Г.Г. Мясоедов и сын его Иван

Григория Григорьевича я помню еще с раннего моего детства. Он не производил впечатления человека, для которого ребята были чарующим зрелищем, и не подходил к ним с умильной улыбочкой, не манил их пальцем, привлекая к себе, не угощал конфеткой, припасенной в кармане, а издали посматривал на них серьезно, с едва заметной иронической улыбкой, что ребят настораживало против него.

Но однажды он появился у нас утром, чтобы ехать с отцом на открытие передвижной выставки в радостно-возбужденном настроении, во фраке, с сияющей белизной накрахмаленной сорочкой. Пока отец и мать спешно одевались, чтобы присоединиться к нему, он, вопреки своему обычно отчужденному отношению к ребятам, окликнул меня, возившегося у открытой дверки только что истопленной печки. Так как я не отозвался и даже не обернулся к нему, он подошел ко мне сзади, присел на корточки и быстро повернул меня лицом к себе. Я запротестовал и уперся в него руками. На груди его сорочки четко отпечатались десять, измазанных углем растопыренных пальцев.

Шум и суматоха, поднятые матерью и старшими детьми, запечатлели этот эпизод в моей памяти на долгое время. Я был наказан. Григорий Григорьевич смутился и выступил в защиту меня, говоря, что виноват он сам. Не знаю, может быть, этот случай сыграл роль в наших взаимоотношениях, но Мясоедов при всех наших многочисленных встречах проявлял впоследствии ко мне самые добрые чувства и внимание.

Григорий Григорьевич был одинок. Он был женат, но рано овдовел. Жена его Е.М. Кривцова была выдающейся пианисткой, неоднократно выступала совместно с А.Г. Рубинштейном в его гастрольных поездках по городам Южной России в качестве исполнительницы оркестровой (в переложении для рояля) партии концертов¹. Григорий Григорьевич страстно любил музыку, играл на рояле и на скрипке. В Москве он бывал наездами, живя постоянно где-то на юге. [...]

Мне уже было лет десять, и семья наша разрослась до пяти человек детей, когда однажды проездом через Москву появился у нас Григорий Григорьевич. На этот раз он был чем-то очень озабочен, уединился с родителями в кабинете отца, плотно закрыв дверь. Беседа длилась долго. Мы, ребята, от любопытства даже утомились. Наконец, из кабинета вышли мать и Григорий Григорьевич. Он, очень горячо благодаря ее за что-то, быстро направился к передней. Видя на лицах наших нетерпеливое любопытство, отец сказал, что Григорий Григорьевич приезжал по очень большому делу. У него недавно умерла вторая жена, и сын его Ваня остался почти без всякого присмотра², Григорий Григорьевич постоянно разъезжает, родных никого нет. Он хотел бы поместить Ваню в большую семью, хотя бы временно, до школьного возраста. С этой просьбой он обратился к моим родителям. Договорились, что на днях он привезет Ваню к нам, а там видно будет. Григорий Григорьевич, сказал отец, даже прослезился, так он был рад, когда мать после долгих колебаний согласилась помочь ему.

Вскоре Ваня поселился у нас. Внешне он оказался миловидным мальчиком. Наша большая веселая компания сначала его смущала, но он вскоре освоился, и вот тут-то стали выявляться его отрицательные стороны, чего так боялась моя мать. Он оказался абсолютно невоспитанным. Ни в малейшей степени ему не были знакомы самые примитивные правила поведения. Он не признавал слова «нельзя» и очень часто разражался нудным, продолжительным ревом, который выводил нас из себя. Однажды, потеряв терпение, я потребовал, чтобы он перестал реветь и спросил: «Ну что ты ревешь, чего?» Он замолк, глубоко вздохнул и, вытирая нос ладонью, промямлил: «Я вже забыл!» Прошло чуть ли не полгода, а Ваня так и не поддавался воспитанию, несмотря на все старания мамы и замечательной нашей няни.

Обычно у нас часто бывали передвижники, товарищи-друзья отца. Все они интересовались взглянуть на позднего отпрыска Григория Григорьевича. Матери это было всегда неприятно, так как каждый из них мог подумать: «Ну и воспитание».

Почти каждый съезд передвижников, перед открытием очередной выставки, или случайные встречи петербуржцев с москвичами, ознаменовывались обедом у нас.

Запомнился один эпизод, когда на такой обед пришел редкий гость Николай Егорович Маковский, чудесный пейзажист, удивительно милый и скромный человек³. Обед прошел очень оживленно и весело. Нас в таких случаях кормили отдельно, в другой комнате.

