М.Я. Паур

В 1921 году, в марте месяце, я поселилась в Финляндии, в Терриоках, со своей мамой и дочкой Ираидой. Терриоки местечко маленькое и скучное. Развлечений было немного, и, когда русские устраивали вечера, я их, конечно, не пропускала.

Услышав, что Вера Ильинична Репина устраивает концерт, я пошла на него. Во время антракта ко мне подошел пожилой господин, сказавший, что в зале присутствует знаменитый художник Илья Ефимович Репин: «Он не знает, кто вы, но обратил на вас внимание и хочет познакомиться с вами».

Я удивилась и смутилась. Господин, подошедший ко мне, представился художником Леви. Он уговорил меня пойти познакомиться с Репиным...

Мы очутились перед пожилым господином маленького роста, с очень живыми выразительными глазами и очаровательной улыбкой. Он долго рассматривал меня, совсем сконфуженную, и, усадив рядом, спросил, могу ли я приехать к нему на дачу в Куоккала, так как ему надо со мною поговорить. Репин показался мне таким симпатичным, что я сразу ответила согласием.

На другой день я была в Куоккала. Приехав, долго шла от станции, пересекла лес и, наконец, по указанной мне дороге подошла к даче Репина «Пенаты».

Подойдя к дому по тропинке садика, прочла на входных дверях надпись: «В комнатах холодно, прошу быстро закрывать за собою дверь». Попадаю в переднюю. Меня встречает племянник художника, Илья Васильевич. Он ведет меня через анфиладу комнат, с часто попадающимися плакатами такого содержания: «Просят не шуметь», «Не стучать» и другими. Наконец мы очутились в большой комнате — столовой, с очень большим окном и низенькой дверью.

Я села на стул и стала осматривать внимательно комнату. Мне бросились в глаза три предмета: справа стояла большая кровать-«катафалк», на стене висел большой портрет Льва Николаевича Толстого, а посредине комнаты стоял огромный круглый обеденный стол. Позже я узнала, что не так еще давно «катафалк» стоял круглый год на террасе и в нем Репин спал все четыре сезона. [...]

Вернулся Илья Васильевич и попросил меня подняться по лестнице в студию. Поднявшись, вхожу в большую комнату, ярко освещенную солнечными лучами, чему способствовали громадные окна и застекленный потолок.

Я увидела сидящего Репина в белом халате, с маленькой палитрой в одной руке и с кистью на длиннейшей палке в другой, а перед ним сидящую молодую, очень красивую девушку с холодным лицом, с которой художник писал картину «Зима». Позже мне Репин сказал, что он задумал написать все четыре времени года, но так и не написал¹.

Вскоре девушка, позировавшая Репину, ушла. Начался разговор. Илья Ефимович предложил мне быть его моделью, говоря, что вот такая именно модель ему и нужна. Прежняя модель его не удовлетворяла и расхолаживала.

Я вначале отказывалась, ссылаясь на то, что у меня малый ребенок.

«Это не важно, — заявил Репин, — вы будете хорошо оплачены и возьмете няню. Будете приезжать по понедельникам и вторникам. Платить буду сто марок в день».

Отвечаю, что поговорю дома и завтра приеду дать ответ.

На другой день поехала сказать Репину, что согласна, и осталась на весь день. Стала приезжать по понедельникам и вторникам, а очень скоро еще по четвергам и пятницам. Я предполагала проработать месяца два-три, а осталась... на семь лет! На семь незабываемых чудесных лет! [...] Сколько прекрасных воспоминаний, переживаний, впечатлений!

Как жаль, что по молодости я недостаточно оценила все это, и только теперь сознаю, что это были лучшие дни моей жизни. Быть все время в обществе такого человека — это уже было сплошное удовольствие. Это был удивительно умный, культурный, интеллигентный и одаренный человек.

Я не только позировала, но, по желанию самого же художника, проводила время с ним в нескончаемых беседах — время, которое летело.

Я представляла себе, что если позируешь художнику, то нужно сидеть неподвижно, и боялась, что не справлюсь. Села и замерла. Репин, смеясь, сказал, что ему такого «окаменения» вовсе не нужно. «Это не у фотографа, где смотришь пристально на объектив и ждешь, когда птичка вылетит!» Он просил во время сеанса что-либо рассказывать, так как ему нужно выражение лица и глаз живое, движущееся, чтобы он мог писать живое лицо. Темы наших бесед все время менялись. Помню, он сказал: «Сегодня будем говорить о дружбе, или о любви, или о ревности, ненависти, или о музыке, хотя бы о Вагнере».

Я робко заметила, что не люблю Вагнера из-за его трубных, оглушительных звуков. Репин воскликнул: «Что! Вы не любите Вагнера?! Это потому, что вы по-настоящему еще не любили. Если бы полюбили, то поняли бы, что значит, когда Рейн течет», — при этом он поднялся на своем помосте и своей длинной кистью провел в воздухе.

На первом сеансе я незаметно просидела три часа, Репин спросил: «Не устали?» Я заверила, что нет, и добавила: «Никак не предполагала, что работа будет такая легкая, да еще за такую плату!» Репин предупредил меня, что будут и трудные дни, когда придется потерпеть. И это оказалось сущей правдой. Позируя для картины «Голгофа», будучи одетой в тяжелые старорусские одеяния, я находилась долго в одном и том же положении и от духоты (солнечные лучи сильно нагревали студию) и усталости потеряла сознание. Во время работы над картиной «Христос», где Репин писал, как выразился, мои «говорящие руки», нужно было с протянутой рукой стоять продолжительное время. Это было утомительно, но и сладостно душевно.

Закончив первый сеанс, пошли обедать. Репин и слышать не хотел, чтобы я уезжала, не поев. [...]

