одна скупая фраза в его письме к матери позволяет об этом догадываться. Когда Суриков уже учился в Академии, мать собралась ему выслать деньги для покупки гитары. На это Суриков пишет: «Но вот что, мамаша: не посылайте, пожалуйста, мне денег на гитару; она ведь мне не нужна, я могу обойтись и без нее. А между тем Вам деньги нужны, я ведь знаю, что вы никогда не сознаетесь, что они Вам нужны. Вы пошлете, а сами будете терпеть нужду, а от этой мысли у меня сердце сжимается. Я ведь все прежнее помню³⁹.

В 13 лет Суриков окончил с похвальным листом Красноярское уездное училище. Н.В. Гребнев поручил Сурикову для торжественного выпускного вечера написать акварель — живые цветы с натуры, которая и была поднесена попечителю училища и. о. губернатора Родюкову. Старик, похожий на Державина, принимая рисунок, сказал мальчику: «Ты будешь художником». Эти слова обрадовали Сурикова, но положение семьи не позволяло думать о выполнении заветной мечты. Да и негде было в Красноярске учиться искусству живописи. «После окончания уездного училища поступил я в четвертый класс гимназии, — рассказывает Суриков, — тогда в Красноярске открылась. Но курса не кончил. Средств у нас не было... Подрабатывать приходилось. Яйца пасхальные я рисовал по три рубля за сотню»⁴⁰. Проснувшаяся у Сурикова любовь к искусству находила поддержку и в семье художника. Сестра Катя верила в его способности, утешала его и подбадривала, в случае неудач при копировании труднейших рисунков советовала начать снова, — и действительно, ее советы приводили к успеху. Не меньшая роль в художественном воспитании Сурикова принадлежала и его матери, Прасковье Федоровне. «Мать моя удивительная была, — говорил Суриков. — ...У нее художественность в определениях была: посмотрит на человека и одним словом определит...»⁴¹ Она была прекрасная рукодельница и в свободное от хозяйства время «вышивала гладью, плела кружева и вышивала гарусом и бисером разные картины и другие вещи. Все эти вещи я (Н.И. Бурдин. — В.К.) видел, особенно была красива вышивка гладью... Не знаю, картины ли матери, или учитель рисования, сумевший своим преподаванием заронить любовь к этому предмету, но только рисование сделалось для В.И. Сурикова любимым занятием. Так прошло три года, в течение которых он все более и более совершенствовался под руководством своего учителя»⁴².

К этому же времени относится выполнение Суриковым на заказ иконы — случай, о котором художник рассказал Волошину.

«Там, в Сибири, у нас такие проходимцы бывают. Появится неизвестно откуда, потом уедет. Вот один такой... раз приходит и говорит: «Можешь икону написать?» У него, верно, заказ был. А сам-то он рисовать не умеет. Приносит он большую доску разграфленную. Достали мы красок. Немного: краски четыре. Красную, синюю, черную да белила. Стал я писать «Богородичные праздники». Как написал, понесли ее в церковь — святить... Она такая большая. А народ на нее крестится: ведь икона, и освященная. И под икону ныряют, как под чудотворную. А когда ее святили, священник, отец Василий, спросил: «Это кто же писал?» Я тут не выдержал: «Я», — говорю. — «Ну, так впредь икон никогда не пиши».

А потом, когда я в Сибирь приезжал, я ведь ее видел. Брат говорит: «А ведь икона твоя все у того купца. Поедем смотреть». Оседлали коней и поехали. Посмотрел я на икону: так и горит. Краски полные, цельные: большими синими и красными пятнами. Очень хорошо. Ее у купца хотел Красноярский музей купить. Ведь не продал. Говорит: «Вот я ее поновлю, так еще лучше будет». Так меня прямо тоска взяла»⁴³.

Однако ни раскрашивание пасхальных яиц, ни случайные заказы не могли дать прочного заработка. А расходы семьи возрастали. Надо было искать постоянную работу, и Суриков поступил писцом в Губернское управление⁴⁴.

Ежедневно отправлялся Суриков в длинное деревянное здание на Старой площади, в котором помещались официальные учреждения Красноярска, и переписывал каллиграфическим почерком разные докладные записки, письма и т. д. Скука и однообразие этой работы скрашивались общением с новыми знакомыми — сослуживцами Сурикова, молодыми чиновниками, которые хорошо относились к талантливому юноше. Суриков дарил им сделанные с них портретные зарисовки; вместе проводили они свободные вечера, иногда музицировали. (Среди его сослуживцев оказался Алексей Иванович Мельницкий — автор известных «думок», которые он сочинял для гитары — любимого инструмента Сурикова.) В праздничные дни устраивали катанье на лошадях, на святках — маскарады; во всех этих развлечениях Суриков принимал деятельное участие. Суриков любил щегольнуть русским нарядом, бывшим в моде среди его сверстников. В семье художника сохранилась фотография 1868 года, где молодой Суриков изображен в таком костюме.

Поступив на службу, Суриков не забросил своих занятий живописью и рисованием. Его сестра Катя в 1866 году вышла замуж и переехала в село Тесь. Суриков ездил туда летом 1866 года погостить и там усиленно рисовал и писал, сделав за три недели около 15 работ.

Но занятие живописью урывками, в свободное от службы время, и без систематического плана уже не могло удовлетворить Сурикова, которому запали в душу советы Н.В. Гребнева — развивать свой талант, ехать в Академию. Намерение юноши учиться дальше поддерживал и дядя его, Василий Матвеевич⁴⁵, который сам писал стихи и рисовал. Он настаивал на том, чтобы Суриков ехал в художественную школу.

