«Русской кисти первый день»

Анатолий Демидов, сын русского посла во Флоренции, прогуливался однажды в окрестностях Неаполя с пенсионером Академии художеств Карлом Брюлловым.

Только что они побывали в развалинах Помпеи.

Вид улиц мертвого города, похороненного под пеплом, отпечатки тел врасплох застигнутых смертью людей, сохранившиеся дома с пережившей семнадцать веков утварью, — все это будоражило воображение Брюллова.

И он рассказал своему спутнику о возникшем под впечатлением увиденного замысле будущей картины.

Молодой Демидов владел не менее пылким воображением, но, кроме того, еще и деньгами. Он был младшим в знаменитом и неслыханно богатом роду уральских горнозаводчиков, всегда отличавшихся размахом и широтой натуры. Выслушав Брюллова, он тут же стал заказывать ему картину.

Биография Анатолия Демидова едва ли не причудливейшая из всех, какие я знаю. Спустя двенадцать лет он женился на племяннице Наполеона, принцессе Матильде, а затем купил, как говорится, «на корню» маленькое княжество Сан-Донато близ Флоренции, содержал там собственную гвардию числом шесть тысяч человек и титуловался «князем Сан-Донато», чем, вероятно, исполнил заветную мечту рода, ведшего начало от тульского оружейника петровских времен.

Можно было бы многое порассказать об этом занятнейшем человеке, внесшем полмиллиона рублей на основание крупнейшей в стране богадельни («Демидовский дом призрения трудящихся» в Петербурге) и публиковавшем обширные статьи о России во французском еженедельнике «Журналь де Деба».

К.П. Брюллов. Автопортрет

Но вернемся-ка лучше в окрестности Неаполя, где семнадцатилетний Демидов прогуливался с Брюлловым.

В то время Карлу Брюллову исполнилось двадцать девять лет. Он был небольшого роста, белокурый и белолицый, изящный, как девушка, и чуть тугой на ухо от сильной пощечины, полученной в детстве.

Происходил он из даровитой протестантской семьи, покинувшей Францию, спасаясь от религиозных гонений. Прадед его Георг Брюлло был приглашен в Россию лепщиком на императорский фарфоровый завод, а отец стал известным в столице мастером художественной резьбы и «миниатюрной живописи», а затем и академиком. Он-то и был первым учителем сына.

В детстве Брюллов много болел. Золотуха на восемь лет уложила его в постель, и единственным развлечением его стала грифельная доска, на которой он рисовал.

Развлечение, однако, постепенно становилось делом под требовательным надзором отца.

Академик Брюлло был учителем старых правил и наставления свои нередко подкреплял пощечинами, одна из которых и сделала Карла тугоухим.

Долгая болезнь навсегда оставила отпечаток на внешности Брюллова. Она заострила его воображение (лежа долго в четырех стенах, поневоле станешь мечтать), она же и помогла ему овладеть в таком совершенстве искусством рисунка.

Брюллов рисовал с неописуемой легкостью; выражать свои мысли с помощью рисования было для него так же естественно, как для нас с вами говорить.

Десяти лет он был отдан в академию, где изумлял всех своими успехами. Первый его самостоятельный рисунок — «Гений искусства» — был оставлен в классе как «оригинал» для копирования (изображенная на этом рисунке фигура была впоследствии воспроизведена на академической медали).

Картину, принесшую ему малую золотую медаль, — «Нарцисс» — можно увидеть теперь в Ленинграде, в Государственном Русском музее.

И.П. Аргунов. Портрет Хрипунова

Стоит вглядеться в эту картину, чтобы понять характер Брюллова. Лицу юноши из древнего мифа, влюбившегося в собственное отражение, художник придал черты своего лица.

Быть может, эта чистая влюбленность в себя, в свое искусство, в свое волшебное мастерство и сделала Брюллова таким, каким мы знаем его теперь.

Окончив академию (где провел десять лет) и получив большую золотую медаль за конкурсную программу «Явление Аврааму трех ангелов», Брюллов был послан за границу.

Именно тогда царь Александр I и прибавил к фамилии молодого художника последнюю букву, чтобы придать ей русское звучание. Русские цари, в чьих жилах прибавлялось все больше немецкой крови, очень заботились о подобных вещах.

Здесь, в Италии, Брюллов делал то, что и следовало делать академическому пенсионеру: жил в «царстве прекрасного», копировал Рафаэля, писал¹.

В то время как в России занималась заря свободомыслия и на тайных собраниях будущие декабристы клялись сделать все для свержения тирании, он писал «Итальянское утро», наслаждаясь игрой солнечных пятен, отраженных водой, озаряющих смуглое лицо римской девушки у фонтана.

А спустя пять лет, когда отгремели уже залпы на Сенатской площади, а пушкинское «Послание Чаадаеву» стало гимном всех, кто не оставил мысли о борьбе за свободу, Брюллов написал «Итальянский полдень».

