Вперед!

Нет слова более животворного для искусства, чем это краткое слово.

Вперед, потому что жизнь не стоит на месте. Вперед, потому что движется, неустанно меняясь, человеческий разум. Вперед, потому что искусство только тогда сильно и действительно нужно людям, когда оно шагает с ними в ногу, когда оно «объясняет жизнь», помогая человеку понять себя и происходящее вокруг.

За время, прошедшее с того дня, когда четырнадцать единомышленников объявили войну академической окостенелости, многое изменилось в жизни русского общества. В этих изменениях немалую роль играло искусство. Можно без ошибки сказать, что целые поколения мыслящих русских людей были воспитаны не только литературой, но и живописью.

Картины Перова, Мясоедова, Максимова будили возмущение «свинцовыми мерзостями русской жизни»; будили они и сострадание, и любовь к обездоленному люду. Эти «берущие за душу» картины несомненно стояли перед глазами тех, кто уходил тогда «в народ», чтобы нести туда свет правды и знания. Но действительность жестоко била по благородным и юношески-наивным порывам одиночек, и под этими ударами выковывались новые, другие люди — не сострадатели, а борцы, которых Ленин впоследствии назвал «блестящей плеядой революционеров семидесятых годов».

И.Е. Репин. Арест пропагандиста

Когда Репин писал Крамскому: «я ваш», в Петербурге заканчивался знаменитый «Процесс 193-х» — «дело о революционной пропаганде в империи».

Под впечатлением этого процесса Репин начал картину «Арест пропагандиста».

...Внутренность убогой крестьянской избы. Скудный свет серого утра сочится в окошко. Дощатый пол усыпан клочками бумаги. У раскрытого, полного книг, брошюр и рукописей чемодана — заматерелый становой пристав, погруженный в чтение какого-то «крамольного» листка. Урядник вместе с сотским держат арестованного, хоть тот и не вырывается, а стоит со скрученными за спину руками, стоит, сжав зубы и глядя исподлобья на едва виднеющегося в полутьме избы «чисто одетого» мироеда — должно быть, сельского старосту, поспешившего донести властям о появлении на деревне подозрительного «нигилиста».

Еще несколько фигур дополняют картину: угодливо склонившийся к офицеру канцелярист — «кувшинное рыло» с бантиком на шее; мрачно сидящий у двери понятой; бородатые мужики у окна; подруга арестованного, припавшая головой к стене...

В.Е. Маковский. Осужденный

Для нас эта полная драматизма сцена как бы воскрешает страницу прошлого, воочию знакомит с одним из тех, кто гибнул, стремясь поднять народ на борьбу. Великое спасибо художнику за это.

Но попытайтесь представить, чем была эта картина для современников Репина, искавших ответа на множество наболевших вопросов. Попытайтесь представить, каким дерзким вызовом звучало алое, как флаг революции, пятно рубахи пропагандиста; как ясно читался приговор, произнесенный художником над явлением русской действительности!

Репин проявил верное чутье, подчеркнул одиночество своего героя среди холуйства, жандармской тупости и равнодушия (а то и враждебного недоверия) запуганных и забитых бородачей-лапотников.

Но вся любовь художника отдана этому одиночке-борцу с рыжеватой студенческой бородкой, с откинутыми над высоким лбом волосами, с крепко сжатыми челюстями и непримиримым взглядом.

Смотря на этот запечатленный рассказ, где так ясно и выпукло очерчены характеры действующих лиц, роль и место каждого в разыгравшейся драме, невольно задумываешься над обвинениями, в разное время раздававшимися по адресу передвижников.

И.Е. Репин. Отказ от исповеди. Фрагмент

Их упрекали в «принижении» и огрублении, в очернительстве, в клевете на русскую жизнь и, наконец, в «литературности», в низведении живописи до уровня второстепенного помощника литературы. «Вы преподносите нам рассказы и анекдоты под видом картин», — говорили (и теперь еще, бывает, говорят) противники передвижников.

Нет спору, каждое из искусств должно идти к сердцу человека своими путями. Но подумайте, разве «Блудный сын» Рембрандта не рассказ о настрадавшемся человеке, пережившем десятки невзгод и припавшем к коленям отца, чтобы выплакать пережитое?

А «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи? А знаменитый триптих Боттичелли «Из жизни святого Зенобия», где рассказана история человека от рождения до смерти?

А многолюдные фрески-повести мастеров раннего Возрождения, где действие разворачивается неторопливо, в десятках подробностей? А многочисленные библейские картины с законченным «литературным» сюжетом?

Примеров можно было бы привести много, но и этих, вероятно, достаточно, чтобы понять: дело, как видно, не только в том, что хочет рассказать художник, но и в том, как он это делает.