Отец был счастлив, как всегда, находясь среди товарищей-художников. Мать была рада, что никто не интересовался повидать Ваню, и ей не придется краснеть за него. Но... увы! Кто-то спросил: «Ну, а как ваш питомец? Где он? У вас еще?» Ваня появился. Он, хотя с улыбочкой, но диковато посматривал на гостей, и когда все удовлетворили любопытство и снова завязалась оживленная беседа, проходя мимо стула Николая Егоровича Маковского, вдруг отер свой мокрый нос о рукав его сюртука и вышел в соседнюю комнату.

Мама пришла в ужас. Этот эпизод переполнил чашу ее терпения. Тут же она решила написать Григорию Григорьевичу, чтобы он взял Ваню, так как она убедилась, что не сможет его перевоспитать.

На этот раз Григорий Григорьевич ответил, что он счастлив обрадовать мать возможностью избавиться от Вани, так как нашел какой-то пансион, где берутся продержать его до школьного возраста, чтобы затем поместить в закрытое учебное заведение.

Проходили годы, и мы почти ничего не знали о Ване. Григорий Григорьевич поселился где-то под Полтавой, приобрел дом с большим садом. Жил одиноко и почти безвыездно, появляясь только на открытие очередной передвижной выставки. Каждый раз он, конечно, бывал у нас, а иногда и останавливался у нас на несколько дней. Мы жили уже в Петербурге в Академии художеств, где отец был профессором-руководителем пейзажной мастерской. О Ване Мясоедов редко что-нибудь сообщал. Помню, как мы от него узнали, что Ваня кончает школу, что он начал там проявлять большие способности к рисованию и после хорошей подготовки намерен поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. Чувствовалось, что отношения между отцом и сыном были очень холодные. Они редко виделись и жили каждый своими интересами.

Окончив художественное училище в Москве, Ваня поступил в Академию художеств в Петербурге. У нас он появился лишь через несколько лет, когда уже оканчивал Академию. Он производил впечатление человека нелюдимого. Никогда не говорил о своей жизни, планах, не участвовал в общих разговорах и всегда справлялся, дома ли мой отец или я, и обычно проходил ко мне в комнату. Отношения у него с моей матерью установились недурные, хотя она, по старой привычке, не переставала, когда находила это нужным, делать ему замечания за неряшливость и перед обедом посылала мыть руки, говоря, что с грязными руками за стол не садятся. Ваня с улыбкой шел мыть руки, обедал и потом проводил у меня в комнате час или два. Здесь, в интимной обстановке, он кое-что сообщал о своих намерениях и увлечениях. Это было небезынтересно.

Из наших бесед мне стало ясно, что по мере того, как он должен был в Академии рисовать, а затем и писать маслом с живой обнаженной натуры, он так увлекся красотой человеческого тела, что, не довольствуясь натурой и тем материалом, который давал ему курс пластической анатомии, стал знакомиться и подробно изучать историю искусств античного мира и его мифологию. Он решил написать большую картину на тему «Поход аргонавтов за золотым руном» для представления ее на соискание первой премии и поездки за границу на несколько лет за счет Академии художеств⁴.

После длительной и напряженной работы он написал великолепную большую картину, изображавшую отбытие от берегов Греции в Колхиду корабля аргонавтов за золотым руном. На палубе корабля разместились многочисленные герои похода. Чувствовалось тщательное изучение типов, костюмов, быта античного мира и гармоническая связь общего тона картины с торжественным моментом. Картина была написана талантливо и имела успех.

Интересно, что в связи с увлечением красотой античных статуй, Ваня усиленно занялся физическим развитием своего тела. Он приложил все усилия, чтобы ознакомиться с методом правильного и гармонического развития всех мускулов, что при ежедневных занятиях в течение нескольких лет дало замечательные результаты: он стал не только необычайно строен, но и силен, как Геркулес. Ваня был очень красив. На костюмированных балах в Академии не раз получал первые призы, выступая в костюмах древнего полуобнаженного воина или борца с львиной шкурой на плечах. О его силе ходили рассказы, похожие на легенды. [...]

Если не ошибаюсь, Ваня Мясоедов, еще будучи учеником Академии, очень заинтересовался граверным искусством. Помню так же, что он был очень увлечен не только художественной гравюрой, но и чисто технической графикой для работ в Экспедиции заготовления государственных бумаг, говоря, что там при случае можно хорошо зарабатывать.

Отношения между Мясоедовым-отцом и Ваней стали к тому времени не только равнодушными или холодными, но часто прямо враждебными. Чувствовалось, что отец не любит сына и не только не заинтересован его художественной деятельностью, но совершенно не разделяет его взглядов на искусство, его вкусов. Ваня платил отцу тем же.

