«Бурлаки на Волге»

Поистине всенародная слава пришла к Репину с демократическими «Бурлаками» (написанными, кстати, по заказу Великого князя Владимира Александровича, тогдашнего вице-президента Академии художеств).

«Бурлаки» — первый и сразу — высочайший всплеск репинской гениальности. И — первое явление в русской живописи репинского света. А что? Разве не было в русской живописи до Репина солнечных восходов, закатов, жарких полудней? Не счесть! Но только свет «Бурлаков» поразил Россию.

Великое полотно и великое действо. Следует наконец решительно оставить для давнопрошедшего времени все обличительные мотивы и характеристики этой картины. Бессчётное число раз ему, бедному, приходилось, смущаясь и оправдываясь, повторять, что, когда он писал «Бурлаков», то строк Некрасова: «Выдь на Волгу... и т. д.», ещё не знал! А то, что по Волге уже ходят пароходы, и бурлацкие артели стремительно становятся анахронизмом, — знал, как не знать... Но не в этом же дело!

«Бурлаки» были для Репина не социальным и не «высочайшим» заказом, а увлекательной живописной задачей. «Бурлаки» начались с того, что во время поездки Репина на этюды, по Неве до Усть-Ижоры, его поразил и страстно увлёк контраст: цветник прелестных дев на берегу и тёмная, тяжёлая туча бурлаков, движущаяся на них. Репин и хотел поначалу в эскизах и акварельных этюдах только это красочное противостояние передать...

Но «феноменальный юноша» (характеристика Репина), пейзажист Фёдор Александрович Васильев, увидев «невские» эскизы Репина, сказал ему: «Тут эти барышни, кавалеры, дачная обстановка... а эти — чумазые, уж очень как-то искусственно «прикомпоновываются»... — смотрите, мол, какие мы несчастные, уроды, гориллы... Картина должна быть шире, проще... Бурлаки так бурлаки! Я бы на твоём месте поехал на Волгу...»¹.

И Репин поехал на Волгу. Писать бурлаков и свет. И совершил — снова первый! — живописное чудо, показав нечеловечески тяжёлый, унизительный труд как внешнее и несущественное для всегда на Господа уповающей русской души. Эту душу он и написал. Отсюда — и Свет.

И Фёдор Михайлович Достоевский с сердечным облегчением и радостью увидел в картине это терпеливое презрение труда. Вот вкратце его впечатление: «Чуть только я прочёл в газетах о бурлаках господина Репина, то тотчас же испугался... Даже самый сюжет ужасен: у нас как-то принято, что бурлаки всего более способны изображать известную социальную мысль о неоплатном долге высших классов народу... К радости моей, весь страх мой оказался напрасным: бурлаки — настоящие бурлаки и более ничего... Некоторую утрировку можно заметить, впрочем, и у господина Репина: это именно в костюмах... Такие лохмотья даже и быть не могут... Впрочем, в сравнении с достоинством и независимостью замысла картины, эта крошечная утрировка костюмов ничтожна»².

По поводу «лохмотьев» рискну не согласиться с Фёдором Михайловичем, они не «утрировка», нет. Прежде всего, они — невероятное колористическое мастерство. На первый взгляд, не разобрать ни материи, ни цвета бывших одежд. Но приглядишься поближе и, не то что видишь ясно, нет, почти угадываешь: вот истлевший розовый ситец, вот бывшая зелёная холщёвая крашенина... Потерявшие всякое родство с одеждой, однако исполненные неявной изысканной тональной гармонии, непостижимо передающие ветхое как прекрасное, — эти, ставшие невещественными одежды, опадая, осыпаясь под взмахами репинской кисти с потных, усталых тел, обнажают евангельскую истину и евангельскую сущность этих двенадцати (без одного, отпавшего — Иуды), идущих и грядущих вовек: «Душа не больше ли пищи, а тело одежды?» (Мф. 6:25)^*.

И современники удивлённо восхитились солнечностью «непосильно-трудовой» картины. Хотя, собственно, чему удивляться? — жаркое лето стояло тогда на Волге... Но, повторю, разве мало «летних» картин писалось о России? И только репинский свет был всеми замечен. Не оттого ли, что это был не живописный, пейзажный свет, а особенный нетварный Свет, которым исполнена вся наша жизнь; «свет от русской иконы», можно назвать его и так. Венский критик Фридрих Пехт, заканчивая обзорную статью о Всемирной выставке, пишет: «Во всём художественном отделе нет другой, столь солнечной картины!»³.

