на правах рекламы• Фундамент: от устройства и расчета до особенностей ремонта |
Тяжелый капканПопытайтесь вообразить себя на месте десяти — двенадцатилетнего мальчика, привезенного из дедовской Москвы или откуда-нибудь из украинских степей в императорский Санкт-Петербург и помещенного на казенный кошт в академию. Здесь, в этих стенах, вам предстоит прожить семь-восемь лет1. Встав рано утром, помолившись вместе с другими и позавтракав за общим столом, вы отправляетесь в рисовальный класс. Здесь вы будете под бдительным оком учителей копировать «оригиналы», — проще говоря, гравюры с прославленных картин (или же подлинные рисунки иностранных и русских художников). Рафаэль, Микеланджело, Гвидо Рени, Рубенс... Вы приучитесь трепетать перед этими именами, еще не уразумев глубоких различий между ними. А когда ваш карандаш покорится руке, когда вы обучитесь самым точным образом повторять то, что дорогой ценой завоевано другими, вас переведут в «головной» класс. Здесь вы будете рисовать с гипсов — так именуются слепки с античных скульптур. Долго и прилежно станете вы оттушевывать тонко заточенным карандашом головы Аполлона Бельведерского, Венеры Милосской, старика Лаокоона, их идеальные носы и уши (а затем и торсы), и когда наконец вас переведут в натурный класс, то какой же некрасивой и несовершенной покажется вам фигура натурщика Ивана или Тараса, взятого в академию за хорошее телосложение, но все же никак не выдерживающего сравнения с Аполлоном! Но не робейте. Мудрые профессора объяснят вам, что некрасивую натуру надо поправлять, что именно в этом и состоит высокое назначение искусства и что для этого-то вас и отдали на выучку к великим мастерам древности, потому что истинное, величественное и прекрасное — лишь там, а все рассеянное вокруг вас ничтожно и несовершенно. Об этом вам будут твердить ежечасно в классах, мастерских и в аудиториях, и вы постигнете понемногу заманчивую премудрость академических правил, раз и навсегда сочиненных в Болонье, призывавших «сочетать в одном произведении живописи чарующую прелесть Корреджо с энергией Микеланджело, строгость линий Веронезе — с идеальной нежностью Рафаэля»... Вас будут учить истории и мифологии, анатомии и перспективе, а также законам классической композиции, и когда наконец вам позволят взяться за первый ваш самостоятельный эскиз, то вы отлично будете знать, что можно, а чего нельзя. Вы будете знать, как величавы должны быть позы и жесты ваших героев, как лучше расположить их (ни в коем случае не спиной, а главных героев непременно лицом к зрителю, но не в профиль!). Вы будете знать, как должны ниспадать складки драпировок (не одежды, а именно драпировок, потому что зададут вам не какую-нибудь низменную тему, а что-нибудь вроде «Прощания Гектора с Андромахой» или «Принятия Нептуна в сонм планет»). Вы будете, наконец, уметь накладывать краски так неторопливо и постепенно, чтобы картина ваша, когда вы ее окончите, была блестящей и гладкой, без малейшего следа вашей кисти, будто создана она не земным существом, а самим богом живописи... Но вот и окончились годы учения. Они не прошли для вас впустую. Из робкого несмышленыша вы превратились в умелого мастера. Вы знаете наперечет все картины из академического музея. Речь ваша стала свободной и плавной, а рука твердой. В академическом хоре вы поете уже не мальчишеским дискантом, а ломким баском. Вы по-прежнему бедны, но из последних деньжат покупаете широкополую шляпу и черную накидку, которую можно было бы носить как плащ, закинув через плечо. Вы полны самых дерзких надежд на будущее. Каково же оно? Если вы проявили должное усердие и способности, а также готовность следовать наставлениям учителей, если вам присуждены были в свое время две серебряные медали за рисунки, а затем и малая золотая за самостоятельную композицию, то вам, счастливцу, дозволено теперь конкурировать на большую золотую медаль. Холодея от волнения, вы входите в назначенный час вместе с другими счастливцами в конференц-зал, где за крытым тяжелой суконной скатертью столом сидят украшенные орденами вершители ваших судеб — ваши учителя, всесильный совет академии. Вице-президент, поднявшись, торжественно читает программу — одну для всех, что-нибудь из древней истории или из священного писания; затем ректор наставительно растолковывает заданное, а затем... затем вас запрут на сутки одного в мастерской, наедине с мольбертом, холстом, красками и с вашей библейской или древнегреческой темой. Ровно через двадцать четыре часа вы должны выйти оттуда, неся в руках пахнущий свежей краской эскиз, от которого отступить уже нельзя будет ни на полшага. Но что ж тут такого — за минувшие годы вы достаточно поднаторели в «Битвах Самсона