Из любви к искусству

Щедрее всех одаряет будущее тот, кто все отдаст современности.

В.В. Стасов

Среди множества пословиц, присказок и поговорок, над происхождением которых мы не всегда задумываемся, есть такая: «Из любви к искусству». Как видно, недаром она стала наиболее ходовой для обозначения полного бескорыстия.

Любовь к искусству издавна принадлежала к благороднейшим чувствам человека. Не эта ли бескорыстная любовь на заре веков водила рукою первых на земле художников, когда они покрывали стены пещер своими рисунками, и не она ли собирает теперь тысячи людей в залах музеев всего мира?

В основе этого чувства лежит то, что Крамской однажды назвал «потребностью нравственной жизни». «За личной жизнью человека, — писал он Федору Васильеву, — как бы она ни была счастлива, начинается необозримое, безбрежное пространство жизни общечеловеческой... и там есть интересы, способные волновать сердце, кроме семейных радостей и печалей, печалями и радостями более глубокими, нежели обыкновенно думают...»

Без этой все возрастающей потребности человека «вырываться за черту личной жизни» к общему благу, волноваться чужими печалями и радостями, искусство не могло бы существовать.

* * *

Быть может, многим теперь покажется странным услышать, что еще каких-нибудь сто лет назад в России не было ни одного доступного народу музея, если не считать Эрмитажа (как известно, принадлежавшего царствующему дому Романовых), где русских картин было немного, да еще музея при академии.

Несправедливо было бы, однако, утверждать, что в то время в России не было вовсе любителей искусства.

Но любовь любви рознь. Вельможные меценаты любили искусство, как скупой рыцарь свое золото; они лелеяли его, но держали под семью замками. Творения русских живописцев были заперты в залах княжеских дворцов и помещичьих усадеб, и для народа по всей России картина оставалась чем-то невиданным и недоступным.

Но те же причины, какие пробудили к жизни новую русскую живопись, сделали неизбежным и возникновение общедоступных музеев.

В то время, когда Перов писал свои картины, обращенные не к фантазиям, а к действительности, в то время, когда четырнадцать «бунтовщиков» твердо решили, по словам Стасова, «не только делать красивые картины и статуи, потому что за них платят деньги, но и создавать этими картинами что-то значительное и важное для ума и чувства людского», — в это самое время тридцатилетний московский купец Третьяков закладывал фундамент своей коллекции, выросшей впоследствии в первую национальную галерею живописи.

Имя Павла Михайловича Третьякова навсегда останется среди имен тех людей, кто бескорыстной любовью и преданностью своей двигал вместе с художниками русскую живопись вперед. Его горячая вера в будущность народного искусства, его действенная и постоянная поддержка укрепляли художников в сознании необходимости дела, которое они делают.

И.Е. Репин. Портрет П.М. Третьякова

Третьяков не был «покровителем искусств», меценатом того толка, какими были в свое время многие родовитые вельможи в России. Он не красовался, не тешил собственное тщеславие, не выбирал себе любимцев среди художников и не швырял деньги по-княжески. Он был рассудителен, расчетлив и не скрывал этого. «Я вам всегда говорю, — писал он однажды Крамскому, — что желаю приобретать как можно дешевле, и, разумеется, если вижу две цифры, то всегда выберу меньшую: ведь недаром же я купец, хотя часто и имею антикупеческие достоинства».

Именно эти «антикупеческие достоинства» — просвещенность, гуманизм, понимание общенародной роли искусства — и позволили Третьякову выбирать для своей галереи все самое лучшее, самое правдивое и талантливое, что давала тогда русская живопись.

С первой же выставки передвижников он приобрел около десятка картин, и среди них такие, как «Грачи прилетели» Саврасова, «Петр Первый допрашивает царевича Алексея в Петергофе» Н.Н. Гё, «Сосновый бор» Шишкина и «Майская ночь» Крамского. С тех пор он стал постоянным членом товарищества и тем самым присоединился к общим задачам и целям.

Третьяков известен был своим удивительным чутьем. Тихий, молчаливый, сдержанный (как верно переданы эти черты характера в репинском портрете!), он появлялся в мастерских, где еще только заканчивались будущие шедевры живописи, и, случалось, покупал их для своей галереи прежде, чем они успевали появиться на выставке.

Бескорыстие его было беспримерным. Приобретя у Верещагина огромную коллекцию его туркестанских картин и этюдов, он тут же предложил ее в качестве дара Московскому художественному училищу. Свою галерею он с самого начала задумал как музей национального искусства и еще при жизни своей — в 1892 году — передал в дар городу Москве.

И лишь спустя шесть лет (как раз в год смерти П.М. Третьякова¹) открылся первый государственный русский музей в столичном Петербурге, да и то куда уступавший «Третьяковке», ставшей уже к тому времени местом паломничества многих тысяч людей, приезжавших в Москву со всех концов России.

* * *

Бескорыстная любовь к искусству отличала и Владимира Васильевича Стасова, которого Репин называл «истым рыцарем просвещения».

