«Арест пропагандиста»

Тема «русского бунта», его вестников и участников отмечена в творчестве Репина красным. Но не царским сказочным красным, как в «Грозном», не глубоким и торжественным, как в «Заседании Государственного Совета», а красным — революционным. Цветом злого, страшного, весёлого и глупого — пропадай всё пропадом! — пожара.

Такой «красный» — это рубаха пропагандиста («Арест пропагандиста»), косоворотка заговорщика («Сходка»), флаги и венки («Митинг у стены коммунаров на кладбище «Пер-Лашез в Париже»). И почти сплошь «красные» работы — «Расстрел демонстрантов», «Красные похороны», «У царской виселицы», «Манифестация 17 октября 1905 года»^*.

И ещё: также символичен красный цвет рубахи на портрете великого бунтаря Стасова, мечтавшего, но не успевшего написать великую книгу об искусстве под «красным» названием «Разгром».

Цвет крови, пугавший и мучивший Репина в детстве, он подсознательно не любил. Конечно, он ценил его как один из сотен оттенков общего «красного». Но всегда внезапные и всегда долгие кровотечения сделали для него тот «красный» психологической субстанцией тревоги, и потому в репинских картинах он нередко становился цветом предсказуемой беды. Не всякий, конечно, «красный», а именно этот цвет-бред из памяти детства — тревожный, раздражающий, как звон неотвязного комара. Цвет жидкий, будто разведённый. Цвет тянущей боли. Тянущей в погибель.

Интегральная степень болезненности, уродливости и темноты революционных (читай, «красных») лиц «красных» картин Репина эстетически едва терпима. Как этого критика не замечала?..

Репин, пожалуй, первый угадал и почувствовал эту «жажду красного» в обществе — как жажду крови. Ведь неслучайно уже с 90-х годов так же наливаются красным, ...кровавятся... картины ученика и любимца Репина — Ф. Малявина, которого художник называл гениальным представителем нового вида искусства. Вот его отзыв о картине Малявина «Вихрь» (1906 г.):

«Ещё издали это большое полотно поражает вас цветом свежей крови, залившей всю картину. Подходя, вы замечаете в хаосе окровавленных лохмотьев загадочно пляшущих русских баб. В лицах и движениях фигур видна холодная оргия медленных движений и затаённой жестокости»¹.

Какая страшная и какая провидческая рецензия!

Пройдёт совсем немного исторического времени, и «случайный драматург», доктор Иван Михайлович Саркизов-Серазини, мечтавший лечить человечество солнцем, будто из воздуха схватит и зафиксирует в своей лихорадочной комедии «Сочувствующий» (1925 г.) тот момент, когда Россия, «смеясь», расставалась со своим (уже не своим, но ещё не понимаемым!) братоубийственным революционным прошлым.

Приведу совсем небольшой фрагмент из этой захлёбывающейся, косноязычной, истеричной пьесы, подзаголовком которой вполне мог бы стать медицинский диагноз: «социальный шоковый реактивный психоз». Говорит герой пьесы Шантеклеров, отвечая на вопрос: «...Страшно на баррикадах?»:

— На баррикадах? Как вам сказать? Вначале — да, ну а потом — нет. Лежишь на мостовой, качаешься на телефонной проволоке, налетаешь на трамвайные вагоны, машешь красным знаменем и думаешь единственно о том, когда над землёй взойдёт солнце свободы <...>. Иногда идёшь в атаку! Стреляешь, ты убиваешь, тебя убивают, и всюду кровь! Направо, налево, сначала реки, потом озёра, наконец, море крови окружает тебя, и ты, как необитаемый остров, колышешься на кровавых волнах и в руках держишь флаг <...> (пьянея). Страшно. Вы сказали — страшно? Ничуть! Ветер тебя носит с севера на юг, с юга на север!.. Пить захочешь — пьёшь горячую алую «кровь, пьёшь, как вино, как воду!.. Кровь освежает!»².

