Я.А. Чахров

Вспоминаю вступительные экзамены в Академию художеств. Не без страха за несколько минут до открытия зала, где мы будем подвергаться испытанию, пришел и я вместе с другими. Ждем открытия дверей. Точно в назначенное время мы входим в огромный Рафаэлевский зал с многосаженными картинами по стенам. Модель и расставленные по радиусам мольберты ждут нас. К нам, экзаменующимся, приходили профессора Академии, и среди них не раз бывал И.Е. Репин. Я с восторгом и благоговением смотрел на него, не пропуская ни одного его слова, ни одного жеста.

В тот год я не выдержал экзамена из-за недостаточной подготовки и был принят Репиным в его так называемую Тенишевскую студию на Галерной улице. Вместе со мной в студию поступили многие не попавшие тогда в Академию, в том числе сын Репина Юрий.

Сначала Илья Ефимович хотел организовать для нас занятия на Литейном дворе Академии, но в этом ему было отказано. Однако нам повезло: ученица Репина княгиня М.К. Тенишева уезжала в свое имение, и мастерскую в своем доме, напротив здания Академии художеств, передала в наше пользование. Нет слов описать радость, когда мы узнали об этом от Ильи Ефимовича. Мы, не выдержавшие экзамена, вдруг получили бесплатное помещение, где будем готовиться к Академии под руководством великого художника! На радостях мы готовы были целовать друг друга. По совету Ильи Ефимовича старостой студии был выбран Минасьянц. Это был хороший, мягкий в обращении человек, как все южане, очень темпераментный.

Очень скоро из-за каких-то насмешек одного из учеников, Глухова, над наружностью нашего старосты он не выдержал, вспылил и после резкой перебранки вступил в драку, схватив со стола нож. Я решил остановить дерущихся, бросился поспешно к ним и растолкал их в стороны. После этого учащиеся, обсудив инцидент, решили не в меру страстного и в пылу гнева невоздержанного старосту заменить товарищем, более подходящим к этой роли. Все стали меня просить быть старостой. Я отказывался, но потом согласился. С этого времени началось мое сближение с Ильей Ефимовичем. Я часто бывал у него дома, сдружился с его семьей.

В первые же дни наших занятий Илья Ефимович вывесил в мастерской выработанные им правила о правах и обязанностях учащихся.

Все наши работы, этюды, рисунки и эскизы будут им совместно с представителем мастерской — старостой отмечаться разрядами. Первый разряд соответствует отличному отзыву, четвертый — плохому. Получивший подряд три четверки должен оставить мастерскую, уступив место более способному: «Привлекать неспособных к искусству — преступление», — писал в заключение Илья Ефимович.

Когда оканчивались этюд и рисунок, к этому сроку обязательно каждый из нас должен был представить и эскиз. Эскиз считался одним из важных условий работы в мастерской. Каждые две-три недели, в воскресный день, в мастерской устраивалась выставка. Приходил профессор и в присутствии старосты ставил разряды. В это время ученики, затаив дыхание, со страхом и волнением ждали оценки своих работ в другой комнате, служившей нам чайной. Приглашенные, они входили в мастерскую и бежали к своим работам. Илья Ефимович придавал большое значение обсуждению каждой работы в отдельности и вызывал целые дискуссии учащихся. Иногда высказывались замечания о неправильности отметки, на что Илья Ефимович часто скоро соглашался, и к удовольствию автора его работа повышалась разрядом.

Для нас всех такой просмотр работ, их подробное и детальное обсуждение было большой школой, мы горели жаждой работы.

Когда мы писали этюд с натуры, Илья Ефимович зорко следил за моделировкой формы. Он находил, что форма должна быть у начинающего художника на первом месте, а когда он усвоит форму, необходимо ему не упускать и тона. Когда в работе ученика, в ущерб рисунку и форме, преобладало внешнее мастерство, манерная живописность, тогда Илья Ефимович обрушивался на автора градом горьких слов и всяческих порицаний, и это часто так отрезвляло зарвавшегося, что он немедленно приходил в прежнюю веру.

