Лицо времени

В 1905 году другой деятельный любитель искусства, Сергей Павлович Дягилев, устроил в петербургском Таврическом дворце одну из любопытнейших выставок, какие когда-либо устраивались в России.

Он собрал из музеев, дворцов, из провинциальных поместий, захолустных городов, из монастырей, соборов, присутственных мест — короче, со всей страны и даже из-за границы, из музеев и частных собраний Парижа, Берлина, Вены, Веймара, Женевы и Амстердама — свыше двух тысяч портретных произведений в живописи и скульптуре.

Нетрудно представить, как интересна и поучительна была эта выставка. Два века русской живописи проходили тут перед глазами зрителя — и вместе с тем два века жизни русского общества.

В.А. Тропинин. Кружевница

Там были работы первых русских портретистов Матвеева и Никитина — портреты Петра, его родных, его сверстников и сподвижников, не очень умелые еще, жесткие и суровые, как само петровское время.

Были там работы крепостных самородков, елизаветинских живописцев Аргунова и Антропова, — цветистые портреты вельмож и «кавалерственных дам», украшенных орденскими лентами, розоволицых под пудреными париками.

Были там творения легкой кисти Федора Рокотова, и фарфорово-нежные — лучшего екатерининского живописца Дмитрия Левицкого, и благородно-сдержанные, тепло-золотистые — Владимира Боровиковского.

Д.Г. Левицкий. Портрет М.А. Дьяковой

Беспокойным взглядом иного, нового века глядели смугло-огненные, горячих красок портреты Ореста Кипренского, мягко улыбалась тропининская «Кружевница», блистательные портреты Брюллова ласкали глаз сочностью живописи...

Сколько важного, интересного открывалось тут взгляду внимательного зрителя! Сколько драм и трагедий истории отразилось, сколько запечатлено было судеб!

Вот насильно постриженная в монахини жена Петра I Евдокия Лопухина. А вот княгиня Долгорукая, вдова казненного императрицей Анной, князя Ивана Долгорукого. Вот граф Лесток, помогший императрице Елизавете взойти на престол, а затем сосланный в Устюг. Вот Меншиков и Бирон, также горько познавшие на себе изменчивость судьбы и непрочность власти...

В.Г. Перов. Автопортрет

Тут можно было увидеть вместе портреты палачей и жертв их. Рядом висели царевич Алексей Петрович и сенатор граф Петр Толстой, сыгравший зловещую роль в его судьбе. Неподалеку от Бирона можно было найти начальника Тайной канцелярии генерал-поручика Ушакова, «продавшего своего благодетеля и за то получившего андреевскую ленту», как метко сказал о нем Стасов. Жестокие сатрапы, лукавые царедворцы, скрывающие истинное существо свое под вельможной величавостью; придворные шуты и шутихи с почтенными и серьезными лицами; украшенные орденами генералы, фельдмаршалы, князья, княгини, графы...

Владимир Васильевич Стасов подсчитал, что более четвертой части портретов на выставке изображали «личностей аристократической породы», ничем, в сущности, не примечательных, кроме происхождения и богатства. Там было свыше 240 портретов лиц императорской фамилии и множество — старинной русской аристократии: из рода князей Голицыных — 87 портретов, графов Толстых — 42, князей Долгоруких — 32, графов Строгановых — 31, графов Шуваловых — 22 и т. д.

Но были все же там и портреты Радищева, Новикова, Чаадаева, декабристов Никиты Муравьева и Сергея Волконского, Бакунина, Герцена... Были портреты Ломоносова, Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Тургенева, Щепкина, Даргомыжского и многих еще, славных не родовитостью, не ловкостью в дворцовых интригах, не угодливостью или кровавой жестокостью, а тем, чем единственно славен должен быть человек, — талантом, трудом, любовью своей к свободе, истине, добру.

* * *

Когда французская художница Виже-Лебрен, приглашенная в Россию, чтобы написать портрет императрицы Екатерины II, приехала в Петербург, она была чрезвычайно удивлена. По известным ей гравюрам и копиям с портретов она ожидала увидеть императрицу «дамой колоссального роста и величественного вида». Увидела же она «маленькую, низенькую, толстенькую старушку, сильно нарумяненную и ничуть не величественную».

Русское придворное искусство (как, впрочем, и любое другое придворное искусство) принуждено было льстить, а лесть, как известно, есть не что иное, как утонченная форма лжи.

Приукрашивание вошло со времен «веселой императрицы» Елизаветы в обычай. Елизаветинские и екатерининские вельможи желали видеть себя величавыми, мудрыми и приветливо улыбающимися, а своих дочерей и жен — томно-прекрасными.

О.А. Кипренский. Крестьянский мальчик Андрюшка

Их власть над судьбами художников была безгранична. Давая им «вольную», они оставляли в крепостной зависимости их души.

Что же удивительного в том, что редкостные дарования русских самородков расходовались, как писал Стасов, «на ложь, притворство и выдумку, на наряд и блеск подробностей»!

Когда живописцам того времени удавалось вырваться за черту парадных условностей, за пределы величавых, галантных или кокетливых поз, то какой простой и глубокой правдой дышали их портреты! Посмотрите в «Третьяковке» портрет отца Левицкого, написанный в 1779 году, взгляните на тропининскую «Кружевницу», на многие портреты кисти Ореста Кипренского, на его чудесные простотою своей рисунки, изображающие деревенских детей...

В.Г. Перов. Портрет А.Н. Островского

Но беда была в том, что не так уж часто удавалось вырваться за общепринятые пределы, и глубокая царапина, оставленная в душе художника ложью, так или иначе сказывалась, давала о себе знать.

Даже такой художник-народолюбец, как Алексей Гаврилович Венецианов, отвергнутый академией и основавший на свои скромные заработки собственную школу, не смог до конца освободиться от распространенных условностей.

Он всей душой любил родную природу и первый широко ввел в искусство сцены деревенской жизни. Но все же во многих его картинах и портретах видны следы того приукрашивания и подсахаривания, стремления к «идеальному», без которых тогдашняя живопись не могла обойтись.

В.Г. Перов. Портрет Ф.М. Достоевского

«Обращение русского художника к настоящей правде и жизни, в том числе и в портрете, — писал В.В. Стасов, — началось лишь со времени нарождения в русском искусстве той самой национальности, правдивости и оригинальности, которые уже давно существовали в русской литературе».

Когда Василий Григорьевич Перов писал портрет Островского, он, возможно, не желал ничего более, чем изобразить писателя таким, каким видел его. Но талант психолога и стремление к неподслащенной правде сделали этот портрет чем-то куда более значительным.

Художник не льстит Островскому ни в чем. Он не скрывает от зрителя некоторую грузность фигуры, не причесывает, не заставляет принять «величественную» позу, не наряжает в дорогие одежды, не пишет фона с колоннами, драпировками или романтическим ландшафтом. Он берет Островского таким, какой он есть — в будничном халате-тулупчике, подбитом беличьим мехом, лысоватого, с неподстриженной рыжеватой бородкой, — и открывает вдруг зрителю лицо, полное мудрого внимания к жизни, со светящимся взглядом добрых, сочувственных, все понимающих светлых глаз.

Этот портрет, появившийся на первой выставке передвижников, как бы знаменовал рождение новой плеяды замечательных портретистов, которым суждено было правдиво запечатлеть облик своего времени.

* * *

В отличие от своих предшественников, передвижники испытывали глубочайшую потребность, по словам Стасова, «написать лицо и облик того, кого они сами из значительных людей увидали, узнали, поняли, оценили и захотели оставить в картине своей кисти для потомства». Они, как правило, не ждали заказов, не рассчитывали на щедрую плату и нередко сами просили, уговаривали людей, которых им хотелось запечатлеть.

Так возникли превосходные правдивостью своей портреты Перова: Достоевский, Тургенев, Писемский, Аксаков... Так Николай Николаевич Гё написал за границей революционера-изгнанника Герцена.

Чтобы написать портрет Льва Толстого для Третьяковской галереи, Крамской поселился в Козловке-Засеке, неподалеку от Ясной Поляны, и долго убеждал писателя, никак не соглашавшегося позировать.

— Я слишком уважаю причины, по которым вы отказываете в сеансах, — настойчиво повторял он Толстому, — но ведь портрет ваш должен быть и будет в галерее.

— Как так?

— Очень просто... Лет через тридцать, сорок, пятьдесят он будет написан, и тогда останется только пожалеть, что портрет не был сделан своевременно...

«Написать его мне хочется», — признавался Крамской в письме Третьякову. И как же ощутимо это желание в замечательном портрете, где так правдиво и так проникновенно переданы и простота Толстого, и его мудрость. И как хорошо, что портрет был написан своевременно и что, кроме Толстого, седобородого патриарха, навсегда живым остался еще и этот — крепкий, скуластый, темноволосый, в синей рабочей блузе, со сверлящим, до глубочайших глубин проникающим толстовским взглядом.

И.Е. Репин. Портрет А.Ф. Писемского

Не знаю, как для других, но для меня с той минуты, как я увидел этот портрет, Толстой стал во сто крат понятнее, роднее и ближе. До того он был для меня богом, а стал — Человеком.

В несравненной галерее современников, созданной передвижниками, перед вами оживают люди всех слоев тогдашнего общества, от вершин до самых низов.

Вот написанный Репиным знаменитый русский хирург Пирогов, вскинувший голову, с острым, как скальпель, решительным взглядом. Вот могучий бородач Стасов. Вон необыкновенно живой романист Писемский, мудро-насмешливо поблескивающий темными выпуклыми глазами. Вот протодьякон Иван Уланов — толстобровый «Варлаамище», «экстракт русских дьяконов», как назвал его Стасов, пьяница и обжора, положивший на брюхо пухлую руку.

Вот «Полесовщик» Крамского, о котором сам художник сказал, что это «один из тех типов, которые многое из социального и политического строя народной жизни понимают своим умом и у которых глубоко засело неудовольствие, граничащее с ненавистью». Вот «Мужичок из робких», вовсе не такой уж робкий, мужичок себе на уме, видящий вас как бы насквозь...

Умение писать человеческие глаза — «зеркало души» — и в них отыскивать то главное, что составляет характер, было поистине удивительно и у Перова, и у Крамского, и у Ярошенко, и у Репина.

И.Н. Крамской. Полесовщик

Немного, наверное, найдется в мировом искусстве портретов, где трагедия целой жизни так выразилась бы в одном взгляде, как в репинском портрете Мусоргского. История этого портрета заслуживает того, чтобы сказать о ней несколько слов.

В 1881 году Репин, живший тогда в Москве, прочитал в газетах о том, что в Петербурге тяжело заболел Модест Петрович Мусоргский. Немедленно собравшись, Репин выехал, чтобы успеть повидаться с другом. Он нашел его в Николаевском военном госпитале. Мусоргский умирал.

Репин знал его давно, они подружились в доме Стасова, где Мусоргский, тогда еще юный гвардейский офицер, остроумный, живой, бывал чуть ли не ежевечерне; где он, присев к роялю, нередко играл новые свои сочинения.

Стасов первым расслышал в Мусоргском то, чего не умели и не желали слышать другие.

Музыку Мусоргского не понимали, и он, как и друзья его художники, при жизни подвергался жестоким нападкам именно за те стороны своих созданий, которые, по словам Стасова, «были самые оригинальные, самые исторически значительные».

Как многие болезненно чуткие к несправедливостям окружающей жизни натуры, Мусоргский еще смолоду начал пить. Пил он страшно, горько, и стоило Стасову отлучиться куда-нибудь, уехать на самый короткий срок, как Мусоргский из одетого с иголочки жизнерадостного весельчака превращался в опустившегося оборванца, ночи напролет пропадающего в кабаках и трактирах.

И.Е. Репин. Портрет М.П. Мусоргского

Среди множества способов, какими в разное время убивались лучшие таланты России, водка занимает далеко не последнее место. Водкой был убит и Мусоргский.

В то время, когда Репин застал его на койке Николаевского военного госпиталя, «Мусорянину» шел сорок второй год, а выглядел он стариком.

На счастье, с приездом друга ему стало лучше, он поднялся. И Репин в четыре дня, без мольберта, кое-как приладив подрамок с холстом на стуле больничной палаты, написал один из лучших своих портретов.

Здесь соединились любовь, сострадание и мастерство такой силы, когда кисть как бы делается естественным продолжением руки художника, когда нет более трудностей, а остается лишь мысль, выраженная до конца; когда рисунок, форма и цвет сливаются настолько правдиво, что вы не замечаете больше ни краски, ни широких, беспокойных и даже как бы небрежных мазков — ничего, кроме человека в зеленоватом с бледно-красным воротником больничном халате, на чье одутловатое лицо смерть наложила уже свою печать, но чьи омытые слезой глаза светятся такой глубиной правды, такой жаждой жизни, что кажется — закрой все, кроме этих глаз, и они одни расскажут о совершившейся трагедии.

Деньги, полученные от Третьякова за этот портрет, Репин отдал на сооружение надмогильного памятника своему другу.

* * *

«Художник, принадлежа к известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит», — говорил Крамской. Ни он сам, ни его товарищи не хотели да и не умели скрывать свои чувства.

«Ваше намерение заказать портрет Каткова и поставить его в своей галерее, — писал Репин Третьякову, — не дает мне покоя, и я не могу не написать вам, что этим портретом вы нанесете неприятную тень на вашу прекрасную и светлую деятельность. Нет, удержитесь, ради бога!» В другом письме он признается: «Хотел было сделать портрет Фета, да раздумье берет, говорят, он ретроград большой...»

Но когда все же доводилось писать современных ретроградов-реакционеров, то уж — хочешь не хочешь — художники говорили о них самую крутую правду. «Чересчур похоже»... Эти слова, некогда произнесенные папой Иннокентием Х о своем портрете, написанном Веласкесом, могли бы теперь повторить многие.

В.Г. Перов. Портрет купца И.С. Камынина

Когда впервые был показан на выставке портрет купца Камынина, написанный Перовым, то в этом благообразном старике с окладистой бородой и степенно сложенными на животе руками люди сразу же узнали одного из «Тит Титычей» темного царства, заклейменного Островским и Добролюбовым. Недаром семья Камыниных наотрез отказалась после этого давать портрет на какие-либо выставки.

Обиделся на Репина и Чугуевский дьякон Иван Уланов. А Ивану Николаевичу Крамскому пришлось объясняться с Сувориным, издателем «Нового времени», чье общеизвестное двоедушие было пригвождено метким ударом в превосходно написанном портрете.

Об одном из лучших портретистов России, Валентине Александровиче Серове, говорили впоследствии, что у него «опасно писаться».

Такова была сила правды. Таково было мастерство передвижников-портретистов, сказавших и в этой отрасли искусства живое, новое слово.