Но даже и эта необычайно популярная впоследствии картина-портрет, изображавшая пышнотелую изнеженную смуглянку с гроздью винограда, вызвала тогда в Петербурге некоторое неудовольствие.

Брюллова письменно упрекнули в том, что он выбрал модель, не отвечающую академическим идеалам прекрасного, а художник, защищаясь, настаивал на своем праве «иногда отступать от условной красоты форм».

Быть может, теперь и покажется смешным этот спор. Но в то время даже такая картина, при всем блеске живописи заключавшая в себе немало сладкой красивости, казалась недопустимым нарушением академических правил.

В сущности, так оно и было. Оставаясь верным «идеально прекрасному», художник хотел бы найти это идеально прекрасное не в академических законах и правилах, а в жизни. Он искал (по собственным его словам) «разнообразия в тех формах натуры, которые нам чаще встречаются и нередко более даже нравятся, нежели строгая красота статуи». Такой подход был сам по себе большим шагом вперед.

Новым и непринятым в академии было и то, что Брюллов писал первые свои итальянские картины целиком с натуры, выйдя из стен мастерской на вольный воздух, на улицы и площади, в сады и виноградники, согретые солнцем.

О.А. Кипренский. Автопортрет

Но главным вскоре стало другое.

Тема беззаботного наслаждения светом, здоровьем, красотой сменилась вскоре иной, трагической темой, отвечавшей властному велению времени.

Умственное брожение, вызванное событиями 1825 года в России, не могло не коснуться Брюллова — даже под итальянскими небесами. Грозные зарницы полыхали в те годы повсюду. Вскоре гром революции прокатился над Францией. Европа жила предчувствием великих общественных потрясений.

Брюллов дышал воздухом своего бурного и тревожного времени, все это неминуемо должно было — пусть косвенно — отразиться в том, что делал тогда этот тонко чувствующий художник.

В знаменитой его картине «Последний день Помпеи» многие склонны были видеть отблеск грозной трагедии 14 декабря, а рушащиеся с высоких подножий статуи воспринимали как намек на неминуемое свержение тиранов. Тогда принято было выражаться аллегориями, и люди умели понимать их.

Кто знает, таков ли действительно был замысел художника? Во времена Бенкендорфа рискованно было говорить лишнее, а тем более доверяться письмам.

Но так или иначе, трагическая тема картины, ее бурная атмосфера, ее человечность не могли не найти отклика в сердцах зрителей. Сама мысль ее, как выразился Гоголь, принадлежала вкусу века, «выбирающего сильные кризисы, чувствуемые целою массою»...

Огромное, содержавшее свыше тридцати человеческих фигур полотно было написано как бы единым дыханием — менее чем за год².

О.А. Кипренский. Портрет Дениса Давыдова

Выставленная в Риме картина сразу же покорила всех. Русское посольство перевезло ее в Милан, затем в Париж, и повсюду «Последний день Помпеи» вызывал всеобщий восторг уверенной смелостью рисунка, драматизмом, живостью изображения человеческих чувств, сочностью красок, а главное — каким-то особенно волнующим противопоставлением красоты человека слепой жестокости разрушения.

Когда наконец картину доставили в Петербург, то здесь ее ожидал триумф.

Сам Брюллов, однако, не спешил возвращаться на родину, хотя срок его пенсионерства давно истек. Быть может, толкование, какое давали картине в России, так явно выраженное Гоголем, написавшим восторженную статью о «Последнем дне Помпеи», внушало Брюллову опасения: не очень-то безопасно было прослыть вольнодумцем в глазах Николая...

Не торопясь — через Грецию и Турцию, подолгу задерживаясь в Афинах и Константинополе, — возвращался Брюллов.

Москва встретила его, как встречают героя. Опальный Пушкин, познакомившийся с ним здесь, восторгался его рисунками.

Баратынский на одном из обедов, данных в его честь, произнес известный экспромт:

Принес ты мирные трофеи
С собой в отеческую сень.
И стал «Последний день Помпеи»
Для русской кисти первый день.

В этих словах было много искреннего чувства, но недостаточно справедливости.

Конечно, русским людям, преодолевшим испытания Отечественной войны, возмужавшим вместе с Пушкиным и Рылеевым, чужда была уже медлительно-пышная величавость минувшего века, так верно запечатленная екатерининскими живописцами.

Но, думая о «первом дне русской кисти», прежде всего вспоминаешь именно их — Аргунова, Антропова и особенно Рокотова и Левицкого, художников необыкновенно тонких и проникновенных.

Если вы не знакомы с их портретами, советую при первой возможности познакомиться поближе. Они покорят вас фарфоровой нежностью красок, свежестью, чистотой, богатством оттенков и редкостной живостью лиц с влажно лучащимися глазами и дремлющей в углах губ тенью покойной улыбки. Не так уж много подобных найдете вы в музеях и картинных галереях мира.