«Вопрос о том, как я доберусь туда, мало меня смущал, — говорил Суриков. — Вспоминал Ломоносова и думал, если он с обозами из Архангельска до Петербурга добрался, почему же мне это не удастся? С лошадьми обращаться умею, могу и запречь и отпречь. Буду помогать в дороге, коней и кладь караулить, вот и прокормлюсь как-нибудь⁴⁶. Мысль все время обращалась к поездке в Академию, а пока приходилось ежедневно ходить в Губернское управление, переписывать и подшивать бумаги. Время шло, и Суриков все острее чувствовал несоответствие между ощущаемым им внутренним призванием и деятельностью канцелярского чиновника, что порождало разлад в душе, тяжелые переживания. Вероятно, к этому периоду относится юношеский рисунок Сурикова «Гамлет»⁴⁷, изображающий Гамлета, погруженного в мрачную задумчивость. На обороте авторская надпись: «до 69 года во время службы в Губернском Совете». Вспоминая об этом времени, Суриков рассказывал: «Очень я по искусству тосковал. Мать какая у меня была: видят, что я плачу, — горел я тогда, — так решили, что я пойду пешком в Петербург. Мы вместе с матерью план составили. Пойду с обозами — она мне тридцать рублей на дорогу давала. Так и решили»⁴⁸.

Но случай помог найти другое решение.

Верхний этаж в доме Суриковых снимал командир казачьей сотни Корх, который женился на Вере Павловне Замятниной — дочери губернатора П.Н. Замятнина. Она знала о способностях Сурикова к рисованию. Вероятно, от дочери узнал об этом и П.Н. Замятнин. Вскоре состоялось и личное знакомство губернатора с молодым писарем. О непосредственном поводе этого знакомства существуют различные рассказы. Один из них был сообщен С.Д. Вилькенским: «Василий Иванович на листе чистой бумаги нарисовал муху и дал лист столоначальнику, который шел к губернатору для доклада. Тот незаметно положил на стол губернатора лист с нарисованной мухой и, сделав доклад, ушел. Замятнин имел привычку, просматривая еще раз выслушанный доклад, ходить взад и вперед по кабинету. Вот он идет мимо стола, видит — сидит муха. Он машинально махнул рукой, чтобы ее согнать. Идет обратно, опять муха сидит, и на том же месте. Опять махнул и прошел дальше — и так несколько раз. Наконец, заинтересовался, взял лист в руки и убедился, что муха эта нарисована. Призвал к себе столоначальника и спрашивает: «Это кто сделал?» — «Это у нас писец Суриков хорошо рисует» (а его все любили). — «Позовите его ко мне». — Приходит. — «Это ты рисовал?» — Я, Ваше превосходительство». — «У тебя еще есть рисунки?» — «Есть». — «Принеси-ка их ко мне». Просмотрев рисунки,

Замятнин поручил Василию Ивановичу давать уроки рисования своей дочери»⁴⁹.

Брат Сурикова подтверждает, что, познакомившись с работами Сурикова, Замятнин предложил ему заниматься с его младшей дочерью, и она часто сама приезжала за своим учителем⁵⁰. Но этим дело не ограничилось. Отобрав из принесенных Суриковым работ лучшие, Замятнин направил их Товарищу Президента Академии художеств графу Ф.П. Толстому 10 декабря 1868 года с письмом следующего содержания:

«В Высочайше вверенной управлению моему Енисейской губернии нередко проявляются молодые люди с большими природными талантами к живописи, которые по крайней бедности родителей своих не только не могут содержать себя в Академии Художеств, но и встречают большие затруднения отправиться в С. Петербург на собственный счет.» И Замятнин просит изыскать какие-либо средства, чтобы поместить в Академию художеств на казенный счет двух или трех молодых людей, в частности, он ходатайствует о В. Сурикове и Г. Шалине, рисунки которых прилагает.

«Опись посылаемым рисункам.

Рисунки Василия Сурикова

1. Ангел молитвы (с картины Неффа).

2. Благовещение (с картины Боровиковского).

3. Голова Спасителя.

4. Тройка.

5. Ямщик.

6. Хоровод.

7. Голова мальчика.

8. Старик.

9. Девушка, стерегущая ребенка.

10. Пляшущие русские.

11. Мальчик с луком.

12. Курганы в Минусинском округе»⁵¹.

Граф Ф. Толстой переслал полученные рисунки и письмо Замятнина Вице-президенту Академии художеств князю Г. Гагарину со следующей припиской: «Не признано ли будет возможным сообщить губернатору, чтобы он изыскал средства отправить этих молодых людей в Петербург и хотя на один год дать им в Петербурге средства, чтобы потом, когда окажутся большие способности, со стороны Академии можно было дать все средства к продолжению образования. При этом препроводить программу академического курса»⁵². Вскоре Замятнин получил от князя Г. Гагарина письмо с ответом (более сдержанным, чем предлагал Ф. Толстой). В ответе сообщалось о том, что Совет Академии художеств 11 февраля 1869 года рассмотрел ходатайство Замятнина «вместе с приложенными при оном рисунками молодых людей Василия Сурикова и Г. Шалина... и хотя присутствующие члены — специалисты по всем родам искусства нашли, что упомянутые молодые люди заслуживают по их работам быть помещенными в Академию, но как в ее распоряжении нет никаких сумм, из коих могло бы быть оказано им пособие, да и казенных воспитанников в Академии не полагается, а все учащиеся в оной содержатся на свой счет и живут вне Академии, то постановлено уведомить Ваше превосходительство на тот конец, что ежели у кого из людей, оказывающих способности к искусству, найдутся средства приехать в Петербург и содержать себя здесь до того времени, пока они в состоянии будут приобретать себе содержание собственными работами, в таком случае Академия со своей стороны не откажет им в возможном содействии»⁵³. При ответе прилагались «Правила» для поступления в Академию.