с филистимлянами», «Прощаниях Гектора» и «Притчах о виноградаре». Беритесь за кисть смелее, делайте, как учили вас, строго держась «законов прекрасного», и тогда, быть может, судьба улыбнется: вам присудят большую золотую медаль и пошлют на шесть лет в Италию. Там вы на первых порах будете жить, как в несбыточном сне. То, о чем столько раз толковал вам профессор «теории изящного» и что казалось чем-то недостижимо далеким, окажется вдруг рядом с вами, запросто войдет в вашу жизнь. Ватиканские лоджии, вилла Фарнезина с фресками Рафаэля, могучий Микеланджело в Сикстинской капелле, собор Святого Петра, базилика Сан-Лоренцо... На первых порах вы будете как бы пьяны от счастья видеть все это, дышать этим воздухом. Но если вы наделены чувством и разумом, то вскоре опьянение прекрасным пройдет, и в душу вашу закрадутся сомнения. Сидя с мольбертом в какой-нибудь из галерей Рима, Флоренции или Венеции, срисовывая античную статую, прилежно копируя Веронезе или Тинторетто, стараясь разгадать тайну тициановской солнечности, вы вдруг поймаете себя на мысли о том, что все это не ваше, чужое; что и выглядит-то оно здесь вовсе не так, как в залах петербургского Эрмитажа; что смугло-золотистая живопись Тициана подобна просвеченной насквозь грозди винограда, вызревшей под солнцем Италии и напитавшейся соками родной земли; что головы тинтореттовских сенаторов, корреджиевских пастухов и даже рафаэлевских мадонн вовсе не сочинены по каким-то законам «идеально прекрасного» — вот они, вокруг вас, на площадях и улицах, на рынках и в тратториях. Вы узнаете в них лицо Италии. Вам захочется понять это лицо и запечатлеть его. Где-нибудь на берегу Неаполитанского залива или на флорентийской улочке вы наймете смуглокожего паренька или волоокую «чочару» и при регулярном отчете, посылаемом в академию (без этого не вышлют пенсии!), пошлете «Неаполитанского мальчика» или «Девушку с виноградной гроздью», написанных вами. Но этого мало. Вы должны вернуться с чем-то таким, что принесло бы вам славу, звание академика, а может быть, и место профессора. Вы принимаетесь за «историческую» картину. И опять вас одолевают сомнения. Вы кое-что увидели и поняли здесь, академические «законы прекрасного» теперь уже не кажутся вам такими бесспорными. Вы начинаете сознавать, что художник не может смотреть на мир чужими глазами. Под лазоревыми южными небесами вы все чаще станете вспоминать неяркое небо родины. Быть может, в такие минуты вам захочется перенестись подальше от лимонных рощ, волооких красавиц и античных героев вашей картины. Но вы вспомните судьбу сотоварища вашего Ивана Ерменева, тянувшегося к русской правде, рисовавшего задавленных нуждою стариков, старух и крестьянских детей и мечтавшего, подобно Радищеву, раскрыть перед людьми картину тяжкой народной доли. Вы вспомните, чем окончилось все это. Сперва — многозначительная пометка в академическом аттестате: «не удостоившемуся поведением...», затем — нищета, забвение, смерть на чужбине. Нет, не так-то просто высвободиться из тяжелого капкана. Академия обучила вас, вывела в люди, она же и наделена правом направлять каждый шаг ваш и судить, достойны ли вы оказанных вам благодеяний. * * * Еще одна черточка, чтобы дорисовать картину. При величественном здании академии был внутренний сад с искусственными скалами и живописными гротами, выложенными из дикого камня, чтобы ученики «ведутного» класса (от итальянского слова «ведута» — пейзаж, вид) могли упражняться здесь в сочинении «идеальных» ландшафтов. Мудрено ли, что даже такой блистательный талант, как Сильвестр Щедрин, написавший множество пейзажей Италии, почти не оставил нам картин родной природы? Мудрено ли, что Орест Кипренский, гордость нарождающейся русской живописи, угас под римским небом, как угасает пламя, залитое водой? О нем и о других питомцах академии, вопреки всему принесших славу родному искусству, скажем несколько слов, прежде чем вернуться к тому, с чего начался наш рассказ. Примечания1. Вскоре после создания академии (при Бецком, сменившем Шувалова) здесь было открыто Воспитательное училище, куда набирали детей пятилетнего возраста. В 1830 году минимальный возраст для приема в академию был повышен до 14 лет. В 1840 году Воспитательное училище закрыли, и в академию стали принимать восемнадцатилетних. Таким образом, с течением времени срок пребывания в академии менялся в сторону уменьшения (от 15 до 6—7 лет), а возраст оканчивающих увеличивался.
|
В. А. Серов Площадь Св. Марка в Венеции, 1887 | А. П. Рябушкин Голова парня, 1898 | И. Е. Репин Манифестация 17 октября 1905 года, 1907 | И.П. Похитонов Зимний пейзаж | В. Г. Перов Слепой, 1878 |
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок» |