(Болезнь?)

...Мы ставим «оберегающие» скобки и знак вопроса не главе даже, но очень важной для нас теме. Медицинскими свидетельствами о наследственном недуге семьи Репиных мы не располагаем. Но есть много свидетельств иных.

Мы помним, он всем казался разным: простым, хитрым, щедрым, скупым, скромным, несдержанным, чу́дным и чудным...

Словом, он казался всем, но был для всех — никто, инкогнито.

Страшная нервность и вспыльчивость, так осложнявшая, по многим воспоминаниям, его отношения с близкими, оправдывалась окружающими лишь его огромным талантом и детским прямодушием. Он сбегал от непонятной ему самому, осложнявшей ему жизнь и беспокоившей его друзей непонятной «болезни» в свои многолетние картины. Спасаясь там, в возлюбленных «очарованиях» мира? И отчего-то не просто весело, но, кажется, с радостью, роднил себя с гоголевским Поприщиным. Часто, слишком часто, гениально и беспощадно рисуя его, будто повторяя себя. И речь Репина, в особенности эпистолярная (и именно тогда, когда он писал не о живописи и не друзьям, а «отмахивался» от слишком тесно окружающей жизни, суеты сует), была иной, раз как будто прямым продолжением «Записок сумасшедшего»...

Что-то в их роду шло не так. И дети... «Старшие дочери больны, все больны!» — с грустью писал он своему другу Д.И. Яворницкому. — ...Вот повесть «За чужий грих» — все мы несём уплату за чужий, а може, за свий грих»¹. И будто бы однажды медицинское светило, академик, князь Иван Романович Тарханов, гостя в Пенатах, обратил своё профессиональное внимание на висевший на стене портрет молодого человека: «Типичный портрет клинического идиота, — кто это?» — «Мой сын Юрий», — совершенно не обижаясь, отвечал Репин»^{* 2}.

Дети были его пожизненный крест. Но Репин поразительно терпеливо, не ропща, — можно ли сказать: легко и нежно? — но я скажу так, — нёс его до последнего дня. Портреты его дочерей («Осенний букет», «Стрекоза», «На солнце», «Портрет Нади Репиной»), — лучшие портреты дочерей в мировой живописи, но не по красоте моделей или по мастерству и изяществу кисти. В них другое: очевидная правда душевного недуга в их лицах побеждена абсолютной отцовской любовью. И преобразована ею даже не в категорию красоты, как бывает в парадных портретах, а в категорию «некрасоты ненаглядной».

Мы позволили себе обозначить эту крайне деликатную тему в биографии Репина только потому, что она, возможно, и крайне субъективная, — вдруг окажется важна для будущего, бережного и объективного толкования его творчества.

Это, безусловно, задача специалистов — психологов, психиатров, генетиков: проследить, как, в каких формах или невидимых неспециалисту деталях проявляется в творчестве, в плодах творчества, тот или иной душевный надлом или болезнь. В частности, интересно было бы узнать, чем специалисты могли бы объяснить крайнюю «экзальтированность взгляда» у столь многих репинских персонажей — душевным «непокоем» художника? или нравственным недугом его эпохи? (Кстати, одним из терминов дореволюционной психиатрии было «социальное умопомешательство»).

Молодой Репин почти никогда не говорил о болезнях. Иногда лишь, редко-редко, в его письмах среди многочисленных авторских жизнеутверждающих восклицательных знаков и свободолюбивых тире встречаются указующие «дефисы» — короткие стежки невольных и неохотных жалоб на здоровье: «Я нездоров...», «Здоровье моё не очень...», «Сегодня даже не досмотрел выставки, нехорошо сделалось...», «Я почти совершенно здоров...» и т. п., и т. п.

Лишь один раз он сказал чуть больше. В 1877 году. Репину только 33 года. Он в отчаянии пишет В. Стасову: «...Да, я болен, болен и болен... В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает всё окружающее, тело моё слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки... остаётся только плакать... И несть спасающего!!! Никто не даст мне крепкого тела, и не могу я переместить туда своей души»³.

Друзья беспокоятся. Антокольский пишет Стасову: «Боткин заверял меня, что здоровье Репина совершенно удовлетворительно, и никаких опасностей нет у него, а было только простое расстройство нервов...»⁴.