Работа же искренняя, хотя бы и робкая, настраивала Илью Ефимовича всегда хорошо; он мягким, добрым тоном делал свои замечания, часто брал в руки карандаш или кисть и убедительно, с увлечением направлял эту работу. Его авторитет и требовательность возбуждали в нас особенное напряжение, и мы благодаря этому быстро успевали и продвигались вперед. Лучшие работы приобретались в виде поощрения кн. Тенишевой и вешались на стенах мастерской как образцы.

Вспоминаю, как однажды рано утром Илья Ефимович пришел к нам в мастерскую и сообщил о смерти своего товарища пейзажиста Ивана Ивановича Шишкина, рекомендуя нам отдать последний долг этому неутомимому труженику и замечательному художнику. Мы все, «тенишевцы», немедленно отправились к Академии художеств, откуда был вынос тела умершего. На Смоленском кладбище, когда над могилой был возведен холм, все молча ждали надгробных речей. Но ораторов не было, и мы стали просить Илью Ефимовича взять слово. К просьбе нашей присоединились жена и дочь покойного. Илья Ефимович согласился. Он начал свою речь с воспоминания о Шишкине, говорил о нем как о человеке и товарище, а затем перешел к его творчеству. Шишкин, говорил Илья Ефимович, является непревзойденным мастером русской пейзажной живописи, художником русского леса. Его знания леса были феноменальными. Так никто не понимал строения деревьев, он знал каждый сучок, каждую ветку. Во всем чувствовалась сама природа. Шишкин — художник, от бога данный, ему нет равных в рисунке, он легко мог по памяти нарисовать целую корабельную рощу. Такие познания могут быть только у человека, великолепно изучившего пластическую «анатомию» дерева. Но его виртуозная техника наносила ущерб живописному тону и художественному восприятию.

Когда Илья Ефимович закончил свою речь, все чувствовали, что он начал свое выступление хорошо, но кончил неудачно.

Всем хотелось, чтобы кто-нибудь сказал еще и смягчил это впечатление. Тогда взял слово ученик академической мастерской Репина М. Иванов. Он выступил очень непосредственно и сказал приблизительно так: «Иван Иванович, на твоей могиле скажу о тебе: ты был чистым и крупным художником, память о тебе не умрет. Спи спокойно».

Ко всему происходившему у нас в мастерской Илья Ефимович относился с большим вниманием и всегда готов был помочь нам. Мы все чувствовали его любовь к нам и ценили ее, в то время как ученики академической мастерской, прошедшие в большинстве случаев школу с другими профессорами, отчасти взращенные на традициях старой академической схоластики, великовозрастные бородачи, не всегда доверчиво относились к увлекающемуся, страстному, облеченному славой профессору.

Отношение учеников старой Академии, перешедших к преподавателям-передвижникам после реформы Академии, отталкивало Илью Ефимовича. Он ясно сознавал, что пробить стену равнодушия у закостенелых в академизме и вместе с тем установившихся в своем авторитете учеников трудно. Я не раз слышал от жены Ильи Ефимовича, Веры Алексеевны, что он Тенишевскую мастерскую любит больше, чем академическую, к которой сравнительно равнодушен. Из числа своих академических учеников он выделял небольшую группу особенно талантливых, например П. Мясоедова, написавшего конкурсную картину «Сожжение протопопа Аввакума», Ф. Малявина, П. Шмарова, М. Иванова, И. Куликова, Б. Кустодиева.

Илья Ефимович часто проводил с нами беседы; много говорил о своих впечатлениях от последних выставок, о творческих задачах, вспоминал о своих заграничных путешествиях, говорил о западноевропейских мастерах, среди которых особенно выделял Фортуни, достигшего совершенства рисунка без академии. Илья Ефимович говорил нам, что в сущности преимущество академий, в частности нашей, состоит в тех условиях, которые она нам создает для работы в виде помещений, натуры и субсидий.

Примечания

Воспоминания являются неизданным дополнением к опубликованному очерку Я. Чахрова «Репин и его ученики в работе над коллективной картиной» («Художественное наследство», т. 2, стр. 224).

Яков Андреевич Чахров (1875—1942) — художник-живописец и педагог. Учился в Академии художеств в 1898—1904 годах. Звание художника ему было присуждено за картину «Повстречались».