Получив ответ, Замятнин дал его прочитать Сурикову, который с радостью узнал об оценке его работ Советом Академии.

Замятнин решил изыскать средства, чтобы послать Сурикова в Академию художеств. С этой целью он устроил у себя обед, на который пригласил именитых лиц города, за обедом завел речь о Сурикове и предложил организовать подписку на отправку Сурикова в Академию. Присутствующий среди гостей городской голова Красноярска золотопромышленник Петр Иванович Кузнецов отклонил подписку и принял на себя все расходы по поездке Сурикова и по содержанию его в Петербурге, с этой целью назначив Сурикову стипендию.

Вскоре был определен и срок отъезда. В декабре П.И. Кузнецов посылал в Петербург на лечение работавшего у него на приисках старого инженера А.Ф. Хейна, под его присмотром и решено было отправить Сурикова.

Выезжали на двух крытых санях «кошевках», еще затемно. Сурикову навсегда запомнился этот отъезд: «Одиннадцатого декабря 1868 года. Морозная ночь была. Звездная. Так и помню улицу, и мать темной фигурой у ворот стоит»⁵⁴.

Много лет спустя, рассказывая М.В. Нестерову о том, как он пустился в путь, Суриков вспомнил «и последнее расставание со своей матушкой, как весь в слезах, десятки раз отрывался он, прощаясь с ней, и, как зверь, завопил напоследок: «Ма-амынька»... и на долгие годы покинул любезный свой Красноярск, променяв его на холодную, важную петербургскую Академию художеств с ее Шамшиным, Басиным, Марковым, Бруни — этими жрецами им любимого искусства»⁵⁵.

Переездом в Петербург завершается целая полоса в биографии Сурикова, связанная с Сибирью. Между Красноярском и Петербургом расстояние — четыре тысячи верст; чтобы проделать этот путь на санях, надо было затратить два-три месяца. Но не только дистанцией в пространстве определяется это расстояние. Между глухой сибирской далью — Красноярском и его патриархальными обычаями азиатской окраины России, с остатками древнерусского быта, с суровыми, жестокими нравами, и Петербургом — европейской столицей, с ее дворцами, академиями, кипучей политической жизнью, — расстояние во времени триста-четыреста лет. По меткому выражению М. Волошина, «в творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке Русской Истории»⁵⁶. Уезжая из Красноярска, молодой Суриков, сам того не подозревая, увозил с собой такой драгоценный пласт сибирских впечатлений, который в течение всей дальнейшей жизни художника будет служить постоянным и важнейшим источником его творческого воображения.

Поэтому, прежде чем перейти к годам обучения Сурикова в Академии художеств, необходимо хотя бы кратко напомнить, пользуясь рассказами самого Сурикова, из чего складывались эти впечатления.

С детских лет Сурикова на каждом шагу окружала «живая старина». Рожденный в старой казацкой семье, первые сведения о русской истории мальчик почерпнул от своих воинственных предков. Ермак — покоритель Сибири — для маленького Сурикова был таким же близким и понятным, как его родственники — казаки, пришедшие с Ермаком, которые основали Красноярск, участвовали в бунте против воевод. О декабристах Сурикову рассказывала его мать. О боярыне Морозовой Суриков в детстве слышал от своей тетки — О.М. Дурандиной еще по изустным преданиям!

Не удивительно, что Суриков с детских лет привык воспринимать исторические события не сквозь призму литературных описаний, а как события подлинные, даже личные, связанные с преданиями рода и передаваемые в рассказах и воспоминаниях членов семьи. Уже здесь есть «Суриковское» зерно: отношение к историческому прошлому России как к воспоминанию.

Родовой дом Суриковых в Красноярске тоже напоминал об истории. «Громадные подвалы были полны вооружением разных эпох — саблями, шпагами, ятаганами, ружьями, мушкетонами ц пистолетами, касками, киверами и погонами, мундирами разных форм — блестящим наследием воинственных предков»⁵⁷. В подвалах грудами лежали старинные книги, «толстые и тяжелые, переплетенные в крепкие кожаные переплеты»⁵⁸. За домом Суриковых возвышалась часовенная гора — это так называемый «Караульный бугор»; с него еще во времена детства художника казаки, несшие сторожевую службу, наблюдали за врагом и в случае опасности зажигали сигнальный костер⁵⁹, дым которого был виден на десятки верст — совсем как во времена Дмитрия Донского или Грозного!

А в одной из стычек Качинские татары выбили глаз прадеду Сурикова — Петру Петровичу еще стрелой! На севере Сибири (куда Суриков ездил писать остяков для «Ермака») он с натуры зарисовал остяков с их собственными луками и стрелами, которыми они продолжали пользоваться как основными орудиями охоты — и это в 90-х годах XIX века! Там же сохранилась и древняя форма погребений — «татарские могильники со столбами — «курганами» называются»⁶⁰. Суриков в детстве охотился еще с кремневым ружьем. Когда умер отец Сурикова, в 1859 году, — мать «на его могилу ездила плакать. Меня с сестрой Катей брала. Причитала на могиле по-древнему»⁶¹.

В селе Сухой Бузим, до которого от Красноярска надо было целый день ехать лошадьми, хорошо сохранилась старина. Во всех домах «старые лубки висели — самые лучшие, — вспоминает Суриков. — Окошки там еще слюдяные, песни, что в городе, не услышишь. И масленичные гулянья и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался»⁶².

