В.Е. Маковский

Один из крупнейших мастеров русской жанровой живописи — Владимир Егорович Маковский — был очень близким товарищем и большим другом моего отца. Они были тесно связаны как члены Товарищества передвижников, в котором они состояли пожизненно, как действительные члены Академии художеств и профессора Высшего художественного училища при Академии.

Благодаря их дружбе и частым встречам и мне посчастливилось близко сойтись с Владимиром Егоровичем. Этому способствовало еще и то обстоятельство, что я большой период моей жизни посвятил музыке и занимался по классу рояля в Петербургской консерватории, а Владимир Егорович, обладая большими музыкальными способностями, уже в солидном возрасте начал брать уроки игры на скрипке у известного скрипача Дулова¹. Сделав большие успехи в первые же два-три года занятий, Владимир Егорович мог разучивать и проигрывать кое-какие нетрудные сонатины и сонаты Гайдна, Моцарта и даже Бетховена. Эти занятия доставляли ему огромное наслаждение. Ежедневно он уделял им какое-то время, разучивая упорно и с громадным удовольствием намеченные вещи. Но для проигрывания их совместно с пианистом, что было еще более интересно, ему нужен был аккомпаниатор, близкий человек, которого он мог бы не стесняться, который терпеливо помогал бы ему преодолевать трудности и разделял с ним удовольствие от совместной игры.

Я с большой радостью откликнулся на его предложение изредка приходить к нему музицировать. Жили мы рядом в Академии художеств. Заранее намечать время совместной игры нельзя было потому, что Маковский был загружен работой как ректор Высшего художественного училища. Обычно получалось так. Утром Владимир Егорович присылал мне записочку: «Милый друг! Не зайдешь ли сегодня вечерком попить чайку и поиграть Моцарта!»

Если я мог, а это бывало почти всегда, то приходил. Мы выпивали по стакану чая (как же иначе! Ведь Маковский был москвич до мозга костей) и шли в маленькую уютную гостиную, где стоял хороший рояль, и все было приготовлено к совместной игре. Сначала мы медленно проигрывали уже приготовленную им часть сонаты, повторяя по нескольку раз более трудные места. Игра его была, конечно, суховата, но наслаждение от исполняемой вещи и удовольствие от того, что получается, проявлялось у него постоянно в какой-то волнующей радости, а это доставляло и мне большое удовлетворение. За музицированием мы проводили часа два, не замечая времени.

Близкие относились к его страстному увлечению игрой на скрипке снисходительно, как бы говоря: «Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало». Он сам знал, что его упорные упражнения на скрипке не могли доставить никому удовольствия, поэтому упражнялся у себя в совершенно изолированной большой художественной мастерской, куда из передней квартиры вела отдельная лестница. Ни один звук оттуда не долетал до жилых комнат квартиры. Но, как всякий музыкант мечтает об успехах среди слушателей, Владимир Егорович очень любил иногда, приготовив какую-нибудь вещь, сыграть ее перед собравшимися у них гостями. Конечно, все делали вид, что они очень обрадованы, но в комнате, где мы играли, через несколько минут редко оставалась хотя бы половина слушателей.

Время тогда было волнующее, тревожное — приближался 1905 год. Владимир Егорович был, как мне казалось, очень далек от понимания того, что происходило в стране. Красивый, всегда элегантно одетый и корректный, он в моем представлении никак не вязался с народной революционной массой и на мои сообщения о новостях политической жизни страны обычно отмахивался, говоря: «Черт знает что творится! Ничего не пойму! Хотелось бы не видеть эти беспорядки, не знать о них! Люди с ума сходят!»

Я никак не мог понять, как такой человек, как Владимир Егорович, с таким зорким зрением, показавший в своих многочисленных картинах бытового жанра глубокие переживания простого человека, как мог он оставаться равнодушным свидетелем того, что творилось на его глазах и привело в конце концов к кровавым событиям на улицах Петербурга 9 января 1905 года. По его большой картине «У ночлежного дома» ясно было, как ему понятна и среда опустившихся на дно жизни людей. Картина эта, будучи выставленной на персональной юбилейной выставке Маковского², вызвала в свое время много толков. А тут в назревающей революции он не видел ничего, кроме неприятных беспорядков, от которых хотелось отвернуться.