Долгое время о Ване ничего не было слышно. Он исчез с нашего горизонта, и никакие слухи о нем не доходили даже со стороны молодых художников, его товарищей по Академии. Григорий Григорьевич приезжал в Петербург на выставки Товарищества, одно время даже долго там жил, получив в Академии мастерскую для работы над картиной «Пушкин и Мицкевич в гостях у кн[ягини] Волконской»⁵.

Картина эта была большого размера. В ней фигурировало много современников Пушкина, его друзей и гостей княгини. Роскошная обстановка комнаты и ее богатейшее архитектурное оформление, нарядные платья дам — все это было прекрасно выполнено и выдержано в стиле того времени. Сил положено было много, но старик преодолел все трудности и вышел победителем, выполнив давно задуманное им произведение.

Когда отец, побывав у Григория Григорьевича и посмотрев картину, вернулся домой, он попросил меня обязательно сходить и самым внимательным образом поглядеть на картину, так как Григорий Григорьевич сейчас в очень хорошем настроении и охотно показывает ее желающим.

Когда я вернулся и рассказал о моем впечатлении, отец спросил, внимательно ли я осмотрел картину. Я сказал, что смотрел долго и очень внимательно.

— А художественное оформление комнаты видел?

— Да, все осмотрел: и колонны, и в нише Венеру Милосскую.

Отец засмеялся и сказал:

— И ты попался! Ведь Милосскую — эту чудеснейшую скульптуру Древней Греции нашли лишь около двадцатых годов XIX века, а начала она распространяться в копиях уже после смерти Пушкина. Встреча же Пушкина с Мицкевичем у Волконской состоялась в декабре 1826 года.

— Как же быть? Ты сказал Григорию Григорьевичу?

Отец ответил не сразу. Он подумал и сказал, что чуть было не выпалил свои соображения тут же, но, посмотрев на Мясоедова и видя радостное его лицо, ничего ему не сказал и решил не говорить. Это ведь может очень его огорчить, а он сильно утомился и должен отдохнуть. Ведь сколько уже народа смотрело картину: художников, историков, искусствоведов — и никто не обратил на это внимание. Пусть уж остается, как есть.

Тем временем я успел окончить университет и отдыхал, имея в перспективе месяц-полтора свободного времени. В этот период Товарищество передвижников оказалось в затруднительном положении. Выставку надо было отправить в Харьков для очередного показа, а обычно сопровождавший ее Я.Д. Минченков внезапно заболел и не смог принять на себя это ответственное поручение. Заменить его было некем.

На экстренном собрании правления Товарищества художники, узнав от отца о моем положении свободного отдыхающего человека, решили просить меня взяться за это дело и сопровождать выставку, хотя бы только на время пребывания ее в Харькове⁶.

Я сначала заартачился: испугался большой ответственности за ценнейшее имущество выставки, ее устройство и хранение. Однако некоторые из художников успокоили меня, говоря, что ведь старший рабочий Каретников едет, как всегда, с выставкой. Это значит, что все работы по подготовке помещения, найму подсобной силы, даче объявлений и другие организационные дела лягут на него и, как всегда, будут выполнены необыкновенно аккуратно, спокойно и своевременно. На Каретникова можно вполне положиться. Словом, на сопровождающем лежит только обязанность представительства и переписка с художниками по вопросам, связанным с продажей картин.

Я согласился сопровождать выставку на время ее пребывания в Харькове и выехал, когда она уже была перевезена и находилась в стадии развешивания картин.

Мои обязанности оказались необременительны. Я побывал на приеме у губернатора с целью получить разрешение на открытие выставки передвижников, что он очень любезно исполнил. В ответ на мое приглашение он выразил большое желание побывать на выставке, но так и не приехал, прислав вместо себя помощника, который очень внимательно рассматривал все выставленные картины, выискивая, нет ли в них какой-либо неприемлемой политической темы.

Вдруг, увидя портрет священника работы И.Е. Репина, названный «Проповедник», он остановился и спросил: «Скажите, не портрет ли это известного священника Петрова, который так нашумел своими революционными выступлениями и вызвал недовольство не только в кругах высшего духовенства, но и в правительственных?»⁷

Я сказал, что хотя священника Петрова и не видел, но думаю, что это он и что, если его беспокоит, нет ли запрещения публично выставлять портрет, я покажу ему каталог этой выставки, побывавшей уже в Петербурге и Москве.

Посмотрев каталог, он успокоился, попросил дать ему один экземпляр для представления губернатору и, поблагодарив, удалился. Никаких трений или бесед по поводу картин выставки более не было. Выставка благополучно уже заканчивала срок своего пребывания в Харькове, когда я получил письмо от членов правления Товарищества с просьбой съездить в Полтаву и приложить все усилия, чтобы найти помещения для устройства выставки сроком на три недели. Так как в выставочном маршруте (предупреждали меня) Полтава не значилась, то, по всей вероятности, предстоит преодолеть в короткий срок большие препятствия.