Еще более нетронутым сохранился старинный быт в торгошинском доме родных художника со стороны матери. «Первое, что у меня в памяти осталось, — рассказывал он, — это наши поездки зимой в Торгошинскую станицу. Мать моя из Торгошиных была. А Торгошины были торговыми казаками — извоз держали, чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска, но торговлей не занимались. Жили по ту сторону Енисея — перед тайгой. Старики неделеные жили. Семья была богатая. Старый дом помню. Двор мощеный был. У нас тесаными бревнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые, и костюмы. И сестры мои двоюродные — девушки совсем такие, как в былинах поется про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная: древняя, русская»⁶³.

Торгошино, как отмечают биографы Сурикова, сыграло в жизни художника громадную роль. Оно пленило его своеобразием старинной обстановки⁶⁴. У стариков Торгошиных было двенадцать дочерей и внучек, которые «как цветы цвели» в старом доме с переходами, с узорчатыми крыльцами и слюдяными окнами.

Итак, все места, где в детстве и юношестве жил Суриков, — родовой дом в Красноярске, село Сухой Бузим, дом тетки О.М. Дурандиной в Красноярске, село Торгошино, — хранили в архитектуре, предметах быта, одежде, типах и обычаях неизгладимые следы живой старины, прочно врезавшиеся в память художника. Поэтому, когда впоследствии Суриков читал книгу Забелина «Домашний быт русских цариц», то, по его собственным словам, «он точно старый сон вспомнил». «Знаете, — говорил он, — ведь все, что описывает Забелин, было для меня действительной жизнью»⁶⁵.

В этих словах содержится большой смысл. То, что в центральной части России давно уже стало предметом исторических и археологических описаний, для Сурикова было реальной действительностью, окружавшей его детские и юношеские годы в Сибири. И это относится как к внешним сторонам быта, так и к самим человеческим типам и характерам. В одном из писем из Сибири Суриков сообщает: «созерцаю и природу и людей. Какие славные типы. Еще не выродившиеся». В Красноярске «были паломники почти со всей Сибири. Лица как на итальянских картинах дорафаэлистов»⁶⁶.

Но не только поэтические картины патриархальной старины видел Суриков в Сибири. В рассказах художника не меньшую роль играют воспоминания о жестоких обычаях и нравах сибирской действительности, многие из которых также сохранились нетронутыми из глубины прошлых веков.

«В Сибири ведь разбои всегда, — рассказывает художник. — На ночь, как в крепость, запирались». Однажды утром семья проснулась от холода: дверь разломана и дом ограблен; грабители прошли через комнату, в которой спала вся семья. «Если бы кто из нас проснулся, так они бы всех нас убили»⁶⁷. В другой раз работник-варнак шел их резать: «едва успели запереться на крюк и, выломав раму, выскочить на улицу и спастись»⁶⁸. Еще одно жуткое воспоминание сохранила память Сурикова. Мать взяла его в гости верст за сто, к замужней сестре. Назад ехать пришлось с незнакомым ямщиком. В дороге запоздали, стало вечереть, а дорога идет глухой тайгою. Внезапно из тайги вышел человек и молча заворотил лошадей в тайгу. Потом мать слышала, как он кучеру сказал: «До вечера с ними управимся». Суриков в это время был в лихорадке, в забытьи и, очнувшись, увидел, что мать плачет, причитает и протягивает какому-то бледному кудлатому человеку в красной рубахе кошелек с деньгами, а тот стоит и как-то жутко смотрит на мать горящими глазами⁶⁹. И вдруг — шум колес, на дороге показалась телега, в которой ехал священник с работником, — они оказались спасителями⁷⁰.

Вспоминая о характере сибиряков, Суриков говорил:

«Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий. А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьями. Бывало, идем мы, дети, из училища. Кричат: «Везут! Везут!» Мы все на площадь бежали за колесницей... И сила бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. И ужаса никакого не было. Скорее восторг. Нервы все выдерживали. Помню, одного драли; он точно мученик стоял: не крикнул ни разу. А мы все — мальчишки — на заборе сидели. Сперва тело красное стало, а потом синее: одна венозная кровь текла»⁷¹. Это впечатление детства Суриков впоследствии зафиксировал в акварели, изображающей, как два палача избивают плетьми привязанного к доскам кобылы осужденного, и подписал: «До 1863 года видел собственными глазами.» Суриков вспоминает, что и он, и другие дети «на палачей как на героев смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали, плечи расправляли. Геройство было в размахе. Вот я Лермонтова понимаю. Помните как у него о палаче: «Палач весело похаживает...»⁷². И это воспоминание своего детства Суриков запечатлел в превосходном рисунке-иллюстрации к лермонтовской «Песне о купце Калашникове»⁷³.

На рисунке Сурикова палач расхаживает по эшафоту, закатывая рукава и переговариваясь с толпой; на его лице — одновременно выражение свирепости и веселья.

Помнил Суриков и жестокие кулачные бои на Енисее, нередко с человеческими жертвами. Вспоминал и про кутежи со старшими товарищами, когда он подрос, в слободе под Красноярском. «Не столько увлекали нас самые кутежи, сколько та удаль, которая просыпалась при этом»⁷⁴, — рассказывал Суриков. Постоянные драки между семинаристами, гимназистами, слободской казацкой молодежью иногда кончались трагически. Жертвой диких нравов пал близкий друг Сурикова Митя Бурдин, которого убили из ревности. Другого друга Сурикова — Петю Чернова убили и спустили под лед.

«Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век»⁷⁵, — говорил Суриков.

Таковы были те контрасты старого сибирского быта, которые врезались в память Сурикова. «Все эти, вместе взятые, впечатления детских и юношеских лет вызывали сложные ассоциации. Они заставляли художника воспринимать действительность отнюдь не как спокойное и ровное течение медленно изменяющихся форм жизни; они позволяли увидеть также за красотой старинного убора, который, казалось, утверждал в этой жизни извечность ее идиллически-патриархальных устоев, — увидеть в ней жестокую борьбу, столкновения, почувствовать трагическое начало»⁷⁶, — верно замечает С.Н. Гольдштейн. Разумеется, для того чтобы такой подход к истории проявился в самом творчестве Сурикова, нужны были определенные условия в самой современной ему социальной действительности России конца XIX века, что будет специально рассмотрено. Сейчас лишь отметим, что пласт впечатлений Сурикова, который он в детстве и юности вынес из Сибири, уже содержал яркие факты и явления седой старины, сохранившиеся почти нетронутыми от минувших веков, а также предпосылку охвата исторического прошлого в контрастах, борьбе и противоречиях.

Отправляясь в далекое путешествие в Петербург, молодой красноярец, конечно, меньше всего задумывался над тем, что ему дала Сибирь. Он с жадностью впитывал новые впечатления, столь отличающиеся от привычного ему красноярского быта, и тем сильнее, чем дальше его кошева передвигалась с востока на запад России, из сибирской глуши к европейским центрам страны.

По письмам можно восстановить этапы и остановки на дальнейшем пути: «В Казани тоже останавливались дня четыре, — пишет Суриков, — и там видел все древние исторические постройки. Мне очень понравился этот город, лучше всех по веселой жизни своей. От Казани мы до Нижнего все по большей части ехали по Волге, и много городов видел по ней... В Нижнем Новгороде тоже жили дней пять, и там тоже смотрел все, что заслуживает внимания»⁷⁷.

В Москву Суриков приехал в середине февраля. Там, хотя надо было спешить в Петербург, была сделана кратковременная остановка.

«Когда я в Петербург из Сибири ехал, — тогда еще красоту Москвы увидал, — вспоминал впоследствии Суриков. — Я на памятники как на живых людей смотрел, — расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, — вы свидетели». Только они не словами говорят»⁷⁸. В Москве останавливались три дня, и я осматривал там достопримечательности: был в Кремле у Ивана Великого и входил на эту колокольню; оттуда всю Москву как на ладони видно. Видел и царь-колокол и царь-пушку, про которые ты, Саша, поешь. Царь-колокол будет с нашу залу внизу; видел Красные ворота, Спасские, где шапку нужно снимать, памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, ходил в Успенский собор... и много там примечательностей видел...»⁷⁹. Первая встреча Сурикова с памятниками древней русской столицы «живыми свидетелями истории, как ни кратковременна она была, — отложилась в сознании художника с особой яркостью, в воображении даже шевельнулись творческие замыслы.

Пройдет еще несколько лет, и новый приезд Сурикова из Петербурга в Москву даст необычайной силы толчок его творческой фантазии. Но этому моменту предшествовали годы напряженного труда в центре европейской столицы Российской империи — Петербурге, куда в Академию художеств и направился Суриков после трехдневного пребывания в Москве.

В Петербург Суриков приехал 19 февраля 1869 года, на масленицу. «Вот четыре дня как я в Петербурге^— пишет художник, — и смотрю на его веселую жизнь.

Как только я приехал, то на другой день отправился осматривать все замечательности нашей великолепной столицы. Был в Эрмитаже и видел все знаменитые картины, потом был в Исаакиевском соборе и слышал певчих митрополита. Собор этот весь из разноцветных мраморов... Вид собора снаружи не поражает издалека громадностью, но когда подходишь к нему, то он как будто бы все кверху растет, и уже не можешь более охватить всего взглядом. Со всех четырех сторон собора колонны и крыльца, но всходят в собор по одному крыльцу, со стороны памятника Николаю I, который стоит против собора, а по другую сторону собора есть конная статуя Петра 1, изображенного на лошади, которая скачет на скале. Тут начинается Адмиралтейская площадь, где теперь устроены катушки, качели, карусели, балаганы, где дают различные уморительные представления на потеху публике»⁸⁰.

По приезде в Петербург Суриков отправился в Академию, вероятно, рассчитывая на содействие, обещанное в ответном письме губернатору Замятнину, посылавшему рисунки Сурикова. Но прием был нелюбезный: «...когда я в Петербург уже приехал, меня спрашивает инспектор Шренцер: «А где же ваши рисунки?» Нашел папку, перелистал. «Это? — говорит, — да за такие рисунки вам даже мимо Академии надо запретить ходить»⁸¹. Но не так легко было сбить с пути верящего в свое призвание, полного сил и воли молодого сибиряка. Суриков от своего намерения не отказался, но запомнил высокомерный ответ тупого академического чинуши.

В апреле состоялись экзамены в Академию, и здесь Сурикова ждало огорчение: по правилам того времени от поступающих требовалось уменье рисовать с гипсов, а Суриков с гипсами никогда прежде не имел дела. «Помню... гипс рисовали. Академик Бруни не велел меня в Академию принимать»⁸².

