«Боярыня Морозова»

Феодосья Прокопьевна Морозова была одной из знатнейших боярынь своего времени, родственницей царя Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим».

Когда в 1671 году царь женился на Наталье Кирилловне Нарышкиной, Феодосья Прокопьевна была назначена «говорить царскую титлу», то есть участвовать в обряде венчания, занимая первое место среди боярынь в царском «свадебном чине». Но Морозова наотрез отказалась от этой высокой чести, потому что была «раскольницей».

Слово это родилось от происшедшего за несколько лет до царской свадьбы раскола в русской православной церкви.

В чем же были причины и существо раскола? На первый взгляд все тут может показаться смешным.

Началось с того, что патриарх Никон по воле царя велел выправить тексты церковных книг. При многократной переписке, когда в России еще не было книгопечатания, туда, как принято говорить теперь, вкралось немало ошибок, разночтений. И вот патриарх велел все исправить по греческим книгам и напечатать наново на Печатном дворе.

Противники этой затеи стали подавать царю челобитные — просили «защитить церковь от ересей». Не нравилось им, что по-новому писать и произносить придется теперь «Иисус», а не «Исус», как они привыкли. Не нравилось им также, что патриарх велит креститься тремя сложенными перстами, а не двумя, как принято было раньше. Кроме того, они желали ходить крестным ходом «по солонь», то есть по ходу солнца, а не наоборот, как значилось в книгах у греков. А заодно еще не соглашались они стричь усы и бороды — это были тоже богопротивные чужеземные новшества...

Главари раскола стали ходить на Печатный двор — ругаться со справщиками, а затем принялись скликать народ и хулить патриарха повсюду. Особенно свирепствовал протопоп Аввакум, яростный ревнитель «старого обряда».

В.И. Суриков. Боярыня Морозова

Однако за этими нелепыми, на наш взгляд, распрями стояло нечто большее, нежели простое церковное начетничество. Сами того, быть может, не сознавая, главари «раскола» явились выразителями того духа сопротивления, что жил под спудом в подавленном и забитом народе. Они высказывали вслух крамольные мысли о нестерпимом гнете духовной и светской власти. Они открыто нападали на «толстобрюхих» и жестоко клеймили корыстолюбие высшей церковной знати.

Деятельность этих людей сделалась опасна для дворянско-церковного государства, каким тогда становилась Русь. Раскольников, ставших поперек дороги, принялись пытать, казнить. Протопопа Аввакума впоследствии сожгли на костре. «Старообрядцы» стали скрываться от преследований.

Но боярыня Морозова не принадлежала к тем, кто мог добровольно бежать в лесные скиты, чтобы тайком жить там по старым обычаям. Исступленная вера в свою правоту соединялась в ней с незаурядно твердым характером. Ей говорили, что, отказываясь от участия в «свадебном чине», она неизбежно навлечет гнев царя и тем самым погубит своего малолетнего сына. Она ответила:

«Вот что прямо вам скажу. Если хотите, выведите моего сына Ивана на Пожар и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы я отступилась от веры... Не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную...»

Вот на что расходовалась незаурядная душевная сила этой владетельницы восьми тысяч крепостных душ и обширных вотчин, превратившей свой дом в обитель нищих и юродивых, постригшейся в монахини и строго выполнявшей наставления протопопа Аввакума: «По нощи восстав, соверши триста поклонов и семьсот молитв»...

«Она любила свои призраки, — сказал о ней Гаршин. — Два перста были святыней ее души вместе со старым укладом жизни по идеалам Домостроя, душным, темным, куда в ту эпоху едва лишь начинал проникать свет настоящей человеческой жизни».

Боярыня Морозова отказалась участвовать в «свадебном чине», была схвачена, подвергнута жестокой пытке, а затем сослана вместе с сестрой своей в Боровск, где ей суждено было умереть. Но, прежде чем отправить ее туда, велено было провезти ее по улицам Москвы для острастки непокорных и позорящего глумления.

Вот этот-то день и час, когда закованную в кандалы боярыню бросили в розвальни на солому и повезли по заснеженным улицам под конвоем стрельцов, и был выбран Суриковым для картины.

* * *

Теперь вернемся к огромному, почти что шестиметровому, полотну и снова вглядимся в него, войдем в этот студеный зимний день, в эту покрытую глубоким снегом узкую древнемосковскую улицу с ее домами, церквушками, обындевелыми деревьями и толпящимся густо народом, среди которого движется страшный поезд.

Какая драма страстей развернется перед нами, какое разнообразие характеров, чувств, настроений!

Вот княгиня Авдотья Прокопьевна Урусова, родная сестра Морозовой, в отороченной соболями бархатной шубе и наброшенном на плечи узорчатом платке, идет рядом с розвальнями, в молчании ломая сплетенные пальцы. Ей суждено было разделить горькую участь сестры.

Вот богатые посадские женщины в шитых шапочках и парчовых платьях, по-бабьи сочувственно пригорюнившиеся. Вот юродивый, сидя в драном рубище своем на снегу, тянет кверху два перста в знак явного единомыслия. А вот и тайные староверы, хмурые, как туча... Равнодушные зеваки, стрельцы с бердышами, в алых кафтанах, злорадствующие попы, нищие странницы и монахини, мальчишки-насмешники, уличные зубоскалы, охочие повеселиться, было бы чем, — и посреди всего этого она, измученная пытками, закованная, но не покорившаяся, исступленно выкинула вверх узкую бледную руку: «Тако крещусь, тако же и молюсь»...

«Мы пожимаем плечами на странные заблуждения, — писал об этой картине Стасов, — на напрасные, бесцельные мученичества, но не стоим уже на стороне этих хохочущих бояр и попов, не радуемся с ними... с жалостью смотрим на глумящихся мальчишек... Нам за них только жалко, печально и больно. Нет, мы симпатичным взором отыскиваем в картине уже другое: все эти поникшие головы, опущенные глаза, тихо и болезненно светящиеся... Люди сжатые и задавленные... — как во всем тут верно нарисована старая, скорбящая, угнетенная Русь!..»

В. И. Суриков. Боярыня Морозова. Фрагмент

Все это сказано верно. Но, кроме того, нельзя не «расслышать» в картине еще и другую, более серьезную и, быть может, более важную ноту — ноту сочувствия, восхищения героизмом и духовной стойкостью человека.

Вглядитесь же в лицо мальчика, идущего рядом с розвальнями впереди княгини Урусовой. Дружок его в розовой рубахе по-детски бездумно, чуть ли не счастливо смеется. А он нет, он задумался, потрясенный увиденным. Пробившись сквозь толпу, он идет, не отрывая глаз от боярыни, единственный среди всех охваченный одним лишь желанием — понять...

Это чистое детское лицо, эта неразрешившаяся улыбка сострадания, этот немой вопрос в широко раскрытых глазах как бы велит и нам задуматься, вглядеться, понять, рассудить...

Мастерство, с каким написана эта картина, удивительно.

Две глубокие борозды, вдавленные полозьями розвальней в снег, как бы ведут нас за собой, втягивая туда, в густую толпу, изображенную с необычайной правдивостью. Морозный воздух окутывает все сизой дымкой (будто от тысяч дыханий), чуть затуманивая дали.

В. И. Суриков. Боярыня Морозова. Фрагмент

Вот особенность суриковской живописи: при всем разнообразии лиц, одежд, уборов — всех этих разноцветных бархатов, мехов, золотого шитья, шелков, дерюг, овчин и сукон, собранных на снегу, — в картине нет пестроты, наоборот: краски ее как бы слиты в один могучий цельный аккорд, в котором страстными нотами звучат исчерна-зеленое платье боярыни и синяя, как ночь, одежда молодой посадской женщины, скорбно склонившей голову, укутанную в золотисто-желтый платок.

Мы еще попытаемся вникнуть в то, как Суриков добивался этой особенной правдивости в цельности цвета, при которой само понятие «краска» словно бы перестает существовать. А пока хочу обратить ваше внимание на одну подробность, всегда восхищавшую меня.

Чтобы сделать нас живыми свидетелями, более того — как бы участниками события, чтобы втянуть нас внутрь картины, в ее действие, и, наконец, чтобы оставить боярыню в центре ее, Суриков направляет ход действия от зрителя в глубину. При этом розвальни и фигура Морозовой заслоняют лошадь — мы видим лишь дугу, расписную упряжь и приподнятое копыто. Как же передать тут движение, играющее столь важную роль в самой сцене, в ее сущности, то движение, что должно и нас увлечь за собой?

Взгляните на мальчика в дубленом полушубке, бегущего сбоку розвальней, слева, взмахивая непомерно длинными рукавами (тогда носили такие, отворачивая их при надобности во время работы: отсюда и выражение — «спустя рукава»). Его стремительный бег, его откинутый, облепленный снегом сапог, оставленные им следы на снегу — все это как бы вторит движению скорбного поезда среди застылой толпы, делая это движение ощутимым.

* * *

Провезя Морозову по московским улицам, ее отправили в Боровск и обрекли на голодную смерть.

Вот как описывает Гаршин ее последние дни:

«В полном изнеможении она просила караульного стрельца:

— Очень изнемогла я от голода и хочу есть. Помилуй меня, дай мне калачика.

— Боюсь, госпожа.

— Ну, хлебца.

— Не смею.

— Ну, принеси мне яблоко или огурчиков.

Стрелец не смел ничего дать ей.

— Если невозможно тебе это, то сотвори последнюю любовь: убогое тело мое покройте рогожей и положите меня подле сестры неразлучно».

Умирая, она попросила вымыть ей сорочку. В этом стрелец не мог ей отказать — пошел к реке и выстирал ей сорочку, «лицо свое слезами омывая».

Так окончилась драма загубленной мраком и дикостью женщины, ставшей для многих людей символом несокрушимой душевной стойкости, символом сопротивления насилию над личностью человека.

Зная все это, не с большим ли пониманием будем мы смотреть замечательную суриковскую картину?