Но об этом речь будет еще впереди.

* * *

По установившемуся обычаю, выставки передвижников открывались в Петербурге весной, на второй неделе поста.

«Это были счастливейшие дни в году, — вспоминал Игорь Эммануилович Грабарь, известный русский художник и историк искусства. — Бывало, идешь на выставку, и от ожидающего тебя счастья дух захватывает...»

Посетители, валом валившие на выставку, обычно не обманывались в своих ожиданиях. Почти каждый год тут появлялось что-то действительно новое, сразу же привлекавшее внимание, задевавшее самые наболевшие вопросы сегодняшней жизни.

Теперь, когда многие картины с этих выставок покойно висят в музейных залах, не так легко представить, сколько горячих чувств, сколько споров вызывали они при своем появлении и сколько будили мыслей.

Вот «Осужденный» Владимира Маковского. Сени судебного присутствия, солдаты-часовые у выхода; два жандарма в синих мундирах с шашками наголо выводят только что осужденного молодого человека в арестантском халате, с обросшим бородкой крестьянским лицом, и тут он встречается взглядом с матерью, прибежавшей откуда-то из деревни, чтобы — кто знает, не в последний ли раз? — увидеть сына... Рассказывают — люди плакали у этой картины на седьмой выставке передвижников в 1879 году. Плакали, потому что у каждого она задевала что-то свое; потому что свежа была еще память о «деле 193-х»; потому что сотни и тысячи других «дел» оканчивались тогда в России такими же горестными сценами прощаний под сенью жандармских шашек в казенных стенах судебных присутствий, при сочувственных взглядах случайных зрителей и каменном равнодушии господ адвокатов и судей, мирно беседующих в сторонке.

Мария Львовна, дочь Толстого, вспоминала, как отец, впервые увидев репинскую картину «Арест пропагандиста», долго стоял перед ней, долго не мог уйти...

Н.А. Ярошенко. Заключенный

Так одна за другой входили в сознание, тревожили, будоражили ум и совесть русского человека картины русских художников.

«Отказ от исповеди» Репина — сцена гордого презрения революционера к смерти... «Заключенный» Николая Ярошенко — темная, узкая тюремная камера и взобравшийся на стол, чтобы заглянуть в тусклое оконце, человек, лица которого мы почти не видим... Да что лицо, когда вся картина говорит об одном — о жажде свободы и света. А книга, лежащая на углу стола, ясно свидетельствует, о каком заключенном хотел рассказать художник.

Было бы, однако, ошибкою полагать, что в одном лишь прямом обличении зла и неправды была сила художников-передвижников.

Искусство, служа истине и добру, имеет одну общую цель — улучшить человека, помочь ему полнее познать себя и окружающий мир: но пути к достижению этой цели многообразны.

Мелодии Чайковского, стихи Пушкина, Лермонтова, пейзажи Васильева, Левитана — разве все это не возвышает нас, не помогает нам стать лучшими, чем мы есть?

В.М. Васнецов. Аленушка.

Счастье наше в том, что на свете всегда рождались художники, призванные пробуждать в сердцах все присущие человеку чувства — и гнев, и печаль, и тихую радость, и сострадание, и ненависть, и любовь.

Искусство многообразно, как многообразен человек, которому оно служит. Рядом с горьким трагизмом Рембрандта живет и всегда будет жить буйное веселье Рубенса. Кроткая человечность Рафаэля соседствует с мятежным духом Микеланджело. Искрометные трели Моцарта так же дороги нам, как траурно-суровые бетховенские аккорды.

На передвижных выставках вместе с полными гражданских чувств картинами Репина, Ярошенко, вместе с обличающими темные стороны тогдашней жизни сценами Владимира Маковского, Корзухина, Мясоедова, Максимова появлялись мягкие, лиричные пейзажи Поленова, Куинджи. Появлялись картины Виктора Васнецова, поэта русской старины, создателя могучих добряков «Богатырей» и чудесной босоногой «Аленушки», пригорюнившейся на берегу лесного тихого озера. Рядом с портретами современников висели исторические полотна, воскрешавшие страницы прошлого.

Среди товарищей-передвижников были люди разной силы таланта, разного характера, разной душевной настроенности. И картины их были разные.

Но, как говорил о них Стасов, «всякому свое, у всякого своя натура и своя жизнь... и никому нет надобности в искусстве поглядывать на другого, «на чужой салтык вытягивать свой собственный нос»... Каждый обязан лишь одно делать: то, что всего более ему пристало, что ближе всего его натуре... только бы не останавливался на одном месте, только бы не убавлял того пару, что кипел в молодости, только бы шел все вперед да вперед».