«Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года»

Сугубая современность Репина парадоксальнейшим образом была обусловлена его глубочайшей внутренней эмиграцией, его духовной независимостью от современных «идей». Мы помним, общему взгляду Репин казался крайне непоследовательным и нетвердым в своих суждениях и убеждениях. Однако это далеко не так. Каждое событие внешнего мира строго поверялось — евангельским Словом и Образом.

И изо всех событий, и текущих, и давно прошедших, Репин безошибочно выбирал самое необходимое в данный момент и ему самому, и всем людям. И «озвученное» репинской кистью событие получалось не только остросовременным, но и надвременным, надсобытийным — духовным. Вот несколько строк из письма Репина М.В. Веревкиной. Он приводит здесь в пример Васнецова. Но говорит и о себе.

«...Вы очень ошибаетесь, признавая в живописи только живопись, Вы противоречите себе. Разве Васнецов великолепный живописец? Да, есть в искусстве стороны выше мастерства, виртуозности всякого рода, — есть выражение Духа, который вдруг проявляется иногда в грубых, неумелых чертах и живёт, и царит над всем, потому что Он есть внешнее проявление и несокрушимое бессмертие. Его может постигнуть только вдохновенный, а запечатлеть только избранный»¹.

Именно как «выражение Духа» явился нам «Иван Грозный» — наисовременнейшая из русских исторических картин. Прошло уже почти полтора века со времени её создания (1885 год), но она и сегодня потрясает. Как восход и закат. Или жизнь и смерть.

Как много случайных и неслучайных, но необходимых поводов сошлось в жизни Репина в период пробуждения замысла «Грозного». И как мистически дата появления этой «кровеносной» (по выражению Павла Чистякова) картины совпала с трагической датой другого кровавого события, потрясшего Россию, — с убийством Александра II. (На выставленную в Петербурге, в феврале 1885 г., картину пришли посмотреть 44 тысячи 600 человек! Толпу на Невском сдерживали конные жандармы.)

Сам художник называл впоследствии разные поводы и случаи, «лёгшие в основание картины»: кровь корриды, увиденная им в Испании, «мода на кровь» в Европе, музыкальная картина Римского-Корсакова «Месть» («Антар»), «тайна» собора Василия Блаженного, в котором ему чудился запах крови, и кровавые революционные события 1871 года во Франции... И, может быть, только в самую последнюю очередь! — убийство разгневанным царём ослушника-сына. Событие в изображённом Репиным виде — не бывшее, но именно так запечатлённое народным сознанием^*.

Кажется, все «поводы» и «случаи» были не что иное, как «гласы свыше», призывавшие Репина именно такую картину написать. Быть может, это Москва, душа России, велела ему показать народу «в лицах» евангельское пророчество: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то» (Мк. 3:24).

Ужасная, но и прекрасная картина. Ведь и «кровавый Ужас!» изображённого на ней, и «море крови» (физиологическую и анатомическую невозможность которого доказывал в Политехе Волошин со товарищи), — ведь это для народного сознания, что сказка, сказываемая малым детям на ночь. Сказка про грозного царя-батюшку. Которого боялись! Но которого и любили! И которого жалели. Иван Васильевич Грозный — первый абсолютный государь, единолично управлявший огромной, сложной, многонациональной страной тридцать семь лет, — был искренне оплакан по смерти своим народом. Народом отнюдь не раболепным. («Есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?» — защищал русского человека Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург».)

Пронзительно русская картина. Ведь драма Ивана Васильевича Грозного (которого опасливый Запад зовёт Terrible — «ужасный») в том, что он, полный духовной силы, высокообразованный, страстный, артистичный^**, — он неотступно и многажды пытался осилить разом два, всегда трагически расходящиеся перед воцерковленным правителем пути, — земной и небесный. Вот что записал в своём путевом дневнике некий англичанин, посетивший Россию в XVI веке: «Царь всё своё удовольствие полагал в двух вещах: в служении Богу, так как он, без сомнения, очень предан своей религии, и в планах, как бы ему подчинить и завоевать своих врагов»².

Истово верующий, но слишком часто вынужденный государственной необходимостью быть жестоким, Иван Грозный нёс свой царский жезл, как крест распятия, с беспрестанным и искренним покаянием.

Народ не осуждал своего царя и легко прощал ему грехи государственные: не согрешишь, не покаешься, не покаешься — не спасёшься. Но смерть царевича от его гнева, сыноубийство, было уже смертным грехом, человеческому милосердию неподвластным.

Но главная-то «речь» в этой картине Репина не о личной драме Грозного, не об ужасе, рвущемся из вывернутых из орбит безумных глаз сыноубийцы. (Этого-то взгляда и не вынес иконописец-старовер Абрам Балашов, изрезавший лицо в 1913 году «убивца» припасённым вострым ножичком.) Главная речь в «Грозном» — о жалости и страдании, и главная мольба страдающего — о сострадании и прощении. Ведь всем обещано: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас...» (Мф. 11:28).

На это прямо указывает и композиция картины — «пьета», и уходящее, но прощающее лицо царевича Ивана, ещё миг назад живое и уже миру не принадлежащее; и рука его лежит на карающей руке отца — утешительно и утешающе...

И случайность ли, что Репин рисовал своего золотого царевича с неотмирного Всеволода Гаршина? — незлобивого, ангельского, более всех, кажется, созданного «по образу и подобию». «Когда Гаршин входил ко мне, — вспоминал Репин, — я это чувствовал всегда, ещё до его звонка. А входил он бесшумно и... всегда вносил с собою тихий восторг, словно бесплотный ангел»³.

А русский народ спустя некоторое историческое время, оставив небывшее событие сыноубийства былине, сказке, песне, тоже простил своего царя, жалея его и за тяжесть государева креста и за «убиенного злодейски» в Угличе младшего его сына, царевича Димитрия, причисленного Россией к лику Святых (о смерти которого царь Иван, по милости Божией, не узнал).

И, наконец, о свете в картине. О свете как обещании Прощения.

...Высокое узкое оконце в царских покоях, почти бойница... Но нет, не оно источник такого света. Свет, как будто источается из золотого платья царевича. Это свет иного мира, куда уходит... ушёл царевич и все, бывшие прежде него. И откуда пришла однажды всем весть о Воскресении. И о Прощении. И сказано было: «Утешайтесь надеждою» (Рим.12:12). Да мы и утешаемся. И картина Репина нам утешение обещает.

Примечания

*. Царевич Иван Иванович, заступившийся за обиженную царём жену, по свидетельству осведомлённых западных и русских хронистов, не был положен на месте смертельным ударом в висок. От удара посохом или от сильной душевной боли он впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой, проболев 11 дней, и умер. Как писал летописец: «Яко от отца своего ярости прияти ему болезнь, от болезни же и смерть»⁴.

**. Константин Аксаков указывал в И. Грозном природу «художественную». Ему вторил и Николай Костомаров: «Иоанн IV был природа, художественная, художественная в жизни... он художественно понимал добро, красоту его, понимал красоту раскаяния, красоту доблести, — и, наконец, самые ужасы влекли его к себе своею страшною картинностью»⁵.

1. Цит по: Новое о Репине. — Л., 1969. — С. 55.

2. Россия это сама жизнь (сост. Р.А. Балакшин). — М., 1999. — С. 52.

3. И.Е. Репин. Далёкое близкое. — М., 1953. — С. 357.

4. Р.Г. Скрынников. Иван Грозный. — М., 1983. — С. 236.

5. К.С. Аксаков. Сочинения исторические. — М., 1889.