В хорошую погоду мы выходили обычно с Ильей Ефимовичем в сад погулять, а с наступлением весны и ежедневно. В конце сада был холм, который Репин назвал «Голгофой». Мы туда обычно и направлялись, так как Репин очень любил сидеть на этой «Голгофе». Как-то он даже заявил: «Хочу, чтобы меня здесь похоронили», что и было выполнено.

На склоне этой «Голгофы» росло много земляники, которую Репин собственноручно любил собирать, вероятно для моциона, в корзиночку. Собранная им земляника целиком предназначалась для моей дочери.

Когда приезжал в гости известный физиолог Павлов, сеанс отменялся, мы шли на «Голгофу», усаживались на скамеечку, и мужчины начинали вспоминать свою молодость [...]

Узнав, что мою дочь зовут Ираидой, Репин сказал, что и он хотел дать своей дочери, родившейся в Париже, имя Ираида, но старенький священник, служивший в русской церкви на рю Дарю, отказался крестить этим именем, заявив, что оно не христианское. Священнику показали святцы, где было имя Ираида, но старик уперся, говоря, что ему уже восемьдесят четыре года, но он ни разу еще таким именем не крестил и не будет крестить. «Так и пришлось дать моей дочери имя Надежда...»

В студии Репина на стене висели картины, из которых одна была жуткая: «Снятие со креста». Изображала она огненное небо в черных тучах, стоящие два креста с распятыми разбойниками и третий крест, лежащий пустым. Вокруг кровь. Бродячие псы лижут ее... Другая картина изображала воскресение Христа. Лунный свет падает на Христа, только что вышедшего из гроба. Мария Магдалина стоит на коленях с протянутыми руками к Христу.

Репин попросил меня встать на колени и изобразить восторг и испуг. Я исполнила. «Отлично, так и стойте!» — и принялся поправлять Марию Магдалину, уже написанную. Когда Репин прекратил рисовать, я случайно заметила на картине, на лице, пятно и обратила его внимание на это. Он мне сказал: «А это отлично, что вы заметили недостаток. Так и уговоримся — будете получать марку за каждую поправку, если будете правы, а если нет, то я буду с вас высчитывать». Устроив копилку, он положил туда марку, сказав: «Это вашей дочери Ираиде — фонд».

Позже часто Ренин, находя мои замечания правильными, клал в копилку марку, но когда я ошибалась, то, прощая мне это, никогда не вычитал с меня и из копилки марок не вынимал.

Я уже говорила, что Репин никогда не утомлял меня без нужды. Обычно я позировала час, полчаса отдыхала, затем еще полчаса позировала и десять минут отдыхала, и так до конца дня. Но если позировать было тяжело, то и больше отдыхала [...].

Репин написал картину, которая называлась «Цветы». Я стояла перед цветочной витриной магазина, будто только из него вышла. Рукой как бы запахиваю шубу. На голове у меня маленькая бархатная шапочка. Сзади тянется улица. Сумерки, уже зажигают фонари, уходящие в бесконечность. Удивительно удачная картина получилась. Она пользовалась большим успехом. На выставке в Гельсингфорсе она сразу была куплена одним доктором.

Репин очень любил рисовать мои руки. Как-то он попросил меня надеть теплый хитон: «Вы будете Фомой Неверным». Я должна была вытянуть руку и так позировать. Жара в студии была невыносимая. Я сидела с вытянутой рукой и от жары и духоты потеряла сознание. Очнулась на «катафалке». Репин мне говорит: «А мы думали, что и не приведем вас в сознание».

За мое долгое пребывание у художника я позировала для многих его картин. Мне приходилось позировать бесконечное число раз для рук, так как Илья Ефимович не был доволен ранее написанными и переделывал их. Мои руки позировали для рук Иисуса Христа, когда он выходит из гроба при лунном освещении, для Фомы Неверного, когда последний вкладывает свои персты в раны воскресшего Христа, для рук горбуна в «Крестном ходе», где он идет, опираясь на посох, и для портрета знаменитой артистки Цицилии Ганзен, в котором Репин написал только ее голову, так как артистка должна была уезжать в турне. [...]

Во время наших сеансов Илья Ефимович рассказывал, как он был вызван в Зимний дворец писать портрет Керенского. Он вспоминал, с каким тяжелым чувством писал его портрет. Каждый раз, как только он начинал писать, освещение менялось, и его модель как бы освещалась красным заревом. Так и портрет получился с некоторым кровавым освещением.

Примечания

Воспоминания опубликованы в русской заграничной печати в литературной записи А. Искандера с приложением письма И.Е. Репина. Публикуются в сокращенном виде.

1. «Четыре времени года» были написаны Репиным в двадцатых годах как цикл женских портретов: Н.Ю. Бутлеровой («Весна»), О.А. Пуни («Лето»), Е.Э. Деггергорн («Осень, или Жанна д'Арк») и В.П. Стениной («Зима»). См.: И. Грабарь. Репин. Т. 2. М., «Наука», 1964, стр. 236.

Приложение. Письмо И.Е. Репина М.Я. Паур

18 апр[еля] 1926 г.

Многоуважаемая Мэри Яновна!

О, как показалась нам эта безрадостная и трудная, во всех отношениях, зима! Холода все перепутали. Сеанс перед окном не мог состояться: менялся свет, и только не менялся, все увеличиваясь, снег большими сугробами перед моим окном.

А на Ваше любезное поздравление я не мог ответить принципиально: мы решили праздновать пасху по ст[арому] стилю.

Но, разумеется, я очень благодарен Вам и прошу не сердиться на мою некультурность.

Искренно Вас уважающий

Ил. Репин