* * *

В те дни, когда озаренный славой Брюллов возвращался в Петербург, в далеком Риме завершалась одна из многих трагедий, какими так богата история русской, да и не только русской, живописи.

Там умирал Орест Кипренский.

Незаконнорожденный сын помещика и крепостной крестьянки, получивший «вольную» при поступлении в академию (а вместе с «вольной» и придуманную фамилию), он готовился стать «историческим живописцем» и, вероятно, стал бы им, если бы по окончании курса уехал, как и полагалось, в Италию. Но вышло так, что поездки пенсионеров были на время отложены из-за наполеоновских войн, бушевавших в Европе. И художник остался на родной земле.

Оставив историческую живопись, намертво скованную академическими условностями, он принялся за портреты.

Достаточно взглянуть на автопортрет, написанный Кипренским в те ранние годы, чтобы почувствовать, каким талантом обогатилась Россия. Открытый и смелый взгляд, высокий лоб озарен летучим светом, вьющиеся волосы шевелит ветер... То было дыхание века, нуждавшегося в своих, невыдуманных героях.

Взгляните на портрет Дениса Давыдова, написанный вскоре, когда Кипренский, покинув сановный Санкт-Петербург, приехал в Москву. Кто мог предвидеть, что всего через три с лишним года этот гусарский офицер и поэт станет навсегда славным вожаком партизан Отечественной войны! Но разве не выражено это с пророческой силой в портрете — во всей крепкой фигуре Давыдова, в его дерзком взгляде, в лежащей на эфесе гусарской сабли сильной руке?

О.А. Кипренский. Портрет Дениса Давыдова

Когда началась война, Кипренский взялся за карандаш, — на полевом бивуаке не расположишься с мольбертом. Его портреты-наброски, сделанные в то время, куда больше говорят о чести и долге, о суровой правде войны, чем иные генеральские портреты, написанные придворным живописцем Джорджем Доу по царскому заказу для галереи героев 1812 года в Зимнем дворце.

Быть может, из военных портретов Кипренского возникла бы впоследствии действительно историческая картина, свободная от академической фальши. Быть может, наброски в его альбомах — московский работный люд, бурлаки, крестьянские дети — были ступенькой к новому, еще не родившемуся в России искусству.

Но судьбе угодно было распорядиться иначе. В 1817 году возобновились заграничные поездки пенсионеров, и одним из первых был послан в Италию Орест Кипренский.

Вскоре он прислал оттуда картину «Итальянский садовник», восхитившую всех красотой и эмалевой яркостью живописи. Никто, однако, не понимал в то время, что это было начало гибели одного из величайших русских живописцев. К чему, в самом деле, мог быть приложен в Италии зрелый талант художника, чему могло служить здесь его мастерство?

Без малого шесть лет — цветущую пору жизни — он отдал чужеземным картинкам. Что было ему, в конечном счете, до всех этих мальчиков и девочек, садовников и красавиц? С какой жадностью писал он, когда удавалось, портреты русских людей, встреченных в Риме! Но это случалось не часто, и талант Кипренского увядал.

Сорокалетним он вернулся на родину. Казалось бы, все могло пойти на лад. Но каково было тогда в России честному художнику, можно ясно понять из письма, написанного Кипренским скульптору Гальбергу, пенсионеру академии, с которым он подружился в Риме.

О.А. Кипренский. Портрет П.А. Оленина

«Как вы счастливы, что пьете из Тревия³, — писал ему из Петербурга Кипренский. — ...Бойтесь невской воды — вредна для мрамора...»

Люди в то время умели читать между строк, и Гальберг, надо думать, понял намек о «вредности невской воды» для мрамора — то есть для искусства.

Письмо отослано было за месяц до восстания декабристов.

...Прогремели залпы на Сенатской площади. Под ледяную дробь барабанов погибли на виселице храбрейшие. Других поглотила Сибирь. Учреждено было Третье отделение собственной Его Величества канцелярии. Страх тяжко навис над Россией. Рим казался отсюда раем.

Кипренский писал портреты — это было всего безопаснее. Иногда и тут удавалось сказать правдивое и смелое слово. Так было с портретом Пушкина: ясность мысли, достоинство, ум, горькая складка рта, взгляд удивительно прозрачных глаз полон затаенной печали... Именно это выражение горечи так поражало своей верностью современников.

О.А. Кипренский. Портрет А.С. Пушкина

Портрет написан в 1827 году: тем же годом помечено «Послание в Сибирь»; тогда же прозвучал и «Арион» — горькое признание «таинственного певца», друга декабристов, еще недавно полного «беспечной веры», а теперь, после крушения, выброшенного на берег грозою, но не покорившегося: «Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою...»