В дополнение к этой просьбе правления было приложено письмо моего отца. Он писал, что, если возникнут большие преграды к открытию выставки в Полтаве, надо будет разыскать Г.Г. Мясоедова (его дом под Полтавой верстах в 10—12-ти) и постараться его убедить, что товарищи, дорожа его добрым отношением к ним, очень просят и будут ему благодарны, если он поможет выйти из трудного положения.

Совет отца основывался на том, что перед отъездом Мясоедова из Петербурга там произошли крупные расхождения мнений между Григорием Григорьевичем и группой молодых художников по некоторым принципиальным вопросам, касавшимся деятельности Товарищества. В последние годы подобные стычки бывали нередко, но на этот раз ссора приняла настолько крупные размеры, что Григорий Григорьевич уехал обиженный, чуть ли не готовый совсем порвать с Товариществом⁸. Было приложено и письмо правления Товарищества на имя Г.Г. Мясоедова.

В Полтаве Мясоедов пользовался большим уважением среди местной интеллигенции и общественных деятелей. Я приехал в Полтаву вечером и, не теряя времени, тут же расспросил кого-то из словоохотливых администраторов гостиницы, в которой остановился, о том, где находится губернская земская управа, где живет предводитель дворянства и т. д., одним словом, получил много сведений для того, чтобы с утра начать действовать в целях подыскания нужного помещения.

На следующий день с первых же шагов я наткнулся на такие препятствия, преодолеть которые для меня не представлялось возможным, в особенности в такой короткий срок, как ближайшие три-четыре дня. Я волновался за судьбу возложенного на меня поручения. На следующий день с утра надо было разыскать Григория Григорьевича, чтобы окончательно решить, что же делать.

Адрес Мясоедова, присланный мне отцом, был тоже малоубедительный. Название местности (сейчас не помню какое) и больше ничего. Теперь меня беспокоило, удастся ли мне найти хуторок Мясоедова.

Возвращаясь в гостиницу, я не встретил ни одного извозчика, да и прохожих почти не было. Спросил одного, другого, далеко ли эта местность под Полтавой. Они слыхали это название, но стали показывать в разных направлениях и заспорили между собой.

Пришел я в гостиницу расстроенный и рассказал старичку, обслуживающему приезжих, что, вот, мол, не знаю, как мне разыскать моего знакомого, который живет где-то под Полтавой в местечке таком-то. Кого ни спрошу, не знают. И извозчиков не встретил, чтобы договориться отвезти меня туда завтра утром. Старичок спросил меня, а как его звать-то? Я сказал: «Мясоедов, художник». Оказалось, он его хорошо знает. Мясоедов, когда бывает в городе, заходит к ним в гостиницу покушать, а то и ночует, если долго задержится в городе.

— А насчет извозчика не беспокойтесь, есть такой, который отвозит Григория Григорьевича домой. Скажите, когда завтра надо вам ехать, он будет у подъезда, свезет вас и обратно доставит, если не останетесь там ночевать.

Я очень обрадовался, что, стало быть, побываю у Григория Григорьевича и, наверно, мне удастся повидать многие его картины и этюды старого времени, о которых кто-то из художников, побывавших у него говорил, что они куда превосходят современные его работы и по технике и по колориту, а есть прямо шедевры.

Рано утром, выйдя из подъезда гостиницы, я увидел поджидавшего меня извозчика.

— Это вас надо свезти к господину художнику? — Лицо его озарилось широкой улыбкой. — Недавно отвозил его домой.

Мы договорились, что он подождет меня там часика два и привезет обратно в город.

Поехали! Спокойно сидя в удобной широкой коляске, запряженной парой лошадей, я смог более внимательно, чем вчера, рассмотреть город. Порадовали меня широкие улицы и площади Полтавы, окаймленные решетками, за которыми бесконечной чередой тянулись густо засаженные деревьями палисадники. Местами проглядывали белые одноэтажные домики. Кругом тишина и покой. Все живое ютится там в домиках и за ними, в садах с серебристыми тополями и старыми липами.

За городом раскинулась такая ширь полей с мелькающими на большом расстоянии белыми домиками хуторов, что дух захватило. Хотелось раскинуть руки пошире, глубоко вдохнуть в себя воздух и, выдыхая, радостно крикнуть во всю силу своих легких. Но... я постеснялся извозчика. Он часто оглядывался на меня и, по-видимому, хотел о чем-то поговорить. Наконец, немного отпустив вожжи и предоставив лошадям трусить помаленьку, наполовину повернулся ко мне и спросил, не знаю ли я, почему не в ладах живут отец и сын Мясоедовы.

