Воскресение

Пришло время Илье Репину воскреснуть для живописи...

Как раз на Рождество в доме Репиных появился двоюродный брат Ильи, сирота Тронь-ка, с «красками и кисточками».

«Красок я ещё никогда не видал, — пишет Репин, — и с нетерпением ждал, когда Трофим будет рисовать красками». И вот он! — первый в жизни будущего художника момент творческого восторга: серенькая картинка из азбуки сестры — арбуз, на глазах Ильи превратилась в живое! «То, что было обозначено едва чёрной чертой, Трофим крыл зелёными полосками... Срезанную половину второго арбузика Трофим раскрасил красной краской так живо и сочно, что нам захотелось даже съесть арбуз; и когда красная краска высохла, он тонкой кисточкой сделал по красной мякоти кое-где чёрные семечки, — чудо! чудо!»¹.

Быстро пролетели праздники. Илья никуда не выходил, ничего не видел, кроме раскрашиваемых картинок. И стал горько плакать, когда Тронька собрался уезжать. И тот в утешение оставил ему «и «кисточки, и красочки»! Всё! Свершилось! Маховик творчества был запущен. И сразу на полную мощность. «С этих пор я так в них впился, в свои красочки, прильнув к столу, что меня едва отрывали для обеда и срамили, что я совсем сделался мокрый, как мышь, и одурел со своими красочками... Я раздосадовался и расплакался до того, что у меня пошла из носу кровь и долго шла, и её долго не могли остановить... Помню, как кровь моя студнем застыла на глубокой тарелке»². Спасали обыкновенно: мочили холодной водой затылок, прикладывали к шее со спины железный ключ от погреба, заставляли высоко держать руку и т. д., и т. п. Дня через три кровь перестала идти, Илья снова схватился за красочки, и — кровь полилась снова... И снова... И снова... Кровотечения, обильно сопровождавшие младенчество Репина, и реже, но повторявшиеся в течение всей его жизни, стали органичной составляющей его творческого процесса. Он привык к ним, научился с ними справляться. Правда, часа два приходилось быть осторожным и не пригибаться к столу. Однако надо было терпеть...

Чуть позже Илья поступит в чугуевский корпус топографов, где рисовали акварелью и чертили тушью. Где на тарелках — о счастье! — лежали плитки «ньютоновских свежих красок», мягких, так и плывущих на кисть. Как близко к этим краскам была его собственная кровь, студнем застывшая на глубокой тарелке! Кровотворение... кровь творения... Да, вот так случилось: первой — самой мистической и символической — краской в жизни и работе Репина стала и осталась навсегда красная. Красный цвет стал самым «говорящим» в его творчестве. Он заставлял пульсировать историческое время его картин, превращая их в некие живописные организмы, со своим характером: трагическим («Иван Грозный»), комическим («17 октября 1905 года») или державным («Заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года»).

Сызмала привыкнув к крови, Репин относился потом к ней с философским спокойствием и профессиональным интересом, отмечая, например, с одобрением «кровавость» картин Ф. Малявина. Вот и дочь Репина, Вера, вспоминала с незабытой обидой, что ей, упавшей в детстве с трапеции и разбившей нос, отец не позволял некоторое время остановить кровь: хотел запомнить цвет для «Иоанна Грозного».

А предреволюционная эпоха меж тем уже готовилась к тотальному красному...

Но вернёмся к «воскресению», к началу художества, к истокам, — это здесь самое точное слово. Кровь начинала литься, как только Ильюша, едва дождавшись её остановки, брался за «красочки».

«Я чувствовал себя совсем больным. Сначала раздражался и капризничал, а потом уже... кротко лежал и уже равнодушно слушал, как бабы-соседки... безнадёжно махали на меня рукой и откровенно советовали заказывать мне гробик и шить «смертенную» рубаху и саван.

— Не жилец он у вас, Степановна: посмотрите, какие у него ушки бледные, и носик совсем завострился. Помрёт, накажи меня Бог, помрёт. Это верная примета, когда носик завострился, это уже не к житью...»

Смерть ребёнка в те времена — событие обыкновенное и сопровождаемое милосердным для родителей утешением: грехов у младенца до семи лет нет, отрастут крылышки, полетит в рай... «По тебе мы и голосить не будем, — говорили Илье соседки, — и за нас, и за своих родителей там будешь Богу молиться»³.

На самой границе бытия Илья спокойно и даже с интересом слушает оживлённое обсуждение своей уже скорой посмертной участи. И только одно заботит его: будут ли в раю «красочки и кисточки»?

— А как же! — утешает сердобольная соседка, — весь рай в цветах, всё в цвету, а сколько той розы и ягоды! Вишни кисточками навязаны.

— Ты не про то! — кричит Илья. — Красочки, что по бумаге рисуют, и бумага там есть?

— У Бога всего много, — отвечают ему, — попросишь, и бумаги даст⁴.

Несмотря на верную примету «завострившегося носика», Ильюша не умер. Он слёг сразу после Рождества, и шла уже вторая половина зимы, когда наступило наконец назначенное ему Воскресение — к жизни и творчеству. И было оно подарено Илье, как райское видение Розы.

«Мне до страсти захотелось нарисовать куст розы: тёмную зелень листьев и яркие розовые цветы, даже с бутонами. Я начал припоминать, как это листья прикреплены,.. и никак не мог припомнить, и стал тосковать...»⁵.

Он всё пытался вспомнить «анатомию» розы и рисовал, рисовал её на бумаге... А потом пришла подруга сестры и стала просить «розовый куст» для своего сундучка! А потом пошли подруги той подруги... И все девичьи сундучки в Осиновке украсились кустами райских роз.

Примечания

1. И.Е. Репин. Далёкое близкое. — М., 1953. — С. 55.

2. Там же. С. 55.

3. Там же. С. 57.

4. Там же.

5. Там же. С. 58.