Неудача не сломила Сурикова. «Было много веры в себя, а главное — много было упрямого желания. Что же, думаю: гипсы, так гипсы. Если другие умеют их рисовать, почему же я не смогу? Стал советоваться с товарищами, державшими экзамен, узнал про рисовальные классы в школе Общества поощрения, поступил туда и усердно принялся за работу. Оказалось, как и думал, не бог знает, какая трудность...»⁸³. Три месяца учился Суриков у художника Дьяконова в школе Общества поощрения художников рисовать гипсы. «И научился во всевозможных ракурсах: нарочно самые трудные выбирал. За эти три месяца я три года курса прошел...»⁸⁴.

Почувствовав себя хорошо подготовленным к экзамену по рисованию, Суриков подал следующее заявление: «27 августа 1869 года. В Совет Академии Художеств. Прошение Отставного канцелярского служителя Василия Сурикова: Опоздав в день приемного экзамена покорнейше прошу Совет Академии сделать распоряжение о допущении меня к экзамену из рисования в настоящее время и в мае месяце будущего года к приемному экзамену вместе с переводом. При сем прилагаю документы: метрическое свидетельство и свидетельство о науках. Канцелярский служитель В. Суриков». Разрешение было дано, Суриков блестяще выдержал экзамен по рисованию, и тот же инспектор, который еще полгода назад с такой надменностью встретил Сурикова, — вынужден был на листе заявления написать решение Совета Академии: «Принят по рисованию в число Вольнослушающих. 28 августа 1869 г. Инспектор К. Шренцер»⁸⁵.

Итак, неприступная твердыня — Академия — взята. То, о чем столько лет мечтал в Красноярске Суриков, — осуществилось. Вопрос теперь был в том — сможет ли Академия со строго регламентированной системой образования «подмять» молодого красноярца или же у Сурикова хватит внутренних сил и самобытности, чтобы, взяв от Академии то, что она могла дать, не утратить вместе с тем своеобразие своего дарования?

Примечания

1. В.И. Суриков, Письма, стр. 139. Письмо В.А. Никольскому от 21 декабря 1909 г.

2. «Спутник по городу Красноярску», Красноярск, изд. В.П. Щопонова, 1911.

3. Максимилиан Волошин, Суриков (Материалы для биографии). — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 42.

4. Крепостной труд применялся лишь в некоторых владениях церквей и монастырей (да в XVIII в. крестьяне были приписаны к заводам на Алтае и в Нерчинске). Так что в результате реформы 1861 г. во всей Сибири подлежал освобождению от крепостничества 3701 человек.

5. А.Н. Турунов и М.В. Красноженова, В.И. Суриков, Иркутск — Москва, восточно-сибирский Облгиз, 1937, стр. 136—137. Из воспоминаний К. Яковлевой-Козьминой. Приложение № 13.

6. Г.Е. Катанаев, Краткий исторический обзор сибирского казачьего войска с 1582 по 1908 г., Спб., 1908.

7. Ф. Стариков, Откуда взялись казаки, Оренбург, 1881, стр. 235.

8. Г.Е. Катанаев, Краткий исторический обзор сибирского казачьего войска с 1582 по 1908 г., стр. 17.

9. Н.А. Симонов, Памятка трехвековой службы казаков сибирского войска, Спб., 1909, стр. 15.

10. В. Андриевич, Сибирь в XIX столетии, ч. II, Спб., 1889, стр. 161, 168—170.

11. Я. Тепин. Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 25.

12. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 46—47.

13. «Воспоминания О.В. Кончаловской». Запись беседы от 6 октября 1956 г.

14. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 42.

15. В. Крутовский, Василий Иванович Суриков (Некролог). — «Сибирские записки», 1916, № 2, стр. 175.

16. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. Из встреч с ним и бесед. — Сб. «Наша старина», 1917, вып. 2, стр. 63.

17. Рассказы Сурикова записаны и опубликованы Я. Тепиным («Аполлон», 1916, № 4—5), М. Волошиным («Аполлон», 1916, № 6—7), Сергеем Глаголем (сб. «Наша старина», 1917, вып. 2.). Записи эти представляют собой ценнейший материал для биографии художника и неоднократно использовались в литературе о Сурикове. Мы ограничимся лишь краткими ссылками на них, воссоздающими атмосферу, в которой рос и развивался Суриков, и позволяющими понять характер тех впечатлений, которые он получил в Сибири в свои детские и юношеские годы, поскольку эти впечатления стали одним из источников его образного мышления.

18. Н.В. Шелгунов, Соч., т. I, Спб., 1891, стр. 423.

19. В.И. Суриков, Письма, стр. 97. Письмо от апреля 1893 г.

20. В одном из писем 1884 г. к брату Суриков просил его разузнать у матери: «не знает ли она о наших предках? как звали нашего прадеда, и все ли они были сотники и есаулы? Как нам доводился атаман Александр Степанович? Давно ли дом построен? Расспроси поглубже, повнимательнее, мне ужасно охота знать, да и тебе, я думаю, тоже». Затем Суриков просит брата составить схему родословной, поясняя, как это делается, и заключает: «Откуда род наш ведется. Может, какой-нибудь старик-казак знает. Сделай, не поленись, брат, расспроси постарательнее» (В.И. Суриков, Письма, стр. 74—75. Письмо от июня 1884 г.). Такую выписку о родне Сурикова — атамане и дядьках — для него составил красноярец Спиридонов (см. письма Сурикова от 8 декабря 1892 г. и февраля 1893 г. В.И. Суриков, Письма, стр. 96—97). Суриков внес поправку и написал эту родословную на обложке принадлежавшей ему Библии (хранится в семье художника).

21. В 1881 г. в № 4 «Художественного журнала» была помещена статья о картине Сурикова «Утро стрелецкой казни», где также утверждалось о происхождении Сурикова от ссыльных стрельцов. Художник послал письмо с возражением редактору журнала Н.А. Александрову, которое было напечатано в следующем номере журнала.