Я даже рот открыл от удивления. Очень давно уже о сыне не было никаких слухов, и вдруг он оказался здесь, в глуши, у отца, с которым всегда был в неладах. Как передал извозчик, молодой Мясоедов живет в усадьбе, отстраивает себе отдельный дом, отгородился, с отцом совсем не встречается. Отношения настолько нехороши, что, по слухам, старик собирается переехать жить в Петербург.

Пока я в недоумении раздумывал о сложившихся обстоятельствах, извозчик указал мне кнутом на появившийся вдали густо заросший деревьями участок земли, огороженный высоким тыном. Прежде чем мы успели подъехать к калитке усадьбы, за оградой раздался яростный лай. Несколько крупных собак неслись навстречу подъезжавшему экипажу. Вслед за ними вдали показалась фигура спешащего к нам человека. Это был Ваня Мясоедов.

Он быстро отогнал собак и не менее, чем я, озадаченный встречей, недоуменно улыбаясь, спросил, махнув рукой вдаль:

— Ты к нему?

Я сказал, что приехал к отцу по делам, что никак не ожидал увидеть его здесь. Он пробормотал, что приехал сюда работать, что он очень занят, с отцом не видится и проводит меня только до его дома, в отдаленную часть усадьбы, сам же он живет отдельно. Не доходя до дома отца, он простился со мной, не выразив желания, чтобы я заглянул к нему после посещения отца.

По тропинке я направился к старому большому дому, около открытых дверей которого стояла женщина с подоткнутым подолом и большой мокрой тряпкой в руках. Она долго и внимательно всматривалась в меня, гадая, кто бы это мог быть, и на вопрос, дома ли Григорий Григорьевич и как к нему пройти, сначала выжала мокрую тряпку, отерла руки о подол и, указав на дверь, сказала:

— Сейчас провожу, иди осторожненько, а то у нас и порожков и ступенек не оберешься.

Мы пошли. Она впереди, я сзади. И, действительно, шли в полутьме, то вправо, то влево, то чуть вверх, то вниз. Наконец, перед одной дверью она остановилась, постучала и, не дожидаясь ответа (все равно, мол, не услышит), открыла ее. В большой светлой комнате, уставленной старой мягкой мебелью, с массою картин на стенах, в старом большом кресле, полулежа и протянув ноги на подставленный стул, с книгой в руке сидел Григорий Григорьевич, не слыша и не видя входящих. Лишь когда я подошел к самому креслу, он повернул ко мне голову, опустив ноги, медленно поднялся, дружелюбно протянул руку.

Напряженное выражение лица с недоуменной улыбкой не оставляло его, пока я не сказал, что я к нему с письмами от правления Товарищества и от отца, что сейчас из Харькова и как сопровождающий выставку приехал искать помещения для нее в Полтаве, где она должна быть открыта через несколько дней. Я передал ему письма.

Наблюдая за его лицом во время и по окончании чтения писем, я уловил целую гамму оттенков от настороженно-враждебного до радостно-удовлетворенного. Только теперь он заговорил, бросая отдельные слова в ответ на мое сообщение, как я пытался найти помещение для выставки и что в результате получилось. «Да! — сказал он. — Надо знать, с кем и как разговаривать. Выставка — это праздник для города, ты, вероятно, натыкался на лентяев и дураков, а их везде много».

Он спросил, как я к нему добрался и, узнав, что я нанял извозчика, который ждет, чтобы отвезти меня обратно в город, очень обрадовался, сказал, что поедет со мной и постарается сегодня же или завтра разрешить положительно все вопросы, связанные с помещением для выставки.

Я очень был доволен, что вопрос о привлечении Григория Григорьевича к подысканию помещения для выставки так легко разрешился. Не успел я рассказать о моих неудачах, как он сам двинулся навстречу всем препятствиям и зашагал, как боевой конь, услышав военную музыку.

Да, подумалось мне, Товарищество — это детище, хоть и капризное, но все же родное.

Пока его экономка готовила нам поесть перед отъездом, а он пошел переодеться, я стал рассматривать картины и этюды.

Это была богатая коллекция работ лучшего периода его творчества. Прекрасные, наскоро схваченные портреты крестьян, замечательные этюды с натуры, пейзажи. Так все свежо и талантливо. Ведь не все же художники, подумал я, теряют с годами умение видеть и передавать виденное, сохраняя способность критически относиться к своей работе! А вот Мясоедов, как художник, теперь и прежде — это земля и небо.