Наступил день 9 января. Меня предупредили, чтобы я, как студент, не выходил на улицу, так как некие молодчики группами окружали студентов и избивали их, поэтому я сидел дома. Отец, обычно работавший в эти часы в своей мастерской на верхнем этаже нашего дома, сошел вниз, взволнованный криками на улице и выстрелами. Около академического сада, перед окнами нашей квартиры, разыгрался один из сравнительно мелких инцидентов: отряд казаков напал на большую группу студентов. Была горячая борьба, слышались крики, шум, но все это быстро отодвинулось к набережной Невы и исчезло из поля зрения.

Прошло порядочно времени. На улице ни одного человека. Жуткая тишина. Мы, взволнованные, разошлись по своим комнатам. Раздался резкий звонок. Я поторопился открыть дверь...

На площадке лестницы перед дверью стоял Владимир Егорович. Шляпа его была измята, вся в снегу и грязи. Я едва успел сказать: «У нас тут было...» — как он перебил меня: «Я был между Средним и Малым проспектом, ты знаешь?! Нет, ты представить себе не можешь... Отец дома?.. Ну, слава богу! Идем к нему».

В кабинете отца он, повысив голос, но с сияющим лицом и восторженным волнением сказал, что пришел, не успев еще зайти домой, так как страшно хотел поделиться с отцом тем, что видел.

Он вышел из подъезда квартиры своего сына на 4-й линии Васильевского острова и сразу попал в громадную толпу народа, двигавшуюся к Среднему проспекту. Вернуться в подъезд к сыну он уже не смог. Стал с громадным трудом протискиваться на другую сторону улицы к 5-й линии, где, как казалось, не было такой тесноты. Это в какой-то степени удалось. Толпа стала двигаться все медленнее и наконец остановилась. Владимир Егорович очутился в таком месте сбоку, где ему стали видны передние ряды идущих, затем большое пустое пространство и на другой стороне улицы... солдаты с винтовками.

Из народа вперед выдвинулись несколько человек мужчин и женщин, даже с детьми. Они что-то исступленно кричали, потрясая сжатыми кулаками. Один, широко открыв обнаженную грудь, кричал: «Стреляйте в своих братьев!»

С другой стороны раздалась команда, за ней выстрелы... Несколько человек упало. Толпа шарахнулась назад.

«Меня свалили, — рассказывал Владимир Егорович. — Я едва успел поднять свалившуюся шляпу, на которую сам же наступил. Меня опять стиснули и вынесли к каким-то воротам. «Ну, беги, только не падай, старик, — сказал мне высокий рабочий, — а то пропадешь». Так я уцелел. Но что я видел! Это картина, которую нельзя забыть... Это натура для художника, которую не найдешь ни за какие деньги, она у меня перед глазами. Я увидел и понял многое!..»

Он простился, вышел во двор и, не выходя на улицу, направился к подъезду своей квартиры.

Прошло немало времени, прежде чем мы с Владимиром Егоровичем возобновили наше музицирование. Меня поразило, какие успехи в игре на скрипке сделал за это время Владимир Егорович. Он стал уже играть вещи средней трудности, более сочно и звучно. Энтузиазм его не ослабевал, и он не переставал ежедневно находить время для занятий на скрипке, несмотря на то, что, как я понял по некоторым случайно оброненным словам, он никогда еще не работал с таким подъемом и не засиживался у себя в мастерской так долго, как тогда. На мои робкие попытки узнать, над чем он сейчас работает, он сказал: «Это узнаешь со временем, если что получится». Я знал, что Владимир Егорович никогда не показывал свои работы, если он не считал их вполне законченными.

