Чугуев: античная рубашка

Биографы Репина твердят и поныне об ужасах аракчеевских военных поселений. Да, это был проблемный проект Александра I, с короткой в исторических масштабах историей (1816—1858 гг.). Аракчеев, реализуя его, только подчинился воле императора, а сам был против «австрийской» идеи: она была обречена в огромной крестьянской стране, где в цикл жизни хлебопашца равноправно включены и страда, и битьё баклуш. Крах идеи военных поселений и неизбежность протестов (которые и последовали, и были жестоко усмиряемы^*) предвидел уже в 1817 году Барклай-де-Толли, утверждавший, что между ружьём и сохой существует «беспредельная разность»: «Там взыскивается позитура, ровный шаг и внимание к команде, а при сохе и у серпа требуется всё тому противное»¹.

У военных поселений была недолгая жизнь, всего около 30 лет, — ничтожный по меркам истории отрезок. Но именно этот Чугуев эстетически и миросозидательно оформил гений Репина. Всё-таки архитектурный чертёж идеи был очень хорош. Его авторами были петербургские зодчие Захаров, Стасов (отец знаменитого критика, с которым всю жизнь рифмовалось имя Репина), Тома де Томон, Шарлеман, Гесте и др. Стоит также помнить, что живая «офицерская составляющая» поселений была носителем и распространителем дворянской культуры в городской и даже в крестьянской среде.

Можно сказать, что, родившись в Чугуеве, Репин родился в «античной рубашке». Ведь город был выстроен по проекту лучших представителей русского классицизма. Задуманный чётким и ровным, как военный шаг, и надев на себя бессмертные формы классицизма, Чугуев стал архитектурным эхом античности.

И как легко она, эта насаженная строгими рядами, военизированная, но всё-таки, сквозь всё! проступавшая, светившаяся античность, прижилась на южных чернозёмах! Всюду! В городской планировке. В согласных с человеком пропорциях построек. В демократическом архитектурном равенстве домов, в чьих портиках и аттиках прятались пенаты, и тени их фигур, с воздетыми рогами, полными вина, угадывались на охре фронтонов и побелке чугуевских очагов.

Так в Чугуеве, задуманном уставно, строго, прямолинейно, поселилась и обрусела до провинциального тёплого южного уюта протагорова убеждённость: «Человек есть мера всех вещей». Такая родственно, анатомически соразмерная человеку архитектурная среда, исключающая пошлость, сентиментальность и вычурность, ставила живущим в ней вкус и даже ум, как певцу ставят голос. Репин же получил от Чугуева особый дар — античный идеал в искусстве — совершенную и одухотворённую художественную форму.

Родной Чугуев присутствует в изобилии! — в его письмах, разговорах, проектах «Делового двора», в ответах на вопросы Эрнста. Непоследовательный, переменчивый Репин своему Чугуеву не изменял никогда. Вот каков репинский портрет Чугуева (из ответов на вопросы Сергея Эрнста, 1926 год):

«В 1850 годы... Чугуев как большой центр украинского военного поселения был блестящий образчик применения большой культурности в дикой глуши Слободской Украины Харьковской губернии»... И хотя один из комментаторов текста, И. Бродский, утверждает, что «место это следует понимать как особый иронический приём Репина», дальнейшее описание Репиным города Чугуева, его быта, его уклада, не даёт никаких оснований для подобного толкования: «Это был зенит «Николаевщины» (кавычки Репина! — В.К.) — порядок, чистота, грамотность». И чуть далее: «Но неистощимое веселье и крепостничества и культуры в[оенного] пос[еления], этот разгар торжества лучших проявлений военного поселения — приходило к концу, поднимались реформы. Наступила эпоха Ал. II, и я уже был свидетелем разрухи всего весёлого, дорогого кругом. Жившие в лучших домах богатые помещики бросали Чугуев; всё опускалось...»².

Однако Репина не слышат и верить ему не хотят. Так, замечательный искусствовед Г.Ю. Стернин уже «почти сегодня» пишет о художнике «вчерашнее»: «В течение своей долгой жизни он не раз с отвращением вспоминал аракчеевщину... и эти воспоминания детства безусловно сыграли не последнюю роль в стойкости демократических убеждений мастера»³. И несть им, таким «вчерашним» летописцам, числа...

Но чужие одёжки легко спадают с Репина. В репинских свидетельствах о Чугуеве — всегда огромная благодарность городу. И восторги. (Есть в «Далёком близком» такая главка «Мои восторги» (и о чугуевском времени тоже), отнесённая в самый конец, «на задворки» книги, в Приложения. Видимо, Чуковскому не удалось беллетризировать эти «восторги» Репина и потому, даже напечатанные, они должны были остаться и остались тайной, — робкое, трудное произрастание детских чувств-первоцветов, беззащитных и отважных.

Словом, повезло им — и Чугуеву, и Репину. Город с таким чудным лицом — одновременно русским и античным, с таким творческим и мастеровым характером — стал колыбелью Первого художника России.

А расписными «защитными стенами» этой колыбели стали волшебные, наивные и совершенные в наивности своей картины чугуевских художников-самоучек (и первый среди них — «Рафаэль»-Персанов), подарившие Репину абсолютное право на абсолютную художественную свободу.

Словом, всё было приуготовлено для его явления: и время, и место... Но прежде чем приступить к высшему и единственному интересу всей своей жизни — к художеству, Репину надо было — не для жизни только, но для творчества! — заново родиться. (Или воскреснуть?..)

Примечания

*. После Чугуевского бунта 1819 г. по приговору суда 275 человек были приговорены к смертной казни, что Аракчеев заменил наказанием шпицрутенами, после которого из сорока «самых злых» виновников «несколько», по донесению самого Аракчеева, умерли. Но эти волнения были только прелюдиями, все это понимали. Аракчеев уже в 1819 г. стал «от всего онаго очень уставать». И поселения уже в 30-х гг. стали постепенно преобразовывать в «округа пахотных солдат» (Энциклопедический словарь Брокгаузъ и Ефронъ).

1. Цит. по: Михаил Давыдов. Оппозиция Его Величества. — М., 2005. — С. 24.

2. Сергей Эрнст. Илья Ефимович Репин. — Л., 1927. — С. 7.

3. Г.Ю. Стернин. Репин. — Л., 1985. — С. 10.