Тем временем Григорий Григорьевич появился переодетым и почищенным. Экономка подала самовар и кое-что закусить. Мы наскоро попили и поели и через несколько минут уже шли к воротам усадьбы. [...]

Мы сели в экипаж. Кучер радостно приветствовал Григория Григорьевича. Через час мы были в Полтаве. Еще часа через два-три ко мне в номер гостиницы вошел Мясоедов и сообщил, что помещение есть, можно везти выставку и я могу возвращаться в Харьков. В тот же вечер я уехал, послав телеграмму отцу.

Когда через несколько дней я вернулся в Петербург, правлением были получены сведения, что выставка в Полтаве открылась и одним из первых и ежедневных посетителей ее, еще даже до открытия, был Г.Г. Мясоедов, который делал много ценных указаний при развешивании картин.

Все члены правления были очень рады примирению с Мясоедовым, так как всякие нелады в этом сплоченном коллективе всегда болезненно отражались на каждом из старых членов Товарищества.

Как мне помнится, это было в 1909 году. Несмотря на сплоченность ядра Товарищества, не терявшего своей целеустремленности и работоспособности, время брало свое. В начале 1911 года скончался мой отец, а к концу того же года умер создатель Товарищества⁹, всю жизнь охранявший высокоидейные принципы устава коллектива прославленных русских художников Г.Г. Мясоедов.

Вслед за этим наступил длительный период, когда я благодаря личным семейным делам и делам моей матери, переселившейся с дочерьми в Москву в дом, построенный Третьяковым для вдов и сирот русских художников, потерял связь как с Академией, так и с оставшимися еще в живых старыми передвижниками.

Наступили дни революции Февральской, затем Октябрьской. Я переехал в Москву, поступил на работу в Отдел по делам музеев и охраны памятников старины под непосредственное руководство Игоря Эммануиловича Грабаря.

Живя в Москве, снова стал встречаться кое с кем из старых друзей отца: Архиповым, А. Васнецовым и, наконец, с А.В. Щусевым¹⁰, который, еще будучи учеником Академии, бывал у моего отца и, сохранив, как он сказал, большое уважение и любовь к нему, очень был рад привлечь меня к себе на вечера.

Не раз в этот период жизни я задумывался над тем, что сталось с Ваней Мясоедовым, которого в последний раз я видел в Полтаве, демонстративно проявившего тогда свое враждебное отношение к отцу. Никаких слухов о нем до меня не доходило, кроме туманных сообщений, что, кажется, он уехал за границу.

Живя в Москве, я познакомился с семьей очень известных музыкантов, в которой одна девушка-скрипачка получила возможность выехать за границу в концертное турне¹¹, что поощрялось, как способ завязывания культурных связей с зарубежными странами.

Когда после нескольких концертов в городах Германии она вернулась, мне удалось услышать ее рассказ, который потряс меня до глубины души и в то же время сделал ясными многие непонятные для меня явления из далекого прошлого. Вот что она рассказала.

Первым городом, где ей пришлось выступать, был Берлин. Сейчас я не могу точно установить год ее поездки, но знаю, что в экономическом отношении это было время очень тяжелое для Германии. Нелегко было с продуктами, даже хлеб доставали с трудом. Были перебои с транспортом, освещением, отоплением.

Первые же концерты молодой скрипачки прошли с большим успехом. На последнем концерте в антракте в уборную артистки вошел молодой человек и, представившись русским, проживающим в Берлине, сообщил, что явился к ней по поручению русского художника Ивана Мясоедова, давно уже живущего в Берлине, с большой просьбой посетить его и выступить в его ателье, где соберутся кое-кто из художников и артистов. Мясоедов имеет большие заказы и счастлив оказывать артистам, в особенности своим соотечественникам, всякую материальную помощь в настоящее тяжелое время.

Он предложил артистке пригласить своего аккомпаниатора и кого она найдет желательным из знакомых ей артистов. Адреса он не дал, а договорился, что сам зайдет за ними и проводит к Мясоедову в условленный день и час. Он появился в точно назначенное время и, извинившись, что с транспортом сейчас очень плохо, повел их пешком, говоря, что это не так уж далеко.

На улицах Берлина лишь кое-где на местах перехода горели тусклые фонари. Пройдя порядочное расстояние, сворачивая то вправо, то влево, они подошли, наконец, к воротам многоэтажного невзрачного дома, пересекли небольшой двор-колодец, затем еще один и вошли, наконец, в подъезд с неопрятной каменной лестницей. Пока подымались на один из верхних этажей, провожающий их счел нужным объяснить, что они идут по черной лестнице, что парадные во многих домах закрыты, швейцаров нет и при таких условиях, имея одного дворника, легче охранять покой и имущество проживающих граждан.