22. В.И. Суриков. Письма, стр. 129—130. Письмо от декабря 1903 г. редактору «Журнала для всех» П.В. Голяховскому.

23. Отвечая на письмо В.А. Никольского, Суриков подчеркивает свое происхождение: «Род мой казачий, очень древний. Уже в конце XVII столетия упоминается наше имя (история Красноярского бунта в 1695 г.) и до середины XIX столетия были простые казаки, а с 30-х гг. прошлого столетия был один атаман и многие сотники и есаулы» (В.И. Суриков, Письма, стр. 139. Письмо от 21 декабря 1909 г.).

24. В.И. Суриков, Письма, стр. 125. Письмо от 1901 г.

25. В.И. Суриков, Письма, стр. 126. Письмо от 4 ноября 1902 г.

26. Стасов писал: «Ваши предки Илья и Петр сильно заинтересовали — видно, славные и лихие люди были тогда. Начали они в худом лагере, а продолжали потом в чудном! И история их не забудет, вы же, конечно, можете гордиться такими великолепными предками». (В.И. Суриков, Письма, стр. 159. Письмо Стасова от 16 ноября 1902 г.)

27. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 42, 43.

28. М. Горький, Письма в Сибирь. Новосибирск, 1946, стр. 41, 42. Письма к Анучину от 4 ноября и от 23 декабря 1903 г.

29. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 43.

30. В.И. Суриков, Письма, стр. 106. Письмо от 7 ноября 1895 г.

31. Сейчас это Красноярский дом-музей В.И. Сурикова.

32. ЦГАЛИ, фонд 881, год 1897, д. 14, ед. хр. 3, л. 9.

33. Ныне это улица Марковского, дом № 15. Мне довелось его видеть в 1954 г. Дом обветшал, но производит впечатление своими традиционными формами и крутоскатной крышей. Суриков зарисовал этот дом в рисунке «Красноярская улица» и использовал в архитектурном пейзаже «Боярыни Морозовой».

34. М.А. Ефремова, Посещение В.И. Суриковым I Высшего начального училища в июле 1914 г. — «Сибирская школа», 1916, № 5.

35. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 50.

36. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916; № 4—5, стр. 28.

37. В справочнике Кондакова указано: «Гребнев Николай. Ученик Московского Училища живописи и ваяний. В 1855 г. Академией художеств дано звание неклассного художника по живописи портретной масляными красками за этюд «Девочка с кувшином» (Императорская Санкт-Петербургская Академия художеств. 1764—1914. Составил С.Н. Кондаков, ч. II — биографическая, стр. 53).

По материалам архива видно, что Николай Васильевич Гребнев поступил в училище 27 января 1847 г. За время обучения получил награды: похвальные листы в 1847 г. и в 1849 г. Сделанные Гребневым копии неоднократно приобретались училищем для устраивавшихся тогда лотерей. Так, в 1850 г. была приобретена его копия с картины Ван Дейка «Неверие Фомы», в 1851 г. копии с картин: Панини «Римские развалины»; Баттони «Магдалина», Гвидо Рени «Мучения св. Петра» и Брюллова «Итальянки». В 1852 г. с выставки был продан портрет Гоголя работы Гребнева. В том же году Гребнев копирует для лотереи «Развалины» Гаккерта, «Пейзаж» и «Себастьяна» Мокрицкого. В 1854 г. Гребнев скопировал «Вдовушку» Федотова.

Из отчета инспектора классов М.И. Скотти за 1855 г. известно, что Советом Академии художеств 20 человек были удостоены звания свободного неклассного художника. В их числе Н.В. Гребнев. 1 марта 1856 г. Н. Гребнев выбыл из училища (ЦГАЛИ, фонд 680 Училища живописи, ваяния и зодчества при Московском художественном обществе, опись I, ед. хр. 111, л. 242 и 274).

В рапорте академика Мокрицкого за 1866 г. в «Списке учеников по классу портретно-исторической живописи, которые преуспевали в рисовании и писании красками», читаем: «Гребнев в начале учебного года уезжал в С. Петербург, занимался в Эрмитаже, прислал в училище копию с Денвера «Голова старухи» и за этюд «Голова девочки» удостоен звания свободного художника» (фонд 680, опись I, ед. хр. 111, л. 255—256). В другом рапорте Мокрицкого за 1856 г. указано, что «По классу портретно-исторической живописи удостоены от Академии художеств звания свободного художника: ...Гребнев за «Женский поясный портрет» (фонд 680, опись 1, ед. хр. 111, л. 293).

38. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 51.

39. В.И. Суриков, Письма, стр. 21—22. Письмо от 5 ноября 1869 г.

40. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 52.

41. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 45.

42. «Воспоминания Н.И. Бурдина», стр. 70 (фонд М.В. Красноженовой. Красноярский краеведческий музей).

43. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 51—52.

44. В «Енисейских губернских ведомостях» 20 июня 1864 года было напечатано извещение: «О переменах по службе. Сын канцелярского служителя Василий Суриков, согласно прошению его, принят на службу в штат Енисейского Общего Губернского Правления с причислением его к 3 разряду канцелярских служителей».

45. Запись беседы с А.И. Суриковым от 20 января 1926 г. (фонд М.В. Красноженовой. Красноярский краеведческий музей).

46. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. — Сб. «Наша старина», 1917, вып. 2, стр. 66.

47. Б., тушь, 22×15,5. Красноярский краеведческий музей.

48. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 52. Этот рассказ, записанный со слов В.И. Сурикова, нам представляется правильно освещающим ход событий. Совершенно в противоположном духе излагается отношение матери художника к его будущей профессии в воспоминаниях Н.Г. Бурдина (товарищ брата Сурикова). Согласно рассказу Бурдина, мать Сурикова, Прасковья Федоровна, когда ее спросили Замятнин и Кузнецов, согласна ли она, чтобы ее сын был художником, обиделась было и сказала: «Что вы, что вы! Зачем ему быть художником? Как это можно?!» И только, когда ей объяснили, что значит быть художником и что у ее сына большой талант, она успокоилась и дала согласие на его отъезд в Академию. (Этой версии придерживается И. Евдокимов в своей книге «Суриков», М.—Л., 1940, стр. 29, и некоторые другие авторы.) Рассказ этот, хотя и отличается беллетристической эффектностью, далек от истины. Он противоречит тому, как семья В.И. Сурикова — его мать, сестра, дяди — относилась к его влечению к искусству. К концу 60-х годов талант Сурикова благодаря поддержке Н.В. Гребнева настолько окреп и определился, что о нем знали очень многие в Красноярске, и не было надобности родной матери «объяснять», что у ее сына большой талант. (Тем более что сама П.Ф. Сурикова обладала большим вкусом и художественной одаренностью.) Мысль о поездке Сурикова в Академию тоже не могла быть «секретом» от матери художника: об этом уже несколько лет говорил Н.В. Гребнев, обсуждали дяди Сурикова. Все это свидетельствует о том, что П.Ф. Сурикова на вопрос об ее согласии на отъезд сына в Академию художеств вряд ли могла так ответить, как это рассказал Н.Г. Бурдин.

49. А.Н. Турунов и М.В. Красноженова, В.И. Суриков, стр. 73—74. Здесь же приводятся другие варианты рассказа. По одному из них Суриков нарисовал портрет самого губернатора. Рисунок таким же путем вместе с бумагами, поданными на доклад, попал к губернатору. Тот увидел рисунок, узнал, кто автор, и, вызвав Сурикова, спросил его: «Почему Вы меня таким красным нарисовали?» «А у Вас такой цвет лица», — ответил Суриков. По другой версии Суриков нарисовал портрет не Замятнина, а адъютанта генерал-губернатора Восточной Сибири, проездом в Иркутск оказавшегося в Красноярске и зашедшего к Замятнину. Суриков в быстром рисунке схватил его характерные черты и, сунув рисунок в бумаги, вышел из комнаты, а тем временем вместе с бумагами, поданными на доклад к губернатору, унесли случайно и этот рисунок. Наконец, третий рассказ гласит, что рисунок Сурикова изображал Замятнина суетливо распоряжающимся во время тушения пожара. Комический характер рисунка вызвал общий смех всей канцелярии. Затем рисунок неожиданно для всех попал в руки Замятнина. К удивлению Сурикова, ожидавшего неприятных последствий, губернатор, вызвав, похвалил его. Далее — тот же конец, что и в других вариантах.

50. Запись беседы с А.И. Суриковым от 20 января 1926 г. (фонд М.В. Красноженовой. Красноярский краеведческий музей).

51. ЦГИАЛ, фонд Академии художеств 789, год 1867, опись 6, д. 24, л. 3.

52. ЦГИАЛ, фонд 789, год 1867, опись 6, д. 24, л. 6.

53. ЦГИАЛ, фонд 789, год 1867, опись 6, д. 24, л. 7.

54. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 52.

55. М.В. Нестеров, Давние дни. М., 1941, стр. 29.

56. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 41.

57. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 26.

58. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. — Сб. «Наша старина», 1917, вып. 2, стр. 60.

59. См.: Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 25.

60. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 43—44.

61. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 26.

62. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 44.

63. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 46.

64. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 47.

65. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 26.

66. В.И. Суриков, Письма, стр. 148. Письмо от 18 июня 1914 г.

67. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 45.

68. Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон». 1916, № 4—5, стр. 29.

69. Впечатление это было так сильно, что впоследствии помогло создать Сурикову две акварели: одна из них изображает женщину с двумя детьми в повозке, среди тайги, и возницу, только что убившего топором их спутника и неторопливо шагающего к лошадям. Другая — «Боярина грабят» — показывает еле живого от страха боярина, которого в лесу обирают бродяги.

70. См.: Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 45.

Я. Тепин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 4—5, стр. 29.

71. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 48—49.

72. Максимилиан Волошин. Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 48—49.

73. Воспоминания Сурикова о старинном сибирском быте и о виденных им казнях приведены более подробно в главах о работе Сурикова над картинами «Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова», где они рассмотрены в связи с переработкой сибирских впечатлений при создании образов исторической живописи.

74. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. — Сб. «Наша страна», 1917, вып. 2, стр. 64.

75. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 49.

76. С.Н. Гольдштейн, В.И. Суриков. М., 1941, стр. 6.

77. В.И. Суриков, Письма, стр. 15. Письмо от 23 февраля 1869 г.

78. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 55.

79. В.И. Суриков, Письма, стр. 15. Письмо от 23 февраля 1869 г.

80. В.И. Суриков, Письма, стр. 14—15. Письмо от 23 февраля 1869 г.

81. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 51.

82. Максимилиан Волошин, Суриков. — Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 53.

83. Сергей Глаголь, В.И. Суриков. — Сб. «Наша старина», 1917, вып. 2, стр. 67.

84. Максимилиан Волошин, Суриков. — «Аполлон», 1916, № 6—7, стр. 53.

85. ЦГИАЛ, фонд 789, год 1869, опись 6, д. 150, л. 1.