И вот как-то, по окончании музицирования, Владимир Егорович сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной, не пройду ли я с ним в его мастерскую. Мы поднялись по узкой деревянной лестнице из передней его квартиры и, пройдя длинный коридор, спустились в мастерскую. Это была громадная комната с колоссальным окном, занимавшим всю стену и часть потолка и выходившим в огороженный железной решеткой, засаженный старыми липами сад со стороны Большого проспекта. У меня появилось ощущение, будто мы вышли на улицу. В этот момент я повернул голову направо и увидел громадную надвигающуюся толпу, до крайности возбужденную и настороженную и на момент испуганно остановившуюся передо мной. Картина была еще в стадии работы. Местами белел чистый холст с намеченными углем фигурами, но уже тогда на картине был виден живой поток человеческого гнева, мольбы и требования. На заднем фоне виднелись хорошо знакомые мне контуры домов по 5-й линии Васильевского острова.

Я, сильно переживая увиденное, не отрываясь, смотрел на картину, удивляясь, почему Владимир Егорович показывает мне ее еще не оконченной. Но Владимир Егорович потянул меня за руку, уселся на стул и, приглашая присесть недалеко от картины, сказал, что я оказал бы ему большую услугу, если бы согласился позировать для написания одной из центральных фигур, а именно студента, энергично побуждающего колонну демонстрантов двигаться вперед.

Владимир Егорович приподнялся, подошел к картине, показал мне место, куда он полагает поместить студента, и просил меня представить, как себя чувствует студент и как должен отразиться на нем момент встречи демонстрантов с войсками.

«Многие передние фигуры, — сказал он, — мне врезались в память, и я сейчас их вижу живыми перед собой; помню я и промелькнувшую фигуру студента, который что-то кричал и жестикулировал. Мне хотелось бы взглянуть... Вот встань так... У тебя за спиной толпа, остановившаяся в страхе. Ты оглядываешься через плечо и, махая рукой, как бы побуждаешь всех двинуться вперед, преодолевая все препятствия. Вот так... да... да!»

Оказывается, Владимир Егорович уже сделал массу рисунков карандашом с разных лиц, проживающих в Академии. Многое уже было написано и в картине.

Мы условились, что я приду часам к двенадцати в студенческой форме в мастерскую анималистов и пленэристов, построенную сплошь из стекла на территории парка.

В условленное время я уже был на месте. Владимир Егорович, радостно и озабоченно возбужденный, внимательно всматривался в мою фигуру, делая разные замечания — как держать голову, повернутую назад, опустить или поднять несколько вверх руку, протянутую тоже назад. Поза была трудная, утомительная и незаметно для меня меняющая свое первоначальное положение. Владимир Егорович постоянно подбадривал меня, говоря: «Хорошо... Хорошо! Немного подыми руку, плечо правой... так... Устал? Отдохни, опусти руку!» Но я выдерживал довольно длинные сеансы, и Владимир Егорович оставался очень доволен. Он, не отрываясь острым взглядом от натуры, быстро набрасывал на довольно большое полотно этюд. Когда я делал передышку и мог сам смотреть на него, он продолжал работать... Я наслаждался, глядя на его манеру владеть кистью, любуясь его энергией, живой, радостной силой чудесного мастера своего дела.

Когда прошло три-четыре сеанса и моя фигура была почти закончена, Владимир Егорович спросил, способен ли я постоять еще несколько сеансов, но уже не в такой напряженно повернутой позе с поднятой рукой. Он просил сохранить то же положение туловища и ног, а правую руку, согнув в локте, предоставить для руки очень хорошенькой, опирающейся на эту руку девушки, которая, наклонившись, в ужасе смотрит на упавшего рядом с ней раненого, а может быть, и убитого. Я, конечно, сказал, что очень рад сделать все, о чем просит Владимир Егорович, но, что, к сожалению, лицо девушки, как ни будь она хороша, не играет роли, раз она все время будет смотреть в сторону от меня, потрясенная тем, что видит. Владимир Егорович расхохотался. «Интересно, — сказал он, — что получилось бы, если б художник стал писать картину, соглашаясь с натурщиками, изображая их в позах, которые наиболее для них удобны и желательны».

На следующий сеанс явилась молодая натурщица Академии, очень опытная, быстро воспринявшая все указания Владимира Егоровича. Пришлось ему поработать еще и над моей фигурой.

Наконец, вся работа с натуры была завершена. Владимир Егорович остался очень доволен. Оконченного этюда он мне не показал и на вопрос, когда предполагает закончить картину и показать ее на выставке, махнул рукой и сказал: «О! Тут работы хватит, а насчет показа — зависит не от меня».

