Дедовы и Рябинины

Только там и есть настоящее искусство, где народ чувствует себя дома и действующим лицом; то только и есть искусство, которое отвечает на действительные мысли и чувства, а не служит сладким десертом, без которого можно и обойтись.

В.В. Стасов

Помните ли вы рассказ Гаршина «Художники»? Помните удачника Дедова и «невезучего» правдолюба Рябинина? Оба учились в Петербургской академии. Дедов писал ландшафты с розовыми облаками, в которых было «пропасть поэзии», Рябинин же вздумал изобразить «глухаря» — рабочего-котельщика «с грязной рожей».

Помните, чем кончилось все это? Первый, разумеется, получил медаль и уехал за границу; второй, принужденный уйти из академии, поступил в учительскую семинарию и сгинул.

Гаршинский рассказ написан в 1879 году. Но спор дедовых с рябиниными ведется издавна — пожалуй, с тех пор, как человек впервые задался вопросом: для чего на земле искусство?

«Как убедиться в том, — восклицает Рябинин, — что всю свою жизнь не будешь служить исключительно глупому любопытству, тщеславию какого-нибудь разбогатевшего желудка? Дедов по свойству натуры своей не терзается сомнениями. Он пишет нравящиеся всем картины — и процветает.

Таких дедовых всегда находилось немало на свете. Процветали они и в то время, о котором идет речь.

На академических выставках одна за другой появлялись (и пользовались немалым успехом) приторно-красивые картины «обитателей Рима» Семирадского, Бакаловича, Котарбинского — всякие «Фрины на празднике Посейдона», «Танцы среди мечей» и «Смерти среди роз», подкупавшие зрителя пышной яркостью красок, умелым рисунком, эффектами освещения.

Чего только не было там: перламутр и золото, медь и бронза, бирюзовые небеса, римские туники, мрамор, мечи, античные вазы, полунагие и вовсе нагие красавицы — все «как живое» и в то же время такое, какого никогда не бывает в жизни, холодное, как бенгальский огонь.

Н.А. Ярошенко. Кочегар

В искусстве всегда бывали и бывают мастера трескучих фейерверков, пользующиеся неискушенностью зрителя, отсталостью вкусов, тонко изучившие человеческую слабость любоваться «красивым». На счастье дедовых и на беду рябининых, во все времена находились люди, которым нравятся именно такие «блестящие и шумные игрушки».

«Разбогатевшие желудки», каких немало было тогда в России, охотно покупали все, что успевали писать плодовитые дедовы, и роскошные гостиные скоробогачей, как едко заметил Глеб Успенский, обязательно украшались какой-нибудь «Римлянкой, входящей в бассейн» или «Римлянкой, выходящей из бассейна».

Модный живописец Клевер пек, как блины, свои одинаковые сладкие пейзажи — зимний лес, облитый малиновым светом снег, черные сучья деревьев на фоне пылающего заката — и был до того богат, что не знал, куда девать деньги. Бывало, наймет пароход, оркестрантов, созовет друзей и знакомых, и айда по Неве на взморье с музыкой...

Кое-кто из передвижников соблазнялся легким успехом, деньгами. Константин Маковский, один из четырнадцати «бунтовщиков», вначале писавший непритязательные сценки из деревенской жизни (вроде «Детей, бегущих от грозы»), стал писать обнаженных красавиц, пышных боярышень в расшитых жемчугами кокошниках и эффектные портреты на заказ.

В рассказе Гаршина Дедов снисходительно жалеет Рябинина: гибнет, мол, по собственной наивности человек. В жизни дедовы бывали куда безжалостнее.

На передвижников по-прежнему набрасывались в печати со всевозможными обвинениями и упреками. Их по-прежнему обвиняли в «принижении искусства», в «неизяществе и грубости типов», в очернительстве и клевете на русскую жизнь. Их по-прежнему упрекали в том, что они сделали живопись прислужницей литературы, иллюстратором ее «либеральных идей».

Но вот любопытный факт: рассказ Гаршина родился под впечатлением выставки передвижников, где писатель увидел картину Николая Александровича Ярошенко «Кочегар».

Это была необычная картина: грузная фигура бородатого рабочего, освещенная тревожными отблесками пылающей топки. Он стоял, тяжело свесив могучие жилистые руки; черенок кочегарской лопаты занял место, где так привычно было видеть эфес дворянской шпаги или дорогую трость.