Когда они остановились перед дверью квартиры Мясоедова, молодой человек постучал, условно чередуя удары, и стал ждать. После повторного стука дверь приоткрылась, насколько позволила цепочка. Он что-то ответил на вопрос открывшего, и дверь распахнулась, пропустив всех входивших. Они прошли через две почти пустые комнаты, в одной из которых их попросили раздеться, и остановились перед тяжелыми портьерами, закрывавшими дверь в следующее помещение. Наконец они очутились в громадной великолепной комнате, богато меблированной и украшенной массой картин на стенах и дорогими коврами на полу и диванах. У одной из стен возвышалась большая эстрада с роялем и струнными инструментами. Один из столов чуть не ломился под тяжестью бутылок вина, закусок и фруктов самых разнообразных видов.

Хозяин с приветливой улыбкой и широким жестом гостеприимного русского богатого барина приветствовал своих соотечественников, просил их чувствовать себя как дома, не стесняясь, пить, кушать, не ожидая угощения, и стараться, хоть на время, забыть о современных тяжелых событиях, происходящих в мире, за пределами его квартиры.

Контраст между тем, что было вне его квартиры, и этой комнатой, настолько ошеломил нашу скрипачку и ее товарищей из Москвы, что они стояли некоторое время, не решаясь сделать ни шагу.

Наконец, когда гости, пришедшие раньше, подошли знакомиться (большинство из них были художники и артисты, в том числе и русские), разговорились и стали расспрашивать о Москве и оставшихся там родных и знакомых, пришедшие начали чувствовать себя проще и смелее. Их недоумение, вызванное тем, что они увидели кругом, получило, наконец, объяснение. Им сообщили, что хозяин-художник имеет громадный успех не только в Германии, но и в Италии, куда он часто выезжает, что он очень богат и работает, не покладая рук, имея здесь же великолепное ателье этажом выше. Все это успокоило наших москвичей.

По окончании вечера хозяин через своего секретаря вручил каждому из артистов крупную сумму денег за выступление и, узнав, что нашей знакомой предстоит сделать небольшое турне по городам Германии, очень просил не забыть, по возвращении, опять посетить его перед отъездом на родину, позвонив по телефону из гостиницы, в которой она остановится. Расходились небольшими группами, и скрипачку с ее товарищами провожал тот же молодой человек. Долго они еще находились под впечатлением вечера, проведенного у Мясоедова.

Объехав несколько городов, скрипачка вернулась в Берлин и в один из вечеров, незадолго до отъезда в Россию, позвонила по телефону в квартиру Мясоедова. На противоположном конце телефонного провода ее спросили, с кем она желает говорить, и спокойным голосом сообщили, что Иван Мясоедов несколько дней тому назад арестован и отвезен в место заключения.

В скором времени скрипачка, встретив одного из знакомых, бывшего на вечере у Мясоедова в день ее выступления, узнала кое-какие интересные подробности. Мясоедова отвезли в какое-то из мест заключения в Германии, скоро его перепроводят в Англию, где и будут судить по обвинению в выпуске фальшивых английских фунтов стерлингов.

Услышав этот очень взволновавший меня рассказ, я прежде всего подумал об отце Мясоедова и порадовался, что его нет в живых. Затем припоминались и стали понятными кое-какие особенности жизни Вани.

Прошло еще несколько лет. Мне приходилось бывать в Ленинграде, и я, встречаясь там со многими бывшими учениками Академии, знавшими молодого Мясоедова, расспрашивал, нет ли вестей о Ване, где он и что с ним? Обычный ответ был: «Ничего не слыхали».

Наконец, однажды я узнал, что кто-то, вернувшись из Италии, сообщил, будто не только слыхал, но и видел даже какую-то итальянскую газету, где подробно сообщалось о судьбе Мясоедова. Он был приговорен к пожизненным каторжным работам в одной из отдаленных английских колоний.

В Москве в тридцатых годах я нередко бывал у А.В. Щусева, с которым меня объединяли общие интересные и дорогие воспоминания о наших встречах в Петербурге, когда он посещал моего отца, и об Академии, где он учился на архитектурном отделении. Здесь же, в Москве, у него почти каждую субботу собирались очень интересные люди из среды художников, архитекторов и артистов Художественного театра.

Однажды, сидя, как обычно, за чайным столом, где и велись беседы иногда допоздна, я услышал, как один из молодых архитекторов, только что вернувшийся из командировки в Полтаву, желая привлечь внимание Алексея Викторовича, обращаясь к нему, сообщил, что он в Полтаве случайно узнал кое-что очень интересное о человеке, которого Алексей Викторович, вероятно, знал, учась в Академии художеств. Общий разговор за столом умолк, и я весь обратился в напряженное внимание.