И действительно, прошло немало времени, прежде чем, работая с исключительным интересом и затрачивая всю свою энергию, Владимир Егорович, наконец, смог показать картину своим близким, друзьям и знакомым. Она вызвала большой интерес, похвалы и удивление широкому размаху революционной темы, казалось бы, чуждой художнику. Да! Владимир Егорович, несмотря на солидный возраст, прозрел и воспринял то новое, от чего он не так давно отворачивался.

Конечно, к показу на выставке картина была запрещена и не увидела свет, пока не появилась в залах Музея Революции в Москве³.

Прошел еще целый ряд лет тягчайшего предреволюционного времени. Академию художеств Владимир Егорович оставил и переехал на частную квартиру около Тучкова моста.

В первые годы после революции Владимир Егорович стал болеть. Наступил голод, ничего нельзя было достать. Проболев недолго, Маковский скончался. Немногие из его учеников, бывшие тогда в Петрограде, похоронили своего дорогого профессора на ближайшем кладбище Васильевского острова. Меня в Петрограде не было.

После смерти Владимира Егоровича осталась большая коллекция картин и рисунков. Я вспоминаю, как однажды, побывав у него в мастерской, заметив много стоящих по стенам высоких до потолка шкафов, я спросил, что он хранит в них. Владимир Егорович ответил, что в них есть и картины масляной живописи, но главным образом альбомы с рисунками. Всю жизнь, почти каждый день он делал рисунки в альбомах, с которыми никогда не расставался. Наброски на улице, в конках, в трамваях, на скамеечках бульваров и скверов. Когда мне удалось увидеть некоторые из этих альбомов, я пришел в полный восторг. Это были произведения крупнейшего мастера как по рисунку, так и по экспрессии.

Владимир Егорович был большой враг всяких новшеств в искусстве. Не говоря уже о декадентах, о которых он не мог говорить без пены у рта, он не терпел манеры, допускающей небрежность в рисунке, и сурово осуждал даже очень талантливых молодых художников, допускавших погрешности. Проявление такой «консервативности» сказывалось у Владимира Егоровича не только в области живописи и рисунка. Он, например, был ярым противником обновления экспозиции картин в Третьяковской галерее, проводимой И.Э. Грабарем. Как ни доказывал Игорь Эммануилович на основании научных данных необходимость новой экспозиции для понимания истории русского искусства и для выявления достоинств картин наших великих художников, Владимир Егорович настаивал на своем, чтобы все оставалось так, как повешено было самим Павлом Михайловичем. Маковский совершенно рассорился с Игорем Эммануиловичем.

Незадолго до смерти Игоря Эммануиловича Грабаря я, будучи в Третьяковской галерее, увидел его внимательно рассматривающим картину Владимира Егоровича, изображающую сценку на Сретенском бульваре⁴: молодой подвыпивший муж с гармошкой и рядом жена — бабенка, приехавшая из деревни. Не успел я поздороваться и пожать руку Игорю Эммануиловичу, как он сказал: «Чудесно написано, какая свежесть! А манера писать далеко впереди требований Владимира Егоровича».

Примечания

1. Жена Г.Н. Дулова М.А. Дулова вспоминала: «Владимир Егорович для любителя и своего возраста недурно играл на скрипке. Вл[адимир] Ег[орович] был очень старательным учеником, с любовью занимался и делал успехи. Он говорил: Поймите меня: мне так надоели руки, ноги, головы, человеческое тело, что надо же мне на чем-нибудь отдохнуть? Вот я и пристрастился к скрипке...» (ГТГ, отд. рук., ф. 4, ед. хр. 210, л. 8, 8 об.).

2. Персональная выставка В.Е. Маковского состоялась в 1902 г., одновременно с выставкой пейзажей Е.Е. Волкова. Картина «У ночлежного дома» (1889) впервые была показана на XVIII выставке ТПХВ 1890 г., ныне находится в Государственном Русском музее.

3. В Государственном музее Революции СССР в Москве находится эскиз, окончательный вариант — в Государственном музее Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде.

4. Речь идет о картине «На бульваре» (1886—1887).