Вот так! Смех расставания с прошлым сделался пронзительно балаганным. Но потрёпанный революционными ветрами занавес в финале символически, и как будто навсегда, скрыл от зрителя, теперь уже «советского человека», ужас и трагизм исторического Произошедшего, волшебно превратив братскую кровь в клюквенный сок. И отныне красный цвет в России — это только праздник: плакаты, лозунги, парады; красные пролетарии, ...богатыри, ...текстильщики, ...фарфористы, ...кони, ...квадраты... и т. д., и т. п., не перечесть! — весёлая игра молодой страны в «красное». И в этом «новом красном» — никакой боли, опасности, злодейства и разбоя. Отныне он только радостный цвет. А с 1945 года — он победный!

...Однако до победного «красного» ещё далеко, да и до доктора-драматурга, показавшего кровь как смешное и нестрашное, тоже не близко...

В картине «Арест пропагандиста» герой, именно герой, и даже как бы святой для передовой интеллигенции того времени, отмечен не только красным цветом рубахи, но и рыжим (в просторечии, красным) цветом волос. А ведь мы ведь помним упреждение русских иконописцев: один Иуда рыжий!

И вот этот рыжий, композиционно пригвождён Репиным к позорному столбу в центре картины. Все окружающие персонажи — испуганные, любопытствующие или никак происходящего в толк не возьмущие, все они — свои, простецы, сельская родня — народ.

А тот, у столба, — о! он, конечно же, совсем не простец, он иной. — Чужой!

Хотя в первых эскизах картины (1879 года) пропагандисты ещё «свои».

В одном варианте — это шебутной, грамотный, но вредный мастеровой, этакий шукшинский «чудик». И люди (в основном, бабы с ребятишками, обступившие его по-свойски близко-тесно) смотрят на него жалостливо, — как на поднадоевшего деревенского правдоруба, бесполезного и безвредного.

В другом эскизе — пропагандист — «инородец» азиатского типа. Народ на него смотрит строго, но не вчуже. Ведь русские и «тюрки» — татары, чуваши, башкиры, алтайцы и другие испокон веков живут рядом, они свои. А этого беднягу, видно, бес попутал... Что ж, в семье не без урода...

Но на главной картине у пропагандиста совсем другое — чужое лицо. Такие, высоковыйные, — не из многонациональной русской семьи. Они иного мира. Они — кого народ всегда зовёт: «враг», «лукавый», «чёрная сила», «тот».

Кажется, что этот же рыжий изображён и в «Сходке», и в «Отказе от исповеди».

«Отказ...» беспросветен. В самом герое картины нет и фотона света, он кутается, прячет замёрзшие руки в рукава тюремного халата, который на нём едва держится.

Сам-то художник назвал картину «Перед исповедью». Переименование её в «Отказ от исповеди» произошло уже после революции. Стало быть, Репин оставлял заключённому надежду — надежду на «свет, что и во тьме светит». В этой мрачной картине «светит» лишь крест в руке священника... Неяркий свет спасения.

«Враг», «лукавый, «тот», «не-наш», «кромешный», «морок» — имена всем известного Вечного персонажа. И «пропагандист» для русского — того же рода-племени имя. И строка из «Отче наш»: «...Но избави нас от лукавого» — про него. Так что «Арест пропагандиста» всегда своевременная картина. Для понимания русской истории.

Примечания

*. И.В. Гессен — современник и приятель Чуковского, политический деятель, публицист, издавший в эмиграции в 1921—1937 гг. 22-томный документальный сборник «Архив русской революции», увидев красную «Манифестацию...», сказал: «Вот почему не удалась русская революция, — ведь это же карикатура на русскую революцию». И «прогрессивная интеллигенция» этой картиной была тотально оскорблена³.

1. Цит по: Новое о Репине. — Л., 1969. — С. 20.

2. Забытые пьесы 1920—1930 годов. — М., 2014. — С. 165—241.

3. К. Чуковский. Дневник. В 3 т. — М., 1994. — Т. 1 (1901—1929). — С. 41.