Крамской пишет Репину: «Я решительно не понимаю рода Вашей болезни, а что Вы больны — это слишком ясно. Но что же это с Вами? Неужели это расстройство надо отнести только к нервам, которые страшно потрясены у людей, любящих искусство и одарённых к нему талантом?»⁵.

Доктора же велят Репину купаться.

Репин, мы знаем, победил, «обуздал», побеждая и обуздывая всю жизнь и всякий час свой недут (или болезненно страстный, взрывной темперамент). Победил работой. Следуя назначенному: «Восходит солнце... Выходит человек на дело своё и на работу свою до вечера» (Пс. 103:22, 23). «Единственное спасение — работа», — твердил он ежедневно, как Отче наш, себе и каждому. Невидимая глазу генетическая «неисправность» чудесным образом запустила perpetuum mobile художника. И, возможно, благодаря — именно благодаря! — болезни, Репин до глубокой старости сохранял необъяснимую для окружающих (но как раз объяснимую гипертонусом его нервной системы) мощную работоспособность. Ему периодически отказывала изработанная правая рука. Он выучился писать левой, а палитру, вырезанную «круглой скамеечкой», вешал на пояс. И дом в его Пенатах был насквозь исстукан, исчёркан, обзвучен вечным топотком его упрямых старых ног перед огромными полотнами: вперёд — мазок! назад — взгляд! Вперёд-назад-вперёд-назад... до отчаяния, до обмороков...

Примечания

*. Это часто публикуемая, в разных, правда, вариантах история. В дневниках Чуковского эта сцена (со слов скульптора Гинцбурга) описана так: «Когда-то Репин написал портрет своего сына Юрия (с чубом). Пришёл к Репину академик Тарханов и говорит: «Великолепный портрет! Я как физиолог скажу Вам, что Вы представили здесь клинически-верный тип дегенерата... Ручаюсь вам, что и его родители тоже были дегенераты»⁶.

Эти строки написаны Чуковским в августе 1925 года. Он совсем недавно, всего два месяца как вернулся из Куоккалы, тогда уже Финляндии, где очень уговаривал Репина возвратиться в Россию.

Репин сомневался, опасался, — не решился. И уже из Петербурга Чуковский восхищённо описывает Репину его юбилейную выставку в Русском музее (открытие 30 мая 1925 г., к 80-летию художника, 340 картин!) — Слова, слова, слова! — чрезмерно, как о чужом. Репин в ответ обнимает, благодарит, благодарит, восхищён описанием «великолепного торжества посредственного художника». Сухой лёд любезностей. Они совсем чужие, это ясно.

И всего лишь два месяца спустя после восторженных эпистолярных признаний в любви — запись о «родителях-дегенератах». А ведь теперь Чуковский уже полюблен читателем, детским и взрослым, самостен в творчестве. Уже написан «Мойдодыр» и «Мухина свадьба» («Муха-Цокотуха»), на пороге «Федорино горе». Слава и народная любовь бегут впереди него... А он всё не может «освободиться» от Репина и с удовольствием повторяет ему слова Гинцбурга, быть может, ища и находя в них для себя оправдание. В нелюбви. И слышится — дальним эхом — смиренный отклик Репина на переданные ему когда-то Чуковским оскорбительные слова Победоносцева о нём и его «Иване Грозном»: «Строки Победоносцева (и, добавим, Гинцбурга) и выписывать не стоило».

1. Репин И. Избранные письма. В 2 т. — М., 1969. — Т. 2. — С. 251.

2. К сожалению, потерялась ссылка на эту цитату в моём архиве. Однако полагаю, что этот часто повторяемый в рассказах о Репине эпизод, не более чем бродячий анекдот в ряду многих и многих о художнике. Достоверных свидетельств современников в открытых источниках мне найти не удалось, — словом, «был ли мальчик-то»?..

3. Репин. И. Избранные письма. В 2 т. — М., 1969. — Т. 1. — С. 206.

4. Марк Матвеевич Антокольский (его жизнь, творение, письма и статьи). — СПб; М., 1905. — С. 89.

5. Репин И. Избранные письма. В 2 т. — М., 1969. — Т. 2. — С. 121.

6. К. Чуковский. Дневник. В 3 т. — М., 1994. — Т. 1. (1901—1929). — С. 346.