...Идёт бечевой, движется на нас — или мимо нас? — народная сила. Сила русских простецов, не ведающая ничего об апостольском своём служении. Но Репин это служение показал. Поставленный в бечеву коренником «грек»-Канин, философ и расстрига, похожий на святого на искусе, — это загадка. Канин — многосмыслен. Он прост, силён, спокоен, как былинный богатырь. Он олицетворяет путь преодолений для России. Но он же указывает и иной путь: путь смирения, терпения, упования: «под Богом ходим», что открывается крестным знамением и кратким напутствием — «С Богом!».

В марте 1873 года «Бурлаки» были выставлены в Санкт-Петербурге, перед отправкой на Всемирную выставку в Вену. Репин делится радостью с Третьяковым: «И от всех я слышу только лестные отзывы, — публика толпится»⁴. Царящий над художественной критикой Стасов писал о «Бурлаках»: «Репин явился теперь с картиною, с которой едва ли в состоянии помериться многое, что создано русским искусством. Репин — реалист, как Гоголь, и столько же, как он, глубоко национален»⁵ (! — В.К.).

Крамской понял и принял «Бурлаков» как открывшееся окно в новую русскую живопись. «...Но уж такая судьба русского общества, — писал он Поленову, — что то, что было вчера ещё впереди, завтра, в буквальном смысле — завтра, будет невозможно, и не для одного или двух невозможно, а для всех станет очевидным. Четыре года тому назад Перов был впереди всех, ещё только четыре года, и после Репина «Бурлаков» он невозможен⁶.

А вот и «устами младенца» об этом. А.Н. Бенуа увидел «Бурлаков» ребёнком: «...Картина была ещё в полной свежести (всего пять лет прошло с её написания), блистала светом, яркостью красок, затмевая всё вокруг себя и производя прямо ошарашивающее впечатление. Помнится, какие-то большие пытались мне её «объяснить» и возбудить во мне, мальчишке, сострадание к этим «несчастным», но мне эти объяснения казались докучливыми, и я не мог оторваться от того, что мне доставляло невыразимое наслаждение... мне картина нравилась как таковая, и я, благодаря ей, познал, что картина вообще может нравиться чем-то таким, что не есть миловидность лиц, блеск костюмов, привлекательность пейзажного мотива, приятность колеров, тонкость выписки, ...а что она может нравиться всем своим существом как органически связанное целое, как вещь, имеющая свою внутреннюю подлинную жизнь»⁷.

Какой молодец! — Так и надо: смотри — душой! Словом, картина всем неожиданно очень понравилась. «Тёмная», как твердили со всех сторон, Россия оказалась ослепительно светлой. Именно такой народ её понимал и помнил, и о такой всегда скучал. В 1878 году Россия наконец доскучалась до «Бурлаков»!

Примечания

*. Приведу уместное здесь описание подлинной одежды «волжских разбойников» (из этой братии выходили и бурлаки). «...В их костюмах поражала характерная смесь народности, прежде всего, и нищеты с роскошью, которой на Волге, как и в Запорожье, щеголяли из презрения к богатству. Вся изодранная, в дёгтю и сале, холщовая рубаха, такие же панталоны, а на голове боярская соболья шапка» («Нива», № 7, 1872 г.). — И я совершенно не удивилась бы, если бы независимые и характерные репинские бурлаки дружно бы достали по осени из своих заплечных мешков собольи шапки».

1. И.Е. Репин. Далёкое близкое. — М., 1953. — С. 222.

2. Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений. В 12 т. — СПб., 1895. — Т. 9. — С. 260—262.

3. Цит по: Г. Прибульская. Репин в Петербурге. — Л., 1974. — С. 115.

4. И.Е. Репин. Переписка с П.М. Третьяковым. 1873—1898. — М.; Л., 1946.

5. Цит. по: Г. Прибульская. Репин в Петербурге. — Л. 1974. — С. 56.

6. И.Н. Крамской. Письма, статьи. В 2 т. — М., 1965. — Т. 1. — С. 318.

7. Новое о Репине. — Л., 1969. — С. 139.