В портрете на редкость ясно выразилось сочетание печали и непреклонно гордого мужества. Беспокойный ветер шевелил кудри поэта (как в том, раннем автопортрете художника). Но сам Кипренский — «волшебник милый»⁴ — теперь не тот, он сломлен.

В Риме осталась девушка — осиротевшая дочь его натурщицы. Он тянется мыслями к ней, как тянутся к утраченной молодости, и в конце концов покидает Россию, чтобы никогда уже не вернуться.

Сладкие аллегории, которые он сочинял на исходе жизни в Риме, ничего не прибавили к его славе. Они лишь рассказывают внятно о последнем акте трагедии.

* * *

Брюллов, вернувшийся в Петербург в год смерти Кипренского, не мог знать, что и ему суждено окончить свои дни на чужбине.

Он возвращался в расцвете сил. В столице его ждали шумные чествования, место профессора академии, всеобщее поклонение и щедро оплачиваемые заказы.

Не было, кажется, сановника или светской красавицы, которые не желали бы позировать «великому Карлу».

Мастерскую его осаждали поклонники. Ученики выражали слепую готовность следовать ему во всем.

Не каждому дано выстоять в подобном испытании. Брюллов исподволь становился капризным баловнем. Носил вандейковскую бородку, щегольские туфли на высоких каблуках и ошеломлял всех сказочной быстротой своей кисти.

Отзывчивый по натуре (вспомните хотя бы, как был выкуплен из крепостной неволи Тарас Шевченко), он нередко делался изысканно-деспотичным.

Снисходя к униженным просьбам, он соглашался писать портреты, но наряжал свои модели самым причудливым образом. Сестрам Шишмаревым, например, он велел сшить роскошные амазонки, а затем написал их сходящими по мраморной золотистой лестнице, у подножия которой арапчонок в алых шальварах держит под уздцы горячих арабских коней. Что было «великому Карлу» до того, что смиренные петербургские девицы Шишмаревы сроду не видали арапчат и не ездили верхом, — зато как написан был дымчатый бархат амазонок, прозрачная кисея развевающихся по воздуху шарфов, огненный глаз храпящего белого в яблоках скакуна!

К.П. Брюллов. Сестры Шишмаревы

Черты Нарцисса, влюбленного в свое отражение, проступали в Брюллове все явственнее. Казалось, мир существует для того, чтобы удостоиться быть преображенным его волшебной кистью.

Лишь изредка — в портретах Жуковского, Струговщикова — вдруг облетала нарядная мишура, возвышенность соединялась с простотой, и обнаруживался талант правдивый и могучий, какого не знала тогда Европа.

Блеск брюлловской живописи ослеплял. Артистизм рисунка, сочность винно-красных, бархатно-черных, лазоревых и алых тонов казались неподражаемыми. И все — даже Пушкин, даже Гоголь, открывший людям Россию «Ревизора» и «Мертвых душ», — в один голос восторгались «великим Карлом», упоенным романтиком, ни за какую цену не соглашавшимся написать старика или старуху — пусть хоть самых распровельможных, — чтобы не спускаться с высот «идеально прекрасного».

И — ни одной картины больше после «Последнего дня Помпеи»... Начал было огромный исторический холст — «Осаду Пскова», да так и не закончил.

Портреты, портреты, портреты — царственные красавицы в пышных нарядах, похожие одна на другую (а вернее, на графиню Самойлову, которую он считал образцом красоты); отороченные горностаем мантии, скачущие амазонки... Начал грандиозные росписи в Исаакиевском соборе — и вдруг болезнь, надорванное работой сердце, внезапная слабость...

Тогда-то и написан знаменитый автопортрет, висящий теперь в «Третьяковке»: быстрый бег жесткой кисти по холсту, черный бархат блузы, темно-голубые глаза на желто-бледном худощавом лице, устало свесившаяся рука...

По настоянию врачей Брюллов покидает Россию. Сперва — остров Мадейра, лазурно-зеленый рай, где он должен лечиться. Затем — Рим, внезапная смерть, могила на кладбище Монте-Тестаччо.

Еще один питомец императорской академии, еще один могучий талант сошел в итальянскую землю. Первый день русской кисти клонился к закату, близилась заря нового дня.

Примечания

1. Тогда же он и написал превосходные копии, хранящиеся теперь в рафаэлевском зале Академии художеств.

2. Со времени описанной встречи Брюллова с Демидовым прошло около пяти лет. Задумав картину в Неаполе, Брюллов долго готовился — писал этюды, продумывал композицию, и нетерпеливый Демидов отказался уже было от заказа.

3. Мраморный фонтан Треви в Риме, с чистой питьевой водой.

4. «Ты вновь создал, волшебник милый, меня, питомца чистых муз...» — это из стихотворения «Кипренскому» — дань благодарности поэта.