Вскоре после революции было решено построить обсерваторию в Полтаве. Но время шло, что-то не ладилось, и вот только недавно приступили к тщательному исследованию места в окрестностях Полтавы в бывшей усадьбе известного художника Мясоедова. Там оказалось две постройки: старый дом отца и флигель, обновленный сыном. Вот этот флигель и оказался очень подходящим для намеченной цели.

Когда при строительстве стали разбирать полы, обнаружили под комнатой глубокий подвал с входом в него, проделанным под большим столом и так замаскированным, что на первый взгляд его никак нельзя было заметить. Открывался он при помощи особого приспособления. Все это наводило на мысль о тайне, тщательно охраняемой. Но скоро и тайна стала явью. Один из рабочих нашел в куче мусора небольшой деревянный прямоугольник, покрытый с одной стороны медной пластинкой, на которой был вырезан тонкий рисунок. Как выяснилось, это была матрица для печатания фальшивых американских долларов. В этом доме никто не жил, за исключением Ивана Мясоедова, исчезнувшего неизвестно куда перед революцией или в самом начале ее. Ясно, что при спешном бегстве за границу матрица была уронена и забыта. Таков был рассказ молодого архитектора, вернувшегося из Полтавы.

Через день-два я специально позвонил Алексею Викторовичу и договорился, что зайду к нему на минуту. Я объяснил ему, какое значение имело для меня то, что я услышал от молодого архитектора, как это заинтересовало меня. Тут же я подробно рассказал ему всю историю о Мясоедове-сыне, и мы оба порадовались, что судьба избавила отца от больших страданий, послав ему своевременную смерть.

Примечания

1. Эти строки в книге «Г.Г. Мясоедов. Письма, документы, воспоминания» (М„ «Изобразительное искусство», 1972, с. 217), составителем которой был В.С. Оголевец, напечатаны в ином, очевидно, исправленном составителем виде: «Мясоедов вскоре с первой женой Е.М. Кривцовой разошелся. От второй жены, рано умершей художницы К.В. Ивановой, у него остался сын Иван, впоследствии тоже художник».

2. Мясоедов Иван Григорьевич (1881—1953) — впоследствии исторический живописец и портретист.

Г.Г. Мясоедов просил Киселева взять его сына в октябре 1885 г., 17 ноября Ваню привезли в семью Киселевых. Мальчик пробыл там до апреля 1886 г. (см.: ГТГ, отд. рук., ф. 109, ед. хр. 1, л. 89, 90, 91, 96).

Н.А. Киселев излагает тот вариант семейной жизни Г.Г. Мясоедова, который он слышал в детстве и который был официальной причиной появления Вани в семье Киселевых.

В действительности К.В. Иванова умерла много позже, в 1899 г. (См.: Г.Г. Мясоедов. Письма, документы, воспоминания. М., «Изобразительное искусство», 1972, с. 312—318).

3. Маковский Николай Егорович (1842—1886) — пейзажист, член-учредитель ТПХВ.

4. За картину «Поход минийцев (Поход аргонавтов за золотым руном)» (1908) И.Г. Мясоедов в 1909 г. был удостоен заграничной поездки.

5. Речь идет о картине 1907 г. «Мицкевич в салоне Зинаиды Волконской импровизирует Пушкину (Москва, декабрь 1826 г.)». Мицкевич в салоне княгини Зинаиды Волконской импровизирует среди русских писателей (справа налево: кн. Вяземский, Баратынский, Хомяков, 3. Волконская, Козлов, Жуковский, Пушкин, Погодин, Веневитинов, Чаадаев и др.)

6. Н.А. Киселев сопровождал XXXVIII выставку ТПХВ в 1910 г. В Харькове она была открыта с 13 сентября по 10 октября.

7. «Проповедник. Этюд» (1908) Репина, экспонированный на XXXVIII выставке ТПХВ, изображал Г.С. Петрова, профессора богословия, в прошлом священника, лишенного сана за оппозиционную деятельность. Петров был публицистом, членом Государственной думы.

8. В декабре 1908 г. Г.Г. Мясоедов вышел из состава членов ТПХВ, но продолжал участвовать на его выставках как экспонент.

9. См. прим. 83.

10. Васнецов Аполлинарий Михайлович (1856—1933) — пейзажист, исторический живописец, с 1883 — экспонент, с 1899 г. по 1903 г. — член ТПХВ.

Щусев Алексей Викторович (1873—1949) — советский архитектор, впоследствии автор Мавзолея В.И. Ленина.

11. По сведениям Н.Э. Киселевой, речь идет о Вере Александровне Шор.