Всесторонне образованный, «необыкновенно сведущий по многим специальностям», знаток юридических наук, языков, архитектуры и орнамента всех времен и народов, он был особенно предан музыке и живописи и, в отличие от сдержанного и молчаливого Третьякова, обладал кипучей натурой бойца. Эта особенность его была как нельзя более ко времени, потому что, как писал он сам, «ничто новое, выступающее на замену старого, никогда не водворялось без упорного сопротивления и отчаянной борьбы».

Противники нового — все эти «графы Алексисы Жасминовы», князья Мещерские и академические генералы от искусства — имели в лице могучего бородача из Публичной библиотеки² непримиримого и опасного врага.

Каким он только нападкам не подвергался, какими только кличками не награждали его на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей», «Биржевки», «Нового времени»! Но громовый голос «Мамая Экстазова» не умолкал, и не было ни одного заметного явления в русской живописи, о котором он не сказал бы искреннего и веского слова.

И.Е. Репин. Портрет В.В. Стасова

Он, как писал Репин, «не пропускал ни одного выдающегося таланта в искусстве. Он устремлялся к нему при первом его появлении, готовый служить, помогать ему, быстро знакомился с ним, быстро делался его близким другом, и вскоре плоды умного наставника сказывались, и юноша начинал входить в силу...»

Преданность Стасова друзьям была безгранична; но в то же время он не знал сделок с совестью, и, когда Репин в мрачные семидесятые годы пошатнулся в своих взглядах, стал безудержно восторгаться Брюлловым и благодушно рассуждать об «искусстве ради искусства», Стасов открыто обрушился на самого близкого друга.

Но оба они были натуры увлекающиеся, и недалеко было время, когда Репин понял свои заблуждения и снова, как прежде, стал приезжать на маленькую дачу Стасова в Парголове под Петербургом, и снова, как прежде, встав рано, в седьмом часу утра, друзья уходили в прохладную глушь сада, где белобородый гигант в алой рубахе-косоворотке читал вслух на память любимые места из Толстого, Чехова, Короленко, Герцена...

Память у Стасова была колоссальная, а литература занимала в душе его место рядом с живописью и музыкой.

* * *

Живопись, музыка, литература... Среди преданных друзей этих трех искусств нельзя не назвать еще и Савву Мамонтова.

Крупный промышленник, предприниматель широкого размаха, он, как и Третьяков, отличался многими «антикупеческими достоинствами».

Этот грузный, приземистый человек, похожий на преуспевающего дорогого врача или адвоката, был незаурядным знатоком музыки и живописи, режиссером, певцом, скульптором-любителем, драматургом и даже актером в любительских спектаклях, которые сам устраивал.

Свое подмосковное имение Абрамцево он предоставил в распоряжение друзей — художников и музыкантов. Там подолгу живали и работали Репин, Антокольский, Васнецов, Поленов, Серов.

Мамонтов был щедр и, когда требовалось, не останавливался перед затратами. В 1896 году он построил на свои средства специальный павильон на Нижегородской ярмарке для картины Врубеля «Принцесса Греза», которую академия забраковала и не допустила на выставку.

В.А. Серов. Портрет С.И. Мамонтова

«Но самая характерная его черта как человека, — говорил Виктор Васнецов, — это способность возбуждать и создавать вокруг себя энтузиазм: работая с ним, не мудрено взвиться и повыше облака ходячего...»

Вот в чем более всего нуждалось и будет нуждаться искусство: в дружеской теплоте, в бескорыстной любви, в искреннем поощрении со стороны людей, умеющих оценить новое.

Осенью 1899 года с Мамонтовым стряслось несчастье: «лопнуло» крупнейшее его предприятие — строительство Северной железной дороги, первого подъездного пути из Москвы к Донбассу. Катастрофа унесла состояние Мамонтова, а его самого обвинили в растрате и посадили за решетку.

И тут художники поднялись на выручку своего верного друга. Василий Дмитриевич Поленов от имени многих обратился в судебные учреждения с письмом, где напоминались многолетние заслуги Мамонтова перед русским искусством, и добился перевода его из Таганской тюрьмы под домашний арест.

Летом 1900 года Мамонтов был по суду оправдан, но разорен дотла. Дом его на Садово-Спасской, где в продолжение многих лет собирались друзья, был продан за долги.

Мамонтов поселился на Бутырской улице, при керамической мастерской, которую в былые годы устроил для художников. Там он и жил в полной бедности, но по вечерам, как и прежде, в тесной комнатенке звучали голоса Шаляпина, Репина, Поленова, Антокольского и многих других, на любовь отвечавших любовью.

Примечания

1. У гроба Третьякова, писал Поленов, «сошлись все те, кому дорога Москва... искусство и труд во имя искусства. Отсутствовала лишь «высшая администрация».

2. В.В. Стасов долгие годы заведовал художественным отделом Публичной библиотеки в Петербурге.