«Запорожцы пишут письмо турецкому султану»

«Смертная» тоска-мечта маленького Ильюши Репина о «кисточках и красочках» в раю, о рисовании без времени и без устали — всегда! — воплотилась в его жизни. В полной мере. Но в мере совершеннейшей — в «Запорожцах».

Прежде всего, это высочайший образец гармонии, вернее, угармонизированности красочных сочетаний. О цвето-исполненности репинских картин следует говорить особо. Как неизвестных античных мастеров, расписывавших «аттические вазы», называют в атрибуциях «мастер отставленных локтей», «мастер дельфина», «мастер Афины», мастер «Красной линии» или «Длинного носа» и т. п., и т. п., — так и Репин мог бы там, в античности, называться «мастером цветовых гармоний».

«Запорожцы» — многоцветно-драгоценный гобелен. Именно в «Запорожцах» явлен триумф красочных сочетаний — невероятный и никем до сих пор не превзойдённый. Здесь же — остановленное как прекрасное мгновение грубого, «скифского» хохота-ржания. Считается, и об этом немало сказано, и это, в общем, справедливо, — что остановленное в живописи физиологическое действо — неприятно, не эстетично и мешает воспринимать арт-объект как прекрасное. Но вспомним: в нашем историческом контексте репинское «остановленное мгновение» и было в высшей степени прекрасным!

Смотрим. Перед нами Запорожская Сечь. Военный лагерь в дымах костров. ...Пение (всё басы! басы!), хохот, конский топот (ах, как просится пушкинский «конский топ»), слышится далёкое ржание... коней не видно почти, они далеко, на заднем плане, едва различимы, будто из детства Ильи... И вдруг! — Яростная ругань... и вдруг! — Короткая молитва... И чудные Запорожцы с лужёными-закопчёнными — «чертовскими» лицами. («Чертовский народ!» — восхищался Репин). Этот отборный, прекрасный и отважный, человеческий сброд в волшебно-живописных одеждах изображён вдохновенно, и страстно, и весело. А каждая вещь из «амуниции» запорожца: кисет, пороховница, сабля, рушница, пистоль, сбруя, свитка, смушковая шапка, узор на «вышиванке», медные и серебряные украшения на оружии, и даже малая, едва незаметная глазу клёпка на сабельной «пихве» (ножнах) — всё это было «сделано» на холсте с подробностью и крепким мастерством ремесленника, «старовинных» времён...

И это ещё не всё. Великолепное живописное сборище и действо будто погружено в огромный котёл с мерцающими, туманящимися, перетекающими друг в друга красками. И в этом чудном вареве «чертовский народ» обновляется, преображается и является зрителю как многоцветное сокровище, как праздник, как победная радость!

Некоторые, увы, немногие, художники «красочную» сторону репинского дарования ценили в первую очередь. Изысканный, тонкий Бенуа, например, сетовал, что редко кто видел и умел любоваться красотой репинских картин, «отличных по краскам», и что даже рьяные его поклонники больше изумлялись «верности передачи натуры»¹.

Искусствовед и художник, Николай Эрнестович Радлов, пожалуй, единственный так верно описал уникальную особенность живописного мастерства Репина: «В его колорите, при самой неряшливой и вульгарной гамме, чувствуется всегда редкое чутьё красочных отношений, но есть, на мой взгляд, одна область, где одарённость Репина почти несравненна: это область тональных определений. Точность и лёгкость, с которой он фиксирует световые (! — В.К.) градации цвета в зависимости от его положения в пространстве, быть может, — самая высшая черта репинского таланта, и, может быть, именно здесь следует искать «репинское», то, что иногда спасает для нас самые неудачные работы художника»².

Вся история, мифология и скифско-христианская идеология Запорожской Сечи легко поместилась на одной живописной странице, в одной великой картине, сгустившись в одно яркое мгновение.

За те несколько минут, что мы стоим перед «Запорожцами», — до детского «отомри!», когда вновь задвижутся люди, заржут кони, щёлкнет нагайка, стрельнет пищаль... мы успеваем запомнить и полюбить их всех — разом! Как отцов, дедов, братьев. И по древней крови, и по общей вере.

«Запорожцы» впечатываются в память на всю жизнь, уютно умещаясь в душе, уменьшаясь в ней до размера знакомой с детства открытки или пёстренькой почтовой марки.

Эта картина — из ряда вон. Во все другие большие репинские картины «идея» вкладывается легко, — даже без ведома и желания автора, — как это было с «Бурлаками» или с «Арестом пропагандиста». А в «Запорожцах» Репин не решал, кажется, иных задач, кроме художественных. «Тело как тело» (репинский постулат!), и смех как смех, да и быт как быт — и только! Эта картина — великая шутка, картина — праздник! «Грубовато написано; но зато здорово, по-русски»³, — отозвался о «Запорожцах» П.П. Чистяков, любимый «учитель великих», у которого Репин по окончании курса в Академии с золотой медалью(!) брал уроки рисования.

Весёлая простота замысла уже сама по себе назначила «Запорожцев» «народной картинкой» (размер полотна для этого жанра не имеет значения). Однако русский народ, как никакой другой, любит сказочность, нуждается в ней. И сказочностью в «Запорожцах» стали репинские краски, их «ненаглядная красота». О популярности же картины свидетельствует её поселённость в народном творчестве: копирование, перегравировка на доски (целиком и отдельно) главных героев, вышивание фрагментов... Была даже копия картины в керамике, невероятно обрадовавшая Репина. Его восхитил этот простодушный шедевр, так же как развеселил пушкинского Моцарта скрипач в трактире, что «разыгрывал Voi che sapete»^*.

«Но это такая прелесть!!! — писал Репин пушкинисту П.Е. Рейнботу. — И ведь главное: она сделана казаком, который так хорошо чувствует свою сферу, и родные предметы, и обстановку, и родных братьев-героев. Как он умно прибавил бандуру! Как положил у места ещё кобзу! И все типы продуманы, прочувствованы и воспроизведены автором барельефа с душою, по-родственному, прелесть!»⁴.

Великие великодушны. И шутки их великолепны.

Правда, картину «Запорожцы» можно представить и как отеческую шутку Создателя над своим художником. Здесь Репин оказался как бы в ловушке собственного таланта. Абсолютное живописное совершенство картины парадоксально «навредило» ей. Гениальное мастерство затмило, засветило, перекрыло начальные замыслы и смыслы. Как колдовство. «Мне думается, — писал М.В. Нестеров о «Запорожцах», — картина эта была бы лучше, если бы была немного хуже, право!»⁵.

Что возразить на это?

Святитель и богослов Василий Великий, византиец, в своих трудах и беседах разграничивал «доброе» (т.е. хорошее, добротное, зрелое) и «прекрасное». Зрелым он называл то, что в своё время достигло полного расцвета: «Так хороша пшеница, когда она поспела для жатвы. Хорош виноградный плод, когда он по истечении времени, переварив в себе соки, достиг совершенства»⁶. «Запорожцы» — тот самый плод, «достигший совершенства».

А ведь самый главный смысл картины — в остановленном художником мгновении торжества запорожского воинства над турками. В ней играет и радуется непреходящий, вневременной праздник Торжества Православия. Праздник вызволения из мусульманского пленения тысяч и тысяч православных русских людей.

Этот главный смысл и почувствовал, и принял народ. И легко взял в себя — в свою семью, в украшение своих жилищ и жизней репинских хохочущих «Запорожцев».

И потому так возмутил Репина Н.Н. Ге, который осмелился сравнить хохочущих запорожцев с кутилами из ресторана Палкина. Оскорблённый за «рыцарей добра и правды», художник пишет о них В.В. Стасову защищая и себя, и их: «Довольно, — сказали они туркам, — мы поселяемся на порогах Днепра и отныне разве только через наши трупы вы доберётесь до наших братьев и сестёр... если Вы помните, что даже в последний свой поход в Крым Сирко вывел оттуда до 6000 пленных христиан. И этим самым не «хварисействовали», не напускали на себя маску смирения. А жили весело и просто»⁷.

Словом, народной — весёлой и простой по духу и сути — получилась эта картина.

Примечания

*. «О вы, кому известно» (ит.). Ария Керубино из 3-го акта оперы Моцарта «Свадьба Фигаро»

1. Цит по: Валентин Серов в воспоминаниях, дневниках и переписке современников. В 2 т. — Л., 1971. — Т. 1. — С. 405.

2. Н.Э. Радлов. От Репина до Григоровича. — СПб., 1923. — С. 17.

3. Цит. по: Репин. Художественное наследство. В 2 т. — М.; Л., 1949. — Т. 2. — С. 72.

4. Там же. С. 57.

5. М.В. Нестеров. Письма. Избранное. — Л., 1988. — С. 29.

6. В.В. Бычков Византийская эстетика. — М., 1977. — С. 82.

7. Цит. по: Репин. Художественное наследство. В 2 т. — М.; Л., 1949. — Т. 2. — С. 69—70.