Что говорить, «неизящества» тут было вдоволь, красоты телосложения — ни на грош. Жизнь изувечила этого человека, искривила его позвоночник, вбила голову в широкие плечи, сделала впалой богатырскую грудь. Но вот он разогнул на миг спину, как бы задумавшись о чем-то...

Кое-кого мороз подирал по коже от этого ушедшего в себя взгляда, от этой неисчерпаемой силы, от грозно трепещущих отблесков пламени на этом широком бородатом лице. «У меня не было долгов, — писал тогда один из критиков, — а тут мне все кажется, как будто кому-то задолжал и не в состоянии оплатить долга... Ба, да это «Кочегар», вот твой кредитор, вот у кого ты в неоплатном долгу. Я давно не видел художественных произведений, которые взволновали бы меня так глубоко...»

* * *

Не любопытно ли, что эта необычная картина-портрет написана генерал-майором, служившим на петербургском патронном заводе?

Николай Александрович Ярошенко был одним из привлекательнейших людей среди художников своего времени.

Он родился в Полтаве, в семье военного. Двадцати четырех лет окончил Михайловскую артиллерийскую академию в Петербурге. С детства увлекался живописью, но, так же как и Федотов, долго тянул военную лямку, прежде чем смог свободно заняться любимым делом. Как и Федотов, он пять лет ходил в вечерние классы академии. Учился у Крамского, у жанриста Волкова. Тридцати шести лет Ярошенко вышел в отставку, сменив генеральский мундир на рабочую блузу, в которой его потом все привыкли видеть. К тому времени он стал уже признанным и уважаемым живописцем, членом правления Товарищества передвижных выставок.

Он был человек редкостной нравственной чистоты. Его называли «совестью русских художников».

Стриженный «ежиком», с худощавым лицом и короткими усами, он походил внешностью на молчаливого мастерового. Он был дружен с Крамским, Глебом Успенским и Менделеевым, а дома у него всегда полно бывало студентов. Он любил молодежь; его общительность и душевность вызывали ответные чувства. Он не был набалован шумной славой или богатством и не числился среди великих, хоть у картин его всегда толпились люди.

Н.А. Ярошенко. Всюду жизнь

А теперь, обращаясь к тому, что он сделал, видишь, что немного найдется у нас художников, писавших так просто, так искренне, без всяких эффектов, без признака заискивания перед зрителем, без малейших уступок моде или дурному вкусу, без расчета на непременный успех.

Ленин назвал Ярошенко «прекрасным психологом действительной жизни». Это сказано верно и точно. Неяркие картины Ярошенко, его мягкие пейзажи, а особенно его портреты свидетельствуют о том, с каким сочувствием вглядывался он в окружающее и как страстно ненавидел все, что подавляет, калечит, уродует человека.

...Железнодорожный тюремный вагон, арестанты у забранного стальными прутьями окошка. Белоголовый мальчонка сыплет хлебные крошки голубям на платформу. Кто не знает этой картины?

Ярошенко назвал ее «Всюду жизнь»... Да, верно, всюду жизнь, а значит, и всюду прекрасное!

Мы воспитаны в уважении к великим именам, но, признаюсь, для меня ярошенковская арестантка в черном платке, держащая на руках сына, чем-то ближе, понятнее, роднее многих прославленных мадонн.

Вглядитесь в ее строгое и скорбное лицо, в чистую улыбку мальчугана, в свет добра, озаряющий лица других арестантов, особенно бородатого старика, и вы оцените всю правдивость, естественность и глубокую человечность этой сцены.

Ярошенко был, если можно так сказать, Рябининым до мозга костей. Образ душою болеющего за правду художника, созданный Гаршиным, впитал в себя лучшие черты художников-передвижников, которых близко знал писатель.

* * *

Рябининым нелегко жилось на свете. Болезнь рано надломила силы Николая Александровича Ярошенко.

Он задумал большую картину из жизни рабочих (он был тогда, пожалуй, единственным из художников, близко знавшим жизнь фабричного человека), но выполнить задуманное не успел. Ярошенко умер 52 лет от роду, все от той же чахотки, унесшей Васильева, Чехова и многих других.

Одна из поздних картин его — «В теплых краях» — говорит о